Посох пилигрима

Глава IV Дым походных костров

«Ноев ковчег, Ноев ковчег», — повторял я, придя в свою комнату. А потом почему-то другая фраза всплыла в памяти, и я стал говорить про себя: «Вавилонское столпотворение, вавилонское столпотворение^{36}». — А когда лег в постель и закрыл глаза, то увидел перед собою оба Вавилона — Старый, или Большой, с его знаменитым столпом, и Новый, который язычники называют «Баг-дад», что означает «Богом данный». Увидел огромные серые стены, опоясавшие город тремя кольцами, длиною в сто верст и высотой в двести локтей, рухнувшие дома и храмы, обвалившиеся ворота, улицы, засыпанные обломками камней…

Увидел широкую мутную реку Евфрат, текущую по самой середине Старого Вавилона, совершенно разрушенного, не имеющего ни одного жилища, и заметную с расстояния в сорок верст башню, которую Господь разрушил в наказание за людскую дерзость.

«Жаль, — подумал я, — что не удалось мне побывать хотя бы у ее развалин. Да как было к ней пробраться, когда до башни нужно было идти десять верст по Аравийской пустыне, кишащей ядовитыми гадами».

А потом вспомнил и Новый Вавилон, или Баг-дад. Финиковые рощи, по берегам реки Шат или Тигр, как называем ее мы. Между прочим, в финиковых рощах, как и в пустыне, тоже полно змей. И потому крестьяне не собирают в этих рощах плоды, называемые ими хурмой, до тех пор, пока не прилетают аисты, которые изгоняют змей.

Я вспомнил и огромный парк, окруженный каменной стеной, длиною в десять миль. В этом парке были собраны сотни диковинных зверей и птиц. Особенно поразило меня гигантское животное — сурнофа, которое головою напоминало оленя, но имело шею в четыре сажени длиною, если не более. Передние ноги его были длинны, задние же, напротив, коротки. Шкура сурнофы — светло-желтая, отливающая золотом, была покрыта темными пятнами. Красивую, надменную голову венчали небольшие изящные рожки.

Были там и другие животные и птицы, которым я не знаю даже названия. Дивной показалась мне и аравийская птица — Сака, арабы называют ее «водовоз». Она больше журавля, имеет длинную шею и широкий длинный черный клюв, ноги ее велики, похожи на гусиные и тоже черны.

Цвета она, как и журавль, под шеей у нее зоб, вмещающий около кварты воды. Наполнив зоб водой, Сака летит в пустыню и выливает воду в углубление на поверхности какой-либо скалы. Затем затаивается и нападает на птиц, прилетающих напиться. Через аравийскую пустыню, где живут и охотятся эти птицы, неверные ходят ко гробу Магомета.

Особенно же большое скопление народа бывало возле львятника, загороженного густой и высокой железной решеткой.

Ночью мне снились аисты, убивающие змей, и львы, бегающие по улицам Старого Вавилона.

Утром я сел за стол и снова вспомнил поле под Никополем и нас, три сотни оставленных в живых крестоносцев, — мальчишек и юношей, ожидающих решения своей участи.

Я сел к столу, написал: «Глава вторая», и затем аккуратно вывел: «Каким образом турецкий король обходился с пленными».

Я вспомнил, как Баязид уехал с поля побоища, и турки бросились отбирать рабов себе, султану и его приближенным.

Я вздохнул и написал: «Так я достался на долю короля. Считали, что в этот день было убито до десяти тысяч человек. Пленников своих Баязид отправил в Грецию, в главный город Адрианополь, где мы находились пятнадцать дней. Затем повели нас к приморскому городу Галлиполи, где турки переправляются через Великое море. Там мы, числом триста человек, лежали в башне два месяца. Наверху этой башни находился герцог Бургундский с теми, коих он спас от смерти».

Я вспомнил тьму и смрад нашей тюрьмы, стоны раненых, гнилую воду и вонючие куски рыбы, которой нас иногда кормили… Мы мечтали о луче солнца и глотке свежего воздуха, но нас никуда не выпускали. И вдруг однажды, совершенно неожиданно, спешно погнали во двор нашей тюрьмы, а оттуда на берег моря.

Там нас выстроили в один ряд и приказали встать лицом к морю. Вскоре в проливе Дарданелл появился большой военный корабль. На его самой высокой мачте развевался красный флаг с белым крестом посередине. Красные мантии с белым крестом носили госпитальеры — рыцари ордена святого Иоанна, стало быть, и корабль принадлежал им.

Мне показалось, что среди людей, стоящих на носу корабля, я различил рыжеволосого короля Зигмунда и черноголового сутулого рыцаря — великого магистра ордена госпитальеров Филибера де Мальяк.

Увидя корабль, турки закричали что-то насмешливо и задорно. Те из нас, кто немного понимал по-турецки, объяснили, что мимо Галлиполи плывет король Зигмунд, а турки дразнят его и, обзывая трусом, зовут пристать к берегу, чтобы он освободил своих пленных.

