Последняя акция

Глава 13

Впервые за последние месяцы невзгод Юра чувствовал себя счастливым человеком. Боль притупилась. По Татьяне он больше не скучал. Дочь ему была всегда чужой по духу. Его ли в том вина? Наверно — признавал он. Воспитанием Анечки в основном занималась мать. А когда он стал «челночить» — тут уж и вовсе не до дочери. Раньше он водил ее в театры, обсуждал с ней спектакли. Несколько раз брал с собой на репетиции в институт. Она сидела рядом с Авдеевым и хихикала, когда тот ругал отца. Было ей тогда года четыре. Совсем кроха! А через месяц исполнится тринадцать!

Соболев плыл к дому лесника, чтобы забрать с собой несчастного Черчилля, и его приятные воспоминания о дочери омрачились вдруг внезапным появлением в них Авдеева. Кроме Авдеева, никого из этой компании Аня не знала — ни Буслаеву, ни Стацюру, ни Сатрапову. Он вспомнил, как в девяносто первом году на Дне города они сидели втроем в летнем кафе на берегу пруда и Арсений Павлович угощал дочь каким-то изысканным мороженым, которое она потом долго не могла забыть, так же, впрочем, как и этого белокурого господина с серьгой в ухе и в красной футболке «Адидас».

Юра затащил лодку на берег и подумал: «Надо бы опять позвонить Татьяне. Пусть на это время возьмет отпуск». Но мысль о звонке бывшей жене привела его в ужас. «Что я так разволновался? Во всех трех случаях Стацюра со своим уязвленным самолюбием намечал жертву, а вовсе не Авдеев. Здесь Стацюра решает, кого карать, кого миловать. Он и затеял весь этот балаган. А Стацюра не знал Татьяну, хотя видел несколько раз. — И тут Юра сам себе возразил: — Но Полину он тоже не знал! Могла ли Татьяна тогда, во время акции «Память», как-то задеть этого параноика? А почему, собственно, нет? Я что там, следил за ней? Занимался в основном своими ребятами. А то, что она так просила меня уехать в первый же день? Это вполне в ее духе. Мало уделял ей внимания, не ходил возле нее кругами: «Попей, Танечка, водички, скушай, Танечка, клубнички!», как это не раз бывало — вот и заторопилась она домой».

Черчилль обрадовался Соболеву, как старому другу, лизал ему руки. Прежде чем отправиться с ним в путешествие, Юра опять накормил пса ливерной колбасой. Правда, сначала пес не хотел идти, он ведь столько времени сторожил этот дом.

— Чер, — шепнул ему на ухо Соболев, — ты теперь будешь жить со мной. Дедушки больше нет!

Пес все понял и завыл. В глазах у него стояли слезы. «Люди разучились так страдать», — подумал Юра и вышел за калитку.

Черчилль побежал за ним.

Да, он чувствовал себя счастливым человеком, потому что любил и, как признался себе, когда проснулся утром от трепетных поцелуев Полины, был впервые по-настоящему любим. Кто бы мог подумать, что эта деловая женщина с металлическим блеском в глазах может так сильно полюбить? Она и сама с трудом понимала, что происходит. Иногда на нее находила черная волна раскаяния, ведь Ксюше она не дарила столько любви! Ей казалось кощунством любить чужого человека, когда родная дочь мертва! О, эти муки, когда начинаешь путать естественное с противоестественным! У каждого в жизни наступает момент такого противоборства, и главное — суметь пережить этот момент с наименьшей потерей крови. И через минуту она уже говорила себе: «Какой же он мне чужой? У меня в жизни не было человека роднее». С ним она превращалась в кроткую, беззащитную девочку, с которой он нянчился, как с ребенком. Он заменил ей нежного, доброго отца, которого она никогда не знала и которого, как оказалось, ей не хватало всю жизнь.

Они с Чером бодро вышагивали по деревне, и Соболев подумал, что, несмотря на свое внезапное счастье, он сильно тоскует по матери, по ее круглым, наивным, хоть и очень печальным глазам. Обещал ей приехать на прошлой неделе — слова не сдержал. Полина сегодня утром заявила: «Хочу познакомиться с твоей мамой». «Это чтобы еще раз проверить серьезность моих намерений, — подумал он. — Первую встречную не пойдешь знакомить с мамой». Он пообещал ей, что завтра с утра они поедут к ней. Он снова ее обнимет, погладит седые волосы.

Чер весело бежал рядом и с гордостью поглядывал на своего нового хозяина. Соболев намеревался сегодня забрать из лагеря не только Гельдерода, но и вообще все свои вещи и сдать Ларисе ключ от коттеджа. У развилки дорог их нагнал серо-голубой джип. Передняя дверца открылась, и к Юре обратился молодой человек в вишневом пиджаке и цветастом галстуке:

— Не подскажете, как проехать к лагерю «Восход»?

«Из «новых русских», наверно, — прикинул Соболев. — Едет проведать свое чадо».

— Свернете сейчас налево, — объяснил ему Соболев, в это время Чер зарычал на машину. — Тише, Чер! — Юра схватил его за ошейник, чтобы пес не бросился на незнакомца. — А дальше — все время прямо…

Чер залаял.

— Далеко? — поинтересовался «новый русский».

— С полкилометра будет…

Соболев почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Он резко обернулся и успел только увидеть уродливый шрам, как на его лицо опустился платок с эфиром. Руки у Юры ослабли, и Чер вырвался на волю.

Он вцепился Шалве в икру, и тот огласил окрестность диким воем. «Новый русский» подхватил падающего Соболева и вынул из кармана брюк пистолет. Пес с крокодильей жестокостью рвал своего обидчика. Он мстил Шалве за старика Трофимыча и за своего нового хозяина. В этой отчаянной попытке сопротивления злу он даже не почувствовал, как пуля ударила ему в живот. И лишь когда вторая пробила голову, Чер заскулил, не разжимая зубов…

На долю Миши Блюма выпала тяжелая миссия — сообщить Полине Аркадьевне Крыловой о гибели ее дочери. Он оттягивал этот момент до пяти часов вечера.

Жданов сделал запросы во все отделения милиции области о пропавших за последние два месяца девочках в возрасте от девяти до одиннадцати лет. Просмотрел поступившее к этому часу досье на Авдеева…

— Обрати внимание на его домашний адрес, — передал он досье Блюму.

— Сиреневый бульвар, сорок один, квартира двадцать два, — прочитал Михаил. — Думаешь, Преображенская была у него?

— Ну, конечно! Она, по всей видимости, о чем-то догадалась и поехала с ними разбираться. Сначала с Авдеевым, потом со Стацюрой, и тут ее перехватил Лузгин на своих гранатовых «жигулях».

— Похоже на правду, — согласился Блюм.

— А у меня есть повод допросить завтра Авдеева в качестве свидетеля по делу Преображенской. Сегодня же пошлю ему повестку.

— Ты бы лучше слежку за ним установил, а то не явится он по твоей повестке, а испугается и «сделает ноги»!

— Будь спок — не обойду вниманием! — И, взглянув на часы, спросил: — Не пора ли тебе, дружок, на Студенческую?

— Давно пора, Вадик, да ноги нейдут! Одно дело сообщать о таком человеку, которого никогда в глаза не видел…

— Ты что, давно знаешь Крылову?

— Недавно. Но ведь она почти жена моего друга.

— Экий ты сентиментальный стал, Блюм!

— Станешь тут, когда дров наломаешь!

— Ты это, Мишка, брось! Ты все по уму делал, и не надо истерик.

Полина Аркадьевна открыла ему сразу же, как он позвонил, потому что, как и вчера, сидела в кресле в холле и без конца курила.

— Дыму-то сколько напустили! — воскликнул Миша, он не знал, с чего начать. — А Юры нет?

— Нет, — коротко ответила она и пригласила его сесть в кресло. От Полины Аркадьевны не ускользнуло волнение Блюма. Зная по опыту, что такие люди, как Блюм, волнуются редко, поняла — случилось что-то чрезвычайное. — Говорите, — попросила она, видя его нерешительность.

«Ах, как скверно, что нет Юрки! — думал в этот момент Миша. — Где его черти носят? Опять я крайний! Но делать нечего».

— Говорите, — повторила она с болью и тревогой в голосе.