Мы видели, как из порта Галлиполи наперерез кораблю вышли две высокие двухпалубные галеры, как по бортам галер встали лучники и пращники, как под веслами гребцов-каторжан закипела вода, но что они могли поделать с пятимачтовым «Когти», у которого против луков были пушки. «Когти» ушел из виду, пальнув для острастки всего один раз…

И я вспомнил дальнейшее. Вспомнил, как из Галлиполи меня и многих моих товарищей затем перегнали в Бурсу — главный город Баязида, как служил я здесь скороходом и чуть ли не шесть лет рядом с другими моими сверстниками бегал впереди процессий, окружавших выезды султана. В этом качестве полу-гончей, полу-человека я принимал участие и во всех его походах…

А было их семь, и я прошел с султаном и его военачальниками всю страну, ему принадлежавшую и расположенную между Дунаем и морем. А кроме того побывал и в других странах, но об этом расскажу в свое время в подходящем для того месте.

Город Бурса, или Брусса, очень велик. Мне говорили, что в нем двести тысяч домов. Есть в нем и восемь госпиталей, где без различия принимают убогих, будь то христиане, язычники или евреи. К Бруссе относится триста замков и город Эфес с гробницей Иоанна Богослова. Эфес лежит в плодородной долине Айдин, которую туземцы называют «Хагиос».

Затем я посетил плодородную страну Магнезию, которая у турок называется Манисса и лежит на реке Герме у горы Синил и город Дегнисли в области Сарухан, где плоды с деревьев собираются два раза в год. Есть еще город Кютайя, лежащий на высокой горе, в плодородной области Керминои. Я также был в Севастии, бывшей столице королевства, и в городе Самсун, который лежит на Черном море в плодородной стране Джаник. Все эти города, в коих я был, принадлежат Турции.

Затем есть страна Синоп, где сеют только просо и из него пекут хлеб.

На Черном море лежит также королевство Трапезунт, страна закрытая и изобилующая виноградом, недалеко от города Керасун, который турки называют Гересун. Именно там я и услышал историю о волшебном замке, охраняемом ястребом, но, как известно, не смог посетить замок, хотя и хотел этого.

После того, как мы возвратились в Керасун, мне довелось побывать и во многих других городах и странах».

Писалось хорошо.

Третью главу я назвал: «Каким образом Баязид завоевал целый край».

«В третий день, после того, как турецкий король велел умертвить воинов и нас отправил в сказанный город пленными, сам он выступил в поход в Венгрию и переправился через реку Саву при городе, именуемом Митровиц, или же Митрош, и овладел целым краем. Затем он перешел в герцогскую область Петтау и вывел оттуда шестнадцать тысяч человек с женами, детьми и со всем их имуществом, овладев городом того же имени и предав его пламени. Людей же он отчасти взял с собою, отчасти оставил в Греции, а по возвращении своем из-за Савы, приказал, чтобы нас перевели из Галлиполи — за море, в его столицу Бруссу, где мы оставались до его прибытия.

По приезде своем он взял герцога Бургундского и тех, которых он оставил, и поместил их в одном доме возле собственного своего дворца.

Одного из этих господ, венгерца по имени Годой, он послал в подарок египетскому королю-султану вместе с шестьюдесятью мальчиками.

В их числе должен был находиться и я, но из опасения, чтобы я в пути не помер из-за трех ран, полученных мною в битве под Никополем, меня оставили при короле.

Последний также послал пленных в подарок королям Вавилонскому и Персидскому, равно как и в Белую Татарию, в Великую Армению и в другие страны.

Меня же тогда определили ко двору турецкого короля и я должен был бегать перед ним в его походах вместе с другими, по их обычаю. В эти шесть лет я дослужился до того, что в самом конце мне позволили ездить верхом в свите короля.

Все, что турецкий король совершил за эти годы, излагается здесь подробно».

Я вспомнил свой новый — теперь уже второй поход — не крестоносцем, правда, а рабом язычников. И подумал, что с той поры, как я оказался в Бруссе, а случилось это меньше чем через полгода после моего пленения, я тридцать лет только и делал, что служил и воевал. Служил одним мусульманам и воевал против других мусульман. Всякий раз радуясь, что не обнажаю меча против моих единоверцев.

Однажды случилось, что моими врагами оказались немусульмане, но они не были и христианами. И, признаться, я не убил ни одного из них, ибо не имел против них в сердце своем никакой злобы или ожесточения.

А сражался с мусульманами, убивал, конечно. Но после всякой битвы думал с немалым изумлением: «Когда я был крестоносцем и пришел в землю неверных с мечом, они выбили его из моих рук и едва не казнили меня, как непрошенного грабителя и убийцу. Однако оставили меня в живых для того, чтобы снова вложить мне в руки меч и отправили убивать таких же, как и они сами — единоверцев-мусульман. Что это? Уловки сатаны или неисповедимая мудрость Господня?»

Только много лет спустя я понял, что это ни то, ни другое. Правителям мира — эмирам, шахам, королям и императорам — все равно, кто держит меч, лишь бы этот «кто» был на их стороне. Они призовут в союзники еретиков против праведников и силы ада против легионов рая, если это поможет им добиться своего. А добивались они всегда одного и того же: новых земель, новых городов, золота и сокровищ. И ничто другое — ни крест, ни полумесяц — не стояли для них выше их грязных вожделений, алчности и стремления к еще большей власти.