Миша по-ребячьи выпятил нижнюю губу и уставился в пол, как провинившийся пацан, эта его гримаса приводила многих женщин в умиление и смешила. Полина же чуть не плакала, глядя на его жалостливое лицо.

— Полина Аркадьевна, примите мои искренние соболезнования… — выдавил он из себя шаблонную фразу, потому что другие в этот миг просто растерял.

— Ксюшенька? — сразу догадалась она. — Вы ее нашли? Ну, слава Богу, а то я уж боялась, что не похороню.

Миша поднял на нее удивленные глаза.

— Вы знали, что она погибла?

— Мне сказала та женщина в очках… Бывший комсомольский работник.

— Буслаева? Где вы ее видели? — Из соболезнующего он моментально превратился опять в сыщика.

— В лагере, — спокойно ответила Полина Аркадьевна. Видно, в ней все уже настолько перегорело в первые дни исчезновения дочери, что сейчас она была трезва и рассудительна. — Она сказала мне, что Ксюшенька в раю.

Блюм поморщился, как от боли, и переспросил:

— В раю? Так и сказала? — Он сделал паузу и, понизив голос, произнес: — Самой же ей уготовано более мрачное место в загробном царстве.

— Она умерла?

— Повесилась позапрошлой ночью.

— Так я и думала. — Полина Аркадьевна прикрыла веки и задала вопрос, который мучил ее все эти дни: — Как умерла Ксюша?

Он выложил перед ней все данные экспертизы. Эти данные порадовали их с Вадимом, если можно вообще в такой ситуации говорить о какой-то радости. А фотографии из ОВИРа подтвердили версию Миши о порнобизнесе. Смерть Ксюши на этом фоне пока выглядела недоразумением.

Все это он рассказывал ей в течение часа — специально тянул время, чтобы дождаться Соболева.

— А где Юра? — наконец, не выдержав, спросил он.

И тут неожиданно Полина расплакалась, тихо, как плачут люди с расшатанными нервами.

— Я ничего не понимаю, Миша, — произнесла она, — он уехал очень рано — в девять утра. Всю ночь не мог уснуть из-за собаки этого лесника.

— Может, он решил сегодня остаться в лагере?

Она помотала головой, отчего слезинки упали ей на халат.

— Мы, наоборот, с ним договорились, что он заберет сегодня оттуда все свои вещи.

— Так, — Блюм ударил себя кулаком по колену и встал с кресла. — Надо ехать в лагерь!

— Я с вами.

— Нет! — отрезал он. — Вы ждите его здесь. Я вам позвоню из лагеря. — И уже с порога крикнул: — Не прощаюсь!

Он очертя голову бросился по лестнице вниз. «Что делать? Просить у Жданова машину? Не даст. Люди и машины — все сейчас задействовано. Все работает на нас. Эх, Юрка, Юрка, допрыгался ты со своей самостоятельностью! Собачку стало жалко? Узнаю тебя, друг». И только на автовокзале он вышел по рации на связь со следователем:

— Я еду в лагерь!

— С ума сошел?

— Соболев пропал!

— Доигрались со своей самостоятельностью?

Миша ухмыльнулся: «Повторяет за мной как по писаному».

— Вадик, будь спок! — ответил он теперь его словами. — Ночевать там не останусь. Разведаю обстановку и вернусь.

— Машину тебе прислать?

— Пришли эксперта, если можно. Думаю, он там понадобится.

Белый, как «скорая помощь», «рено» въехал во двор на улице Амундсена и остановился у предпоследнего подъезда девятиэтажного дома.

— Постой! — взял он ее мягкую тонкую кисть. — Посидим немного.

— Хочешь выяснить отношения? — криво усмехнулась Татьяна. — Валяй!

— Зачем ты так, Таня? — Ленчик положил руки на руль и уткнулся в них подбородком. «Не везет! Не везет мне с бабами! — быстро проносилось у него в голове. — Полина позавчера обругала последними словами. Дочь я ее погубил! Хорошо придумала! Эта вот сидит — смотрит зверем! Неужели, кроме денег и побрякушек, им от меня ничего не надо? Неужели как человек я ни черта не стою?»

— Ну, что? Так и будем молчать? — Внутри у нее нарастала буря. — У меня дочь там одна — давай поживее!