И мой второй поход в область Караман произошел от того же самого: шурин султана Баязида, по имени Али-Бек, женатый на его дочери Нефизе, взбунтовался против султана и отказался платить ему налоги и вообще признавать Баязида своим господином.

Я вспомнил все это и следующую главу назвал: «Каким образом Баязид воевал со своим шурином и об убиении сего последнего».

«Так как Караман не хотел признать его власти, — начал я, — то Баязид выступил против него с войском из ста пятидесяти тысяч человек.

Заметив это, Караман поспешил ему навстречу с семьюдесятью тысячами человек отборного войска и надеялся с ним одолеть короля.

Встретились они на равнине перед Икониумом, принадлежавшем Караману. Два раза сражались они в один и тот же день без решительного успеха на чьей-либо стороне. Ночью обе стороны отдыхали и не сделали никакого вреда друг другу.

Дабы пугать Баязида, Караман велел своим войскам бодрствовать и делать как можно более шуму барабанами и трубами в знак радости и веселья.

Баязид, напротив того, приказав своим воинам, чтоб они разводили огни только для приготовления пищи, а затем их тушили, послал ночью же тридцать тысяч человек в тыл неприятелю, с тем, чтобы они напали на него в следующее утро, когда сам наступит на Карамана. Зарею Баязид напал на неприятеля и в то же время сказанный отряд, исполняя его приказание, напал на противника сзади. Караман, видя, что неприятели напали на него с двух сторон, бежал в свой город Иконию и там защищался против Баязида, который в одиннадцать дней не мог овладеть городом. Но тогда граждане велели сказать Баязиду, что они готовы сдать город при условии, чтобы он пощадил их жизнь и имущество.

Получив на это согласие, они сговорились с Баязидом, что удалятся со стен города, когда его войско к нему приступит, и план этот был приведен в исполнение.

Караман тогда с оставшимися при нем воинами, бросился на турок и заставил бы их удалиться из города, если бы граждане его поддерживали хоть немного.

Когда же Караман увидел, что не мог рассчитывать на них, он обратился в бегство, но был схвачен и поведен к Баязиду. На вопрос сего последнего, почему он не хотел его признать своим верховным владетелем, он отвечал, что считал себя равным ему государем и тем так разгневал султана, что он вскричал три раза: «Не освободят ли меня от Карамана?!»

Наконец кто-то (мне говорили, что это был Темир-Таш — губернатор Ангоры) — явился, отвел Карамана и умертвивши его, снова явился перед Баязидом, который его спросил, что он сделал с Караманом? Узнав жалкую участь своего шурина, Баязид заплакал и приказал казнить убийцу на том самом месте, где он умертвил Карамана, в наказание за то, что он поспешил с убиением столь знатной особы и не подождал, пока не прошел гнев его государя. Затем велел положить голову Карамана на острие копья и носить по всему краю, дабы другие города, увидя, что владетель их уже мертв, скорее сдавались.

Оставивши потом гарнизон в Иконии, Баязид начал осаду главного города области — Ларенды, требуя, чтобы город ему сдался, иначе он овладел бы им оружием.

Жители тогда послали к нему четырех лучших граждан с просьбою, чтобы он пощадил их жизнь и имущество и поставил бы одного из сыновей убитого Карамана, находившихся в городе, на его место.

Баязид отвечал, что он готов ручаться за их жизнь и имущество, но что он, по занятию города предоставил бы себе право передать их город в управление по своему усмотрению или сыну Карамана или одному из собственных сыновей своих.

Этот ответ побудил граждан, считавших себя обязанными защищать право сыновей Карамана, не сдавать города, который мужественно оборонялся пять дней.

При столь упорном сопротивлении, Баязид приказал привести пушки и готовить метательные снаряды.

Вдова и сыновья Карамана собрали тогда лучших граждан и говорили им, что при невозможности противиться могуществу Баязида они решили предаться во власть ему, дабы их поданные не пропадали понапрасну.

Затем сыновья Карамана, с согласия жителей вместе с матерью и лучшими гражданами, отперши врата крепости, вышли из города.

Когда же приближались к войску, мать, взяв за руки своих сыновей, подошла к Баязиду, который видя сестру с сыновьями — своими племянниками — вышел из своего шатра им навстречу; они тогда бросились к его стопам, целовали ему ноги, прося пощады, и передали ему ключи от замка и города.

Король тогда велел, стоявшим возле него сановникам, поднять их; овладел городом и поставил туда начальником одного из своих приближенных. Сестру же с ее сыновьями, он отправил в столицу свою город Бруссу».

Я вспомнил, как уезжала из Ларенды сестра султана Нефиза с обоими своими сыновьями, вспомнил, как мы радовались окончанию войны, как вдруг пришла весть, что не сегодня-завтра нам предстоит новый поход.

Говорили, что это совсем недалеко, что мы пойдем на помощь некоему Мир-Ахмеду, княжившему в соседнем с Караманом городе Марсиване. Говорили, что как только Баязид пришел в Ларенде, Мир-Ахмед обратился к нему с просьбой, чтобы он изгнал из его области короля Севастии Бурхан Эд-дина, овладевшего ею, слишком сильного, чтобы он сам с ним мог справиться. Область же свою он предложил Баязиду за соответствующее вознаграждение из своих владений.

Баязид тогда послал к нему на помощь своего сына Магомета с тридцатьютысячным войском, которое изгнало короля Бурхан Эд-дина из края, доставшегося Магомету за то, что он так удачно совершил свой первый поход. В свою очередь Мир-Ахмед получил приличное вознаграждение в другой стране.

Это был третий поход, в котором я участвовал, и, кажется, он был одним из самых приятных — Бурхан Эддин ушел из Марсивана не дожидаясь, когда мы придем под стены города.

Мой четвертый поход состоялся следующим летом. На тот раз восьмидесятитысячная армия султана пошла на север — к берегам Черного моря, в горную страну Джанин.

Там мы осадили город Самсун, носящий имя ветхозаветного богатыря Самсона. Говорили, что сам он и основал этот город.

Среди рабов-христиан, оказавшихся вместе со мною под стенами Самсуна, были книжные люди, и они-то поведали мне историю этого Самсона. Он был, говорили знающие, таким сильным, что однажды, когда в руках богатыря не оказалось меча, а невесть откуда подвернулась ослиная челюсть, он перебил ею тысячу врагов, а потом сорвал с петель городские ворота и унес их на себе. И ничего бы не смогли с ним поделать, если бы не одна женщина. Она выведала, что вся сила Самсона в его волшебных волосах, которые и давали ему необыкновенную силу.

Женщина обманом пробралась к нему в шатер, усыпила доверчивого Самсона и, когда он заснул, обстригла ему волосы. Сонного богатыря повязали враги и заточили в темницу.

В неволе волосы у Самсона отрасли, и, когда враги привели его в один из своих храмов, богатырь сломал колонны, крыша рухнула, и Самсон погиб вместе с врагами.

На наше счастье правитель города не был таким сильным, как его основатель, и через несколько дней бежал из Самсуна.

Таким образом, и этот поход оказался тоже не очень сложным.

Однако не осада города навсегда запомнилась мне: Самсун остался в памяти из-за события совершенно исключительного. Оно произошло уже тогда, когда мы заняли город и расположились в нем на постой.

Я вспомнил о нем и подумал: «Как не написать о таком, чему я сам был очевидцем?»

И решил написать. Пусть мои читатели узнают об этом, тем более, что сейчас, возможно, уже нет никого, кто мог бы рассказать о случившемся.

Я еще раз представил все и, сам удивившись тому, что пришло на память, написал: «О змеях и ужах».

«Не могу не упомянуть о большом чуде, которое во время бытности моей у Баязида случилось близ Самсуна.

Внезапно там показалось столь огромное количество змей и ужей, что город ими был окружен на протяжении мили. Частью эти змеи пришли из моря, частью же из лесов Джаники, страны, изобилующей лесом и прилежавшей к Самсуну.

Девять дней это скопище змей оставалось совершенно спокойным, на десятый же между ними открылась борьба, и никто не смел выйти из города, хотя они и не причиняли вреда ни людям, ни скоту. Видя в этом знак и предопределение свыше, начальник города запретил делать зло этим гадам, между коими борьба продолжалась до захода солнца.

Затем он велел отворить ворота, отправился верхом с небольшой свитой к месту побоища и видел, что морские змеи принуждены были оставить оное лесным.

Когда же он на следующий день приехал снова на поле битвы, чтобы узнать, чем кончилось дело, он там нашел одних мертвых змей. Велел их собрать и счесть, оказалось их восемь тысяч, которые по его приказанию были брошены в приготовленную для этого яму и покрыты землею.

Баязиду же он послал донесение о совершившемся чуде. Баязид этим весьма обрадовался, ибо лесные змеи одержали верх, а он видел в этом знак, что сам как могущественный владетель прибрежного края должен был также с Божию помощью сделаться обладателем моря».

Я подумал, что нелишне будет рассказать немного и о событиях, связанных с городом Самсун, после того, как мы ушли оттуда.

«Город Самсун состоит собственно из двух частей, лежащих одна от другой на расстоянии выстрела из лука. Одна из этих частей, принадлежащая итальянцам из Генуи, была населена христианами. В другой обитают язычники, которым принадлежит весь край. Владетелем края и города был некто Шишман, сын прежнего герцога Болгарии, коего столица был город Тырново и которому принадлежали до трехсот городов и замков. Болгария до ее завоевания Баязидом имела еще две столицы — Видин и Калиакру на Черном море. В свое время она была разделена царем Александром между тремя его сыновьями — Срацимиром, Асаном и Шишманом. Баязид овладел этой страною и пленил сына с отцом. Последний скончался в плену, а сын, для спасения жизни, принял ислам и по завоевании Джаники, получил от него этот край вместе с Самсуном».

Я кончил писать и сидел, бездумно уставившись в одну точку. Воскрешенные мною видения все еще витали передо мной. Но на смену им живая жизнь все решительнее заявляла о себе. Я вдыхал запахи знойного июльского полдня — густой влажный аромат скошенной травы, терпкий дух коровника и конюшен, сухой горячий запах железа и камня, текущий с крыш и стен Фобурга.