— Ничего с твоей дочерью не случится.

— Да? — ехидно приподняла она левую бровь. — Не слышал, что в городе девочки пропадают?

— Что, Чикатило на гастроли приехал?

— Дурацкие у тебя шутки, Леня! — Буря началась. — И сам ты…

— Договаривай!

— Не буду.

— А почему не будешь? Боишься, что побрякушки потребую назад?

— А ты мне их напрокат дал? На время спектакля? Спектакль кончился — сдай реквизит?

«Красиво говорит, стерва! — все больше влюблялся Ленчик. — Ей бы и в самом деле на сцену!»

— Так возьми свои побрякушки и катись к чертовой матери!

Ни колье, ни сережек с бриллиантами, которые подарил ей Травкин, у нее при себе не было, потому что не было повода их сегодня надевать. Они возвращались от Ленчика, из его роскошной пятикомнатной квартиры в центре города, с кухаркой и горничной. Они весь день провалялись в постели, и ей не о чем было с ним говорить. Пропасть в общении между ними все расширялась и углублялась. Его это всегда тяготило. В интеллектуальном плане он до сих пор оставался детдомовцем, фрезеровщиком и фарцовщиком. Даже любовь к театру и зрелищам, возникшая в последние годы, уже ничего не могла изменить. Он любил, но любил бессловесно.

— Таня! Таня! Куда ты? Подожди!

Но уже было поздно — она ловко выпрыгнула из машины и резко хлопнула дверцей.

— Завтра пришлю их тебе по почте! — бросила она на прощание и скрылась в подъезде.

Появлению в лагере Миши не удивились. Элла Валентиновна ждала его, как кару небесную, а он даже не обратил на нее внимания.

Блюм привез страшную весть о гибели Ксюши Крыловой, она разлетелась по лагерю со скоростью света, и в лагере в этот вечер не было другой темы для разговоров.

— Соболев не приезжал? — спросил он у Ларисы.

— Что ты! — махнула она рукой. — Юра совсем нас забросил.

Разговор с Трениной не клеился — что-то сломалось в нем по отношению к этой женщине, она больше его не интересовала. Это происходило каждый раз. Блюм не умел долго любить. На тех, которых любил дольше месяца, он обычно женился. Но и отметка в паспорте еще никого не спасла от разочарования, новой любви и даже ненависти. Что касается Ларисы, то она была ему благодарна за сказочные ночи, но не более того. Влюбляться, терять голову вовсе не входило в ее планы.

Вот потому и не клеился разговор — ему вдруг стало неловко и стыдно за свое холодное безразличие, а ей обидно, что он больше ее не хочет. Вот потому она не обмолвилась о событиях прошедшей ночи, а он — о самоубийстве Буслаевой.

В конце концов им не пришлось долго подбирать ключи к заржавевшим замкам, так как пришла машина с экспертом.

Далеко ехать не понадобилось. У развилки двух дорог, ведущих к шоссе и к деревне, они увидели мертвого пса в луже подсохшей крови. Блюм сразу догадался, что это собака лесника, из-за которой Соболев не спал всю ночь.

— Два пулевых ранения, — констатировал эксперт.

Миша заметил в зубах у Чера кусок выдранной ткани.

— А пес-то — боец!

— За это, видно, и поплатился жизнью, — предположил эксперт и добавил: — Надо бы увезти его с собой — ткань взять на экспертизу.

— Что это даст?

— Установим группу крови преступника. Вытащим из тела собаки пули — узнаем калибр пистолета или ружья стрелявшего.

— Добро, — согласился Миша, и они аккуратно уложили мертвого Чера в багажник машины.

Еще час ушел на обследование местности: пока солнце не склонилось за горизонт, они тщательно, исследовали каждый сантиметр вокруг места трагических событий. Блюм даже немного углубился в сосновый бор — вдруг отыщется труп Соболева. «Ерунда! — сказал он сам себе. — Они бы увезли его куда-нибудь подальше и там закопали или еще проще — сбросили бы в озеро». Он повернул назад. Эксперт порадовал его своей неожиданной находкой — в высокой траве в пяти метрах от дороги он обнаружил пустой пузырек из-под эфира.