И вдруг ко всему этому примешался отчетливый и острый, щекочущий нос аромат жареной птицы.

«Дверь в поварню тоже открыта, — подумал я. — Экая жара! А Ханс, видать, готовит гусятину».

От этой мысли мне захотелось есть, и я выглянул из окна. Прямо посередине двора сидел на корточках Ханс. Перед ним стояла только что сооруженная жаровня: два камня, покрытые медной решеткой, а рядом валялся большой серый гусь.

Я слегка удивился — обычно Ханс все таинства приготовления еды совершал на кухне, а здесь почему-то решил жарить гуся на свежем воздухе.

Кухмистер кликнул Тилли и, когда поваренок возник в дверях кухни, велел ему тащить побольше горячих углей.

«Дело сладится не скоро, — подумал я, — гусь еще не ощипан, и огонь не раздут. Попишу-ка еще».

Я вспомнил Бруссу, пыльное жаркое лето 1399 года, поле возле города и бесчисленные палатки янычар, сипаев, рабов, томившихся от безделья и зноя. И вспомнил день, когда подошел ко мне мой десятник Юсуп и сказал:

— Завтра утром мы выступаем.

— Куда? — удивился я, мне не верилось, что эта сонная одурь, окутавшая весь лагерь, изнемогавший от лени, может прекратиться так внезапно.

— О том ведает Аллах и наш Всемилостивый, — ответил Юсуп строго. — А дороги Всемилостивого лежат во все четыре стороны света.

Однако уже через час все мы знали, в какую сторону поведет нас наш «Молниеносный». На этот раз дорога Всемилостивого шла к Константинополю.

Мой четвертый поход я совершил в этом же 1399 году, отправившись под Константинополь.

Войска султана стояли под его стенами уже семь лет, но взять город не могли.

Когда я оказался у стен столицы Византии, к нам дошло известие, что незадолго до нашего прихода на помощь грекам прибыли маленькие отряды рыцарей-христиан из Генуи, Венеции, с Родоса и Лесбоса и французский отряд в тысячу двести человек от короля Карла VI во главе с маршалом Бусико, который, в том же 1399 году вернулся во Францию, оставив вместо себя Жана Шатоморана, но я очень переживал из-за того, что вынужден воевать против моих старых товарищей, многие из которых, возможно, были под Никополем.

Однако долго стоять у стен Константинополя мне не пришлось. В том же году «Молниеносный» повел нас на восток, в горы Севастии, на реку Кызыл-Ирмак.

Вспомнил я и причину новой войны. Она была необычна для меня — баварца и христианина. Не была бы она понятна и для моих будущих читателей. И потому я решил, прежде чем рассказывать о самом походе, объяснить кое-что такое, о чем мы в Европе до сих пор имеем понятие весьма смутное.

Я очинил перо, омакнул его в чернильницу и вывел новое название: «Каким образом язычники со скотом своим кочуют зимою и летом».

«В стране язычников господа имеют обыкновение кочевать со своими стадами и брать на откуп у владетелей земли, где находятся хорошие пастбища.

Случилось однажды, что знатный турок, именем Отман, кочуя в стране, прибыл летом в область, именуемую, подобно главному городу своему, Сивас.

Владетель сего края Бурхан-Эд-дин, соглашаясь на просьбу Отмана, коего звали также Кара-Иелек и называли предводителем туркменской орды Белого барана, уступил ему то пастбище, с тем, чтобы он пользовался им все лето.

По наступлении же осени Отман без предварительного уведомления и без обещанной уплаты возвратился на родину. Раздраженный этим владетель отправился с отрядом из тысячи человек к тому месту, где прежде кочевал Отман, а вслед за ним послал четыре тысячи всадников с приказанием представить к нему Отмана со всем его имуществом.

Узнав об этом, Отман скрылся в гористом месте. Искавшие его не могли его найти и расположились на ночь на лугу, находившемся как раз у подошвы сказанной горы. При наступлении дня, Отман, взяв с собою тысячу человек хорошей конницы, отправился рекогносцировать своих противников и напал на них, заметив, что они не предприняли никаких мер предосторожности. Тогда многие из них были убиты, другие спаслись бегством.

Сначала владетель Себастии Бурхан-Эд-дин не хотел верить этому несчастью, когда же некоторые из беглецов поскакали к нему, он отправил сто человек, чтобы узнать подробности об этом деле.

В свою очередь, Отман, готовившись напасть на лагерь Бурхан-Эд-дина, встретил эти сто человек, обратил их в бегство и в одно время с ними явился в лагерь короля Себастии. Бурхан-Эд-дин, видя невозможность готовиться более к бою, искал спасение в бегстве и примеру его последовали его воины. Он сам с трудом успел сесть на коня и пытался добраться до соседней горы. Но это заметил один из воинов Отмана, и он, преследуя Бурхан-Эд-дина, помешал ему исполнить свое намерение.