— Если повезет, снимем отпечатки пальцев.

«Значит, усыпили Соболева, — быстро соображал Блюм. — Не убили, а только усыпили. Зачем? Чтобы убить в другом месте? Или он нужен им живым? Опять же — зачем? А зачем убивать? Все, что он мог рассказать, он уже рассказал. К расследованию отношение имеет разве что косвенное. Скорее бы их порадовал мой труп или труп Жданова. Что же тогда остается? Ну, Мойше, давай поживее! — приказал он себе. — Месть? Стацюра вроде наказывает только девочек, мальчиков пока не трогал. А что, если?.. Что, если они взяли Соболева в заложники? Идея не свежая, но стоит пораскинуть над ней мозгами. — И, уже садясь в машину, подумал: — Плохи же ваши дела, господа бизнесмены, если вам понадобились заложники».

Не доехав до шоссе, Миша вдруг сказал эксперту:

— Давай-ка вернемся в лагерь.

— Что случилось?

— Заберу Юркины вещи…

Соболев очнулся в кромешной тьме. «Тихо, как на том свете, — первое, что подумал он, — может, и в самом деле, я уже там?» Встать он не мог, потому что чувствовал болезненную слабость во всем теле, и опять провалился в сон. Его разбудила песня. Пела девочка что-то о любви на очень плохом французском. «Откуда это? У меня бред?» — усомнился он в своем здоровье и попытался все-таки встать. Глаза начали привыкать к темноте. Единственный источник света — голубоватая полоска из-под двери обнаруживала каменный пол. Юра также различил силуэты стула и стола. Шатаясь, он подошел к двери и попытался нащупать ручку. Тщетно. Дверь оказалась железной, и было непонятно, в какую сторону она открывается. Он сначала навалился на нее всем телом, а потом, поискав на ощупь щель между дверью и косяком, обнаружил дверной выступ, значит, она открывалась внутрь. Просунув пальцы за выступ, он дернул дверь на себя. «Так тебе и оставили ее открытой! — посмеялся он над собой. — Иди, Юрочка, на все четыре стороны. Мы тебе все прощаем». В отчаянии он пнул дверь ногой и услышал глухое эхо. «Ого! Там, по всей видимости, огромный пустой коридор. — Не успел он сказать себе это, как в комнате зажегся свет. — По щучьему велению», — усмехнулся он.

Свет исходил от тусклой, сороковаттной лампочки, свисавшей с потолка на черном электропроводе. Соболев с интересом рассмотрел свое новое жилище. Стены представляли собой не отштукатуренную кирпичную кладку. «Прямо как задник сцены в заводском училище», — посетили Юру приятные воспоминания. «Из всего надо извлекать приятное!» — говаривал мэтр Авдеев. В комнате не было ни одного окна. «Подвальное помещение!» — сообразил Соболев. Его ложе представляло из себя обыкновенную больничную кушетку. «Коротковато для мужика!» — подумал он. Стол и стул он узнал сразу — кухонный гарнитур «Березка»! Их делали в «деревянном» цехе на военном заводе. Работая тогда электрокарщиком, он перевозил их несчетное количество. Работникам завода гарнитуры продавали за символическую цену, но и на «Березку» он тогда не зарабатывал. «А вот нынче заработал!» — сострил Юра. Вся эта история с похищением его почему-то забавляла, он чувствовал себя героем какого-то авантюрного романа. «Айвенго, мать твою!» — Юра ругался обычно раз в год и по очень «торжественному» случаю. Не без удовольствия он обнаружил в ящике кухонного стола сладкие сухари. «Какие заботливые у меня тюремщики! Еще бы телевизор с «Сантой-Барбарой», и можно жить!» Упомянув «Санту-Барбару», он вспомнил маму и, вздохнув, произнес:

— Напрасно старушка ждет сына домой…

На второй строчке старинной песни Соболев поперхнулся сухарем. И тут, к своему удивлению, заметил, что напротив стола, за изголовьем кушетки, в самом углу комнаты имеется узкий проем, примерно в три кирпича, с уходящим вглубь темным коридором. «Кирпича не хватило им, что ли?» — усмехнулся Юра. Вообще помещение казалось недавно отстроенным и еще не обжитым. Он боком протиснулся в темный проем и, сделав три шага вдоль кирпичной стены, обнаружил отхожее место. И тут до него откуда-то донеслось детское лепетание, а он уже было принял французскую песенку за собственный бред. Слов он не разбирал, видно, девочка говорила очень тихо.

— Эй! — позвал он ее в полный голос. Девочка вскрикнула от неожиданности.

«Она совсем рядом! Стена в один-два кирпича».

— Не бойся меня! — успокоил он ее. Девочка молчала. — Ты меня слышишь?

— Да, — недоверчиво ответила она. — Вы где?

— Рядом. За стеной. Я такой же пленник, как и ты. Меня зовут Юра.

Она немного помолчала, а потом наконец решилась, подошла вплотную к стене и произнесла вполголоса:

— А меня Маша…

Блюм спешно побросал в большую «челночную» Юрину сумку его незатейливую одежду, не заполнив и наполовину. «Все, кажется?» — огляделся он вокруг и заметил на тумбочке забытый всеми том в коричневом коленкоровом переплете. «Юрка мне бы за него голову оторвал!» Миша раскрыл книгу и обратился к портрету драматурга:

— Что ж вы, господин в шляпе, прошляпили вашего самого фанатичного почитателя? Кто же вас теперь читать будет?

Он захлопнул книгу и аккуратно положил ее поверх Юриной одежды.

Он заскочил попрощаться с Ларисой. Женщины сегодня нарушили традицию и пили не кофе и не чай, а водку.

— Ого! Вот это я понимаю! — оценил Миша. — Что отмечаем?

— Начало войны и конец недомолвок, — пьяным голосом ответила Лариса.

— Прекрасно! — еще больше воодушевился Блюм. — Значит, Элла Валентиновна мне наконец объяснит, откуда ее «пальчики» взялись на моем чемодане?

— Я тебе объясню, Миша, — вмешалась Тренина. — Я тебе все объясню. Че ты к ней привязался? Нужны ей твои уголовники, как кролику презерватив! У нее своих дел по горло! Парней в оркестре столько, что за каждым и не уследишь! А ты привязался со своим чемоданом.

— И все-таки? — не удовлетворился Ларисиной тирадой Блюм.

— Что? Недостаточно?

— Нет.

— Вот ведь сыщик дотошный! Придется, Элка, колоться.

Элла Валентиновна уже приняла столько, что не могла двух слов связать, и сидела, опустив голову — то ли чувствуя за собой вину, то ли потому, что голова ее отяжелела.

— Ладно, я за тебя скажу, подруга, — пообещала ей Лариса. — Скажи, Миш, чемодан у пацанов стоял?

— Стоял.

— Вот и Элка откуда-то проведала, что у пацанов «стоит», и решила сама лично удостовериться. Правильно, Эл, говорю?

Та кивнула в ответ.

— Так, — еле сдерживал смех Миша. — Дальше?

— Что тебе дальше? — не поняла Тренина. — Захотела и пощупала! Она ведь им, Миш, как мать родная, пацанам!

— Серьезно?

— Не шучу! Скажи ему, Эл.

Элла Валентиновна опять кивнула и что-то промычала.

— Очень вразумительно! — рассмеялся наконец Блюм и, нацарапав в Ларисином блокноте телефон Жданова, пожелал обеим женщинам: — Будьте здоровы! Не кашляйте!

При этих словах Лариса что-то вспомнила и соскочила со стула.

— Я тебя провожу.

— В таком виде?

— А что? Нормальный вид!

На свежем воздухе она и в самом деле держалась ровно и казалась трезвой. Они вышли на Главную аллею, и она по секрету сообщила ему:

— Миша, вчера опять повторилось.

— Что? — не понял он.

— Трибуна снова всхлипнула.

— Ах, черт! Я совсем про это забыл. Пойдем-ка! — И он быстрым шагом направился в ту сторону. Лариса едва поспевала за ним. Взобравшись на трибуну, Миша увидел, что линолеум закатан. Воспользовавшись перочинным ножиком, он приподнял крышку и крикнул: — Выходи.