Воин этот предложил королю сдаться, но когда король не хотел на это согласиться, воин взял лук и хотел его застрелить. Тогда Бурхан-Эд-дин открыл ему, кто он такой, предлагая воину, чтобы тот его оставил в покое за обещание дать ему один из лучших замков своих, вместе с тем хотел ему тут же передать перстень, который носил на пальце, в ручательство того, что сдержит свое слово. Но все это не подействовало на воина, он взял в плен Бурхан-Эддина и представил его Отману.

Сей последний гнался за воинами Бурхан-Эд-дина, многих побил, расположился на ночь в том самом месте, где прежде находился лагерь неприятельский и послал своих воинов еще и за находившимися в горах людьми со стадами. По их прибытии он взял с собою пленного Бурхан-Эд-дина и начал осаду Сиваса.

Жителям сего города он велел объявить, чтобы они, если хотят остаться в живых, сдали ему свой город, так как их государь находится у него в плену.

Горожане отвечали, что это обстоятельство ничего не значит, так как сын пленного короля находится между ними, а они считают себя довольно сильными, чтобы предпочесть ему чуждого монарха.

Отман призвал тогда пленного короля Бурхан-Эд-дина и говорил ему, чтобы он, если не хочет быть убитым, советовал гражданам сдать город.

Согласившись на это предложение, пленный король был подведен к городу и умолял жителей, чтобы они ради его спасения сдали город Отману. Но они отвечали, что, не боясь Отмана, и его сына не хотели иметь королем, так как он сам не мог им быть.

Отман чрезвычайно был раздражен этим ответом и, несмотря на просьбы Бурхан-Эд-дина о пощаде и на обещание, что он уступит Отману еще и Кесарею (все-таки), он был предан смерти. Труп его затем был четвертован, и каждый кусок, привязанный к шесту, выставлен перед городом, подобно голове, также поставленной на копье.

Во время осады города Отманом, сын пленного Бурхан-Эд-дина послал к своему шурину — сильному владетелю в Белой Татарии, прося у него помощи и извещая, что Отман велел казнить его отца и истребил многих других людей.

Желая помочь своему родственнику и изгнать Отмана из его края, татарский вождь собрал своих родственников и поданных с женами и детьми, и со стадами их, по обыкновению сего кочующего народа. Считали их в его войске до сорока тысяч человек кроме женщин и детей. Узнав о приближении татарского короля, Отман удалился от стен Сиваса в горы и там стал лагерем. Когда же потом Татарин приступил к городу, Отман, взяв с собою тысячу пятьсот человек, и разделив их на два отряда, напал внезапно на него ночью с двух сторон, причем воины Отмана громко закричали.

Услышав эти крики, татарский царь думал, что ему хотели изменить и спасся в город; полчища его тогда разбежались и были преследуемы Отманом, который отнял у них большую добычу и многих перебил, остальные возвратились восвояси. Отман же с отобранными у них скотом и вещами, возвратился в горы, где было его пристанище.

Утром татарский король сел на коня, догнал своих подданных и хотел убедить их возвратиться, но так как не мог их к тому склонить, то принужден был сам убираться домой.

Отман тогда снова явился перед городом и требовал сдачи его на прежних условиях. Но граждане, вместо того, чтобы согласиться, обратились к Баязиду с просьбою, чтобы он прогнал Отмана и принял их под свою власть. Баязид послал им старшего сына с двадцатью тысячами всадников и сорока тысячами пехотинцев.

В этом походе я участвовал.

При приближении этого войска Отман отправил скот и добро свое в горы, в которых они прежде были, сам же остался перед городом с тысячью человек конницы.

Сын Баязида отрядил ему навстречу две тысячи человек, которые, однако же, не могли его преодолеть и требовали подкрепления. Тогда к ним прибыл на помощь сын Баязида со своим войском. Отман бросился на него и чуть-чуть не победил его, так как турецкое войско было растянуто. Но сын Баязида ободрил своих воинов и возобновлял сражение три раза кряду. Пока они сражались, четыре тысячи пехоты напали на лагерь Отмана. Сей последний послал туда четыреста всадников, которые вместе с оставленными для защиты лагеря, прогнали оттуда турок.

Между тем Отман пробился до гор, где находился его лагерь с людьми и имуществом и остановился вовремя на этой позиции, отправив свое имущество далее.

Тогда сын Баязида приступил к городу Сивас, коего ворота были отворены гражданами, просившими его, чтобы он вошел к ним. Но вместо того, чтобы исполнить их просьбу, сын послал просить своего отца, чтобы он вошел к ним и занял город и край.

Баязид прибыл со стапятидесятитысячным войском, овладел городом и краем и поставил там царем сына своего Магомета, но не того, который изгнал Отмана, а другого».

Я отложил перо в сторону и стал вспоминать, а что же было потом?

Многое всплывало в памяти, но когда это было — прежде или потом, — ответить с уверенность я не мог. И все же, пожалуй, следующим моим походом была кампания против города Малатии на Евфрате, где жило множество армян и потому называвших свою страну Малой Арменией.

Правил ими наместник египетского короля — султана, почитавшегося первым мусульманским владетелем, потому что в его землях жил и духовный глава всех мусульман — имам.