Тренина следила за его движениями, как за ловкими маневрами иллюзиониста — завороженно и раскрыв рот. И в результате фокуса на трибуне появилась девочка в коротком желтом сарафане.

— Надя? — не верила своим глазам Тренина. — Что ты там делала?

Надя молчала.

— Ты прячешься там от девочек? — Лариса окончательно протрезвела. — Они тебя обижают?

Надя по-прежнему не проронила ни слова.

— Подожди-ка, Лариса. Дай мне с ней поговорить с глазу на глаз. — И, взяв девочку за руку, Миша повел ее к столовой, но вдруг остановился и обернулся к Трениной. — Лариса, не в службу, а в дружбу. У меня там в машине эксперт — скажи ему, чтобы еще полчасика подождал.

— Что же ты молчал? Я напою его чаем.

— Но только чаем, Ларис, он за рулем.

Они уселись на той скамейке напротив столовой, на которой любили сиживать с Юрой после обеда или ужина, и Миша учинил девочке настоящий допрос.

Блюм. От кого ты узнала про трибуну?

Надя. От старшей сестры. Она два раза была в этом лагере.

Блюм. Ты знаешь, что Ксюша погибла?

Надя. Да. Нам сегодня сказали.

Блюм. Я расследую это убийство и потому должен знать все. Ты ведь там пряталась не только от девочек. Верно? (Она кивнула.) Ты уходила туда плакать? (Она кивнула.) А начала ты плакать после того, как Ксюшу похитили. Почему?

Надя. Я ее обижала…

Блюм. Те вещи, что я нашел там у тебя — пудреница и носок, — они принадлежали Ксюше? (Она кивнула.) Ты их у нее украла, а потом раскаивалась? (Она кивнула.) Ты что-то мне не договариваешь. Раскаиваться ты могла бы у себя в коттедже. Ведь ты сейчас живешь одна? (Она кивнула.) Ты там от кого-то пряталась! От тех, кто похитил Ксюшу? Верно?

Надя. Я их боялась.

Блюм. Боялась, потому что думала — они приходили за тобой? Ведь ты в спектакле играла Карабаса?

Надя. Нет. Им нужна была Ксюша.

Блюм. Откуда ты знаешь? (Молчание.) Говори!

Надя. Я видела, как ее похищали.

Блюм. Это правда? Ты не врешь?..

Ей не было смысла врать. Она боялась, что придут в конце концов и за ней, — слишком много она тогда видела. Но ее-то никто не видел! И все равно боялась. Теперь же, узнав о гибели Ксюши, она вдруг перестала бояться, потому что совесть, ее детская совесть, уже была настолько замарана, что требовала очищения.

До конца спектакля оставалось не более пяти минут — ария Кота, и все. Во время финальной части оркестра — поклоны. Но Принцессе было уже невтерпеж. Надя выбежала через правую кулису на улицу и приземлилась в кустах акации. Как назло моросил дождь, и она очень переживала, что запачкает свое платье из серебристого атласа.

— Ксюша, ты не узнала меня? — услышала Надя незнакомый мужской голос. Ей вдруг стало очень стыдно, что она второпях не заметила мужчину в десяти метрах от себя и спустила трусики. Хорошо хоть, что он стоял к ней спиной. А вот Ксюшу, идущую по асфальтовой дорожке, она увидела сразу. — Мне надо срочно снять тебя в одной интересной рекламе с кошками и собаками, — соблазнительно уговаривал он.

— Хорошо, я только выйду сейчас на поклоны и предупрежу Ларису Витальевну.

— Нет, Ксюша, время не терпит. Надо ехать!

— Как же так? — растерялась она. — И мама ничего не знает.

— С мамой я говорил вчера по телефону — она в курсе. Я тебя сниму и привезу к ней.

— Вы меня обманываете! Мама уже неделю как в Испании!

Он не дал ей договорить — схватил, зажал ладонью рот и поволок к забору. В этот миг он повернулся лицом к Наде, и в тусклом свете фонарей, что стояли у дороги, за забором, она разглядела его. Ксюша отчаянно сопротивлялась, но на помощь пришел еще один, невысокого роста, и вместе они легко справились с ней. А Надя натянула трусики и вышла на поклоны. «Больше не будет в лагере этой великой актриски, которую силой заставляют сниматься в рекламе!» — со злорадством думала она в ту минуту, наслаждаясь аплодисментами.