«Каким образом Баязид отнял у короля-султана область», — написал я и вспомнил, какой переполох поднялся в нашем лагере, когда стало известно, что «Молниеносный», не давая нам ни дня отдыха, посылает нас на Евфрат.

«Почему? Зачем?» — спрашивали мы друг у друга. И знающие отвечали: «Щит Ислама просил египетского короля-султана добром и миром уступить ему Малатию, но египтянин дерзко ответил, что город этот им был приобретен мечом, и что посему уступит его только тому, кто у него отнимет его мечом же».

После такого ответа Баязид вторгся в этот край с двухсоттысячным войском и приступил к осаде Малатии. А я начал новую главу.

Увидев после двухмесячной осады, что город не хочет сдаваться, он велел засыпать рвы, окружил город войском и готовился к приступу. Тогда горожане взмолились о пощаде и сдались Баязиду, который таким образом и занял город и край.

Между тем до нас дошла весть, что Белые Татары обложили принадлежавший Баязиду город Ангору или как называли его турки — Анкару.

На помощь городу он послал старшего сына с тридцатидвухтысячным войском, с которым, однако, сын Баязида не мог преодолеть врагов и потому возвратился к отцу.

Баязид тогда дал ему большее войско, с которым ему удалось разбить татар и пленить татарского вождя с двумя владетельными князьями, которые им были представлены Баязиду.

Белые татары тогда покорились «Молниеносному», и он дал им другого начальника, а трех пленных взял с собою в свою столицу.

Затем Баязид приступил к городу Адамии, принадлежавшему султану египетскому и лежащему недалеко от Кипра. В окрестностях сего города из домашних животных разводят одних только верблюдов, почему и жители по взятии города Баязидом, доставили ему десять тысяч верблюдов, которых он перевел в свои владения.

Тогда же увидел я и другие города — столицу Малой Армении — Эрцингиан и город Харперт в плодородной стране, равно как и город Камах на вершине высокой горы, у подошвы которой течет Евфрат, одна из рек, вытекающих из рая. Камах, говорили мне, лежит на месте древней крепости Ани, в сорока верстах от Эрцингиана. Когда-то он был центром поклонников Ормузда и местом погребения царской армянской династии — Аршакидов.

Евфрат протекает через Малую Армению, затем на протяжении десяти дней пути через пустыню и потом теряется в болоте. Евфрат в верхнем течении проходит через узкую долину и потом исчезает в непроходимых плавнях, заросших камышом. И хотя их ежегодно сжигают, но они возникают снова и столь густы, что через реку можно проезжать в экипаже.

Другая страна, где я побывал, называется Корассар. Она расположена в пятнадцати милях от Амиды и отличается изобилием винограда. Что же касается города Амиды или Кара-Амиды, называемой так из-за совершенно черных стен, то следует сказать, что это — главный город области, называемой Черная Турция.

Рядом с Черной Турцией лежит страна Курдов со столицей Бистан, где мне также довелось побывать.

Мы были еще в Адамии, когда узнали, что в Каире скончался король-султан Египта Захир Сейф Ад-дин Баркук. Ему наследовал Насир Фарадж.

Но тут же против него выступил мятежный вельможа, приближенный его покойного отца, некий Отмиш. Фарадж не мог и воевать с нами, и приводить к покорности взбунтовавшегося вассала. Он предпочел помириться с Баязидом и даже призвал его на помощь в борьбе с Отмишем. Баязид послал Фараджу двадцать тысяч воинов. С ними вместе в Египет отправился и я.

С нашей помощью он изгнал Отмиша и велел изрубить в куски пятьсот мятежников, поддержавших его соперника. Так как весьма немногие христиане, к тому же обученные письму и чтению, побывали в Египте, считаю полезным сообщить и многое из того, чему свидетелем я был в этой стране, или что слышал о ней от знающих людей во время похода туда — седьмого похода в моей жизни.

Главный город Египта называется Мизр, или Каиро, и состоит из двенадцати тысяч домов.

В этом же городе есть резиденция короля-султана, почитаемого королем королей и главою всех мусульман.

Он очень богат золотом, серебром и драгоценными камнями и содержит при дворе до двадцати тысяч человек. Нужно однако заметить, что никто не может быть королем-султаном, кто предварительно не был продан в рабство.

Это настолько необычно и удивительно, что я напишу о многих королях-султанах, вышедших из числа пленных рабов во время моего пребывания в Египте. До того, как я оказался в Каире, здесь долгие годы правили короли-султаны из числа рабов, говорящих на языках тюрков.

Когда же я был там, то к власти пришли короли-султаны, происходящие из Северного Кавказа. Их борьба за престол была беспрерывной и кровавой, о чем вы узнаете дальше.

Их называли «Бурджи», потому что все они до того, как стать королями-султанами, жили в «бурдже» — башне каирской крепости — и были телохранителями предшествовавших им королей-султанов.

Эти люди-воины дворцовой охраны, называли себя «мамлюки»^{37}, что означает «белый раб» и были в детстве захвачены в плен или куплены на невольничьих рынках.

Внимайте. Первым королем-султаном был Беркук, вторым — Манташ, который, будучи взят в плен, был положен между двумя досками и распилен вдоль.