Выслушав ее рассказ, Блюм понял, что держит в руках удачу. Перед ним сидела свидетельница. Маленькая, несчастная, затравленная девчонками свидетельница, а это уже прямая улика, и можно предъявлять обвинение!

— Ты узнаешь того мужчину?

— Да, конечно. Он мне снится каждую ночь.

— У тебя родители сейчас дома? Никуда не уехали?

— Дома… Вы отвезете меня к маме? — В ее глазах засверкали огоньки.

— Думаю, что здесь тебе больше делать нечего. Поедешь с нами — напишешь все, что мне сейчас рассказала. Писать за каникулы не разучилась?

— У меня по русскому — пять! — похвасталась Надя.

— Вот и прекрасно! А потом тебя отвезут домой.

— Ура! — запрыгала она и захлопала в ладоши. В машине он показал ей три фотографии — Лузгин, Авдеев, Стацюра.

— Вот он! — указала она на Авдеева.

Миша вернулся к женщинам.

— Девочку я забираю с собой! — сообщил он Ларисе. — У вас здесь ее травят, а для меня она просто клад!

— От кого она пряталась под этой трибуной?

— От своей совести…

Перекличку через тонкую перегородку в один или два кирпича пришлось прекратить, потому, что в коридоре послышались гулкие шаги. Юра в два прыжка вернулся в комнату и прилег на кушетку. В железной двери открылось окошко на уровне живота, и скрипучий мужской голос произнес:

— Ужин!

В окошке морщинистые руки старика держали поднос с ужином.

Юра поднялся с кушетки и прошаркал к двери. Забирая у старика поднос, он на мгновение задержал взгляд на его руке — на указательном пальце не хватало одной фаланги, а на большом и мизинце росли длинные, как у женщины, ногти.

Ужин состоял из стакана крепкого чая, булочки с марципаном и двух бананов.

— Вот это да! — воскликнул Соболев. — Так роскошно я даже в лагере не ужинал. — И добавил: — Если, конечно, в чай не подсыпали стрихнин!

Поужинав и оставшись в живых, он убедился, что в коридоре никого нет и вернулся в темный проем за кушеткой.

— Машенька! — позвал Юра, и она подошла к стене. — Ты поела?

— Да. Кормят три раза в день, и еще сухари!

Но его интересовало вовсе не это.

— Скажи, когда тебя сюда везли, ты спала?

— Нет.

— Значит, ты видела, куда тебя везут?

— Мне только перед самым замком развязали глаза.

— Перед каким замком?

— В котором мы сидим.

— Ты ничего не путаешь, девочка? — Юре подумалось, что, может, у девочки от всех этих потрясений что-нибудь не в порядке с психикой.

— Я ничего не путаю, дядя Юра! — обиделась она.

— Ну, хорошо… А какой он с виду?

— Очень красивый, с высокими башнями, как в книжке…

— В какой книжке?

— Про Синюю Бороду!..

«Очень кстати!» — подумал он.

— А где стоит этот замок?

— В лесу. Среди сосен и елей.

Соболев все больше и больше поражался услышанному.

— А что еще ты видела перед этим замком? Во дворе?

— Фонтан. Такой зеленый, тоже как в сказке!..

«Изумрудный, что ли?» — мелькнуло в голове у Соболева, а вслух он спросил:

— Из какого камня? Из такого прозрачного?

— Нет… Не помню названия. Который в белых и темных волнах.

— Малахит?

— Да. Малахит.

Юра пожелал девочке спокойной ночи, а сам долго еще не мог уснуть, обдумывая полученную информацию. «Замок Стацюры! Какая прелесть! Звучит — как замок Дракулы! Умеют же люди жить — строят замки с малахитовыми фонтанами. И все им мало! А ты, Соболев, какой-то разнесчастной булочке с марципаном несказанно рад, и больше тебе сегодня ничего не надо. А Полина сейчас сходит с ума. Думает, поматросил и бросил. Ничего, Поленька, как-нибудь выкарабкаюсь. Для чего-то ведь я нужен этим Дракулам, раз до сих пор не пришибли?»