Затем вступил на престол Абу-Саадат, при котором я состоял восемь месяцев, он был взят в плен и казнен. Далее царствовали Джакам и затем Азахири, посаженный на железный кол.

По обычаю сего края из двух, добивающихся престола, победитель, пленивши своего противника, одевает его по-царски, ведет в нарочно устроенный дом с железными колами и сажает его на один из них, так что кол выходит у него из шеи. И на этом колу он должен сгнить.

После Азахири сделался королем Мелек-Ашраф, который послал приглашение на свадьбу одной из своих дочерей в Рум и во все христианские и прочие земли, именуя себя: султан Египта Аль-Мелик аль-Ашраф Селф-Эддин Абуль Насир — «Благороднейший меч веры и отец победы». Так он назвал себя в письме, с приглашением к свадьбе своей дочери, на которую я был также приглашен.

Во владениях короля-султана замужние женщины во время праздничной недели могут забавляться, как хотят, и даже посещать общество мужчин без чьего бы то ни было позволения.

Путешествуя или принимая иноземцев, король-султан закрывает свое лицо. Вельможа должен трижды целовать перед ним землю, преклонив колена, язычник должен целовать руку, христианин — рукав халата.

В его владениях устроены по дорогам станции, где стоят лошади запряженные для его вестников.

Вестники имеют на кушаке колокольчик, который закрыт платком, и только при приближении к станции платок с колокольчика снимается. Тотчас же вестнику султана подают запряженную лошадь. Письма посылаются и голубиной почтой, чаще всего из Каира в Дамаск над пустыней. Голубей приучивают так: пару голубей держат запертыми и кормят сахаром. Затем самца приносят королю-султану, запирают в клетке, худо кормят, не дают сахар и не подпускают к голубкам. Потом привязывают письмо и отпускают к голубке.

Иностранные вельможи и купцы получают от короля-султана подорожную и читают ее, становясь на колени, а затем целуют письмо.

Языческие короли посылают к султану посланников в сопровождении двухсот, трехсот или шестисот всадников. По приезде их король-султан надевает блестящие одежды и велит повесить перед собою семь занавесей. Их снимают одну за другой, причем перед каждой новой занавесью посланник целует землю, преклонив колена. После седьмого занавеса посланник падает на колена и целует руку, а потом передает свои поручения.

Второй большой город в Египте, в котором я также был, называется Александрия. Он во многом столь интересен и занимателен, что я имею намерение рассказать и о нем.

Говорят, что этот город основал сам Александр Великий и в его честь он так и называется. Город Александрия красив и достаточно велик. Он занимает пространство длиною в семь миль и шириною в три мили. Он лежит в устье Нила, и воду в него завозят цистернами. Его посещает много купцов, особенно из Генуи и Венеции. Кроме них бывают пизанцы, флорентийцы и неаполитанцы. Те и другие имеют там большие склады и к ночи обязаны быть только в своих факториях. На ночь их запирают язычники и отпирают только утром. Это делают из опасения, чтоб они ночью не захватили город, как это сделал король Кипра Петр Лузиньян, который со своими союзниками-генуэзцами, венецианцами и родосскими рыцарями высадился в старой гавани и три дня грабил город. При подходе египетских войск они возвратились на корабли, захватив огромную добычу и пять тысяч пленных. Кроме кипрских судов в нападении участвовали двадцать четыре корабля венецианских, два генуэзских, десять родосских и пять французских.

Нападению же предшествовало следующее: возле ворот в Александрию и теперь стоит башня, на которой прежде было большое зеркало, и в нем были видны корабли, идущие с Кипра. Однажды к Петру Лузиньяну пришел священник и попросил епископство за то, что он разобьет зеркало. Петр пообещал ему это. Священник пошел в Рим и папа разрешил ему принять мусульманство ради исполнения этого плана. Священник стал муллой, и ему дали место муллы в той башне с зеркалом, ибо башня одновременно была и минаретом. Через девять лет он известил короля Кипра и просил прислать много галер, надеясь уйти на одной из них.

Галеры вошли в гавань, и он, увидев их, разбил зеркало молотком. Однако на шум прибежали жители города и окружили башню. Священник бросился в море из окна и погиб, а «франки» разбили город и подожгли его».

Написав эти строки я услышал за окном громкие крики и шум ссоры. Я выглянул во двор. Дикая картина представилась мне. Грузный краснорожий кухмистер лежал опрокинутый на спину возле горящего костерка. На мажордоме верхом сидел старый Томаш и с остервенением душил его.

Ханс крутил головой, сучил ногами, пытаясь руками столкнуть с себя скриптора, но тот неведомою силой держался на кухмистере, как охотничья борзая висит на горле медведя, хотя косолапый во много раз сильнее ее.

И еще бросились мне в глаза недожаренный гусь, медная решетка и длинный вертел, валявшийся неподалеку.

— Томаш! Ханс! — крикнул я. — Сейчас же прекратите это свинство!

Но ни тот, ни другой не услышали меня или не захотели услышать, продолжая яростную потасовку.

Я чертыхнулся и, забыв про болезни и годы, побежал во двор. Когда я очутился у жаровни, дерущихся уже разняли. Армен держал за руки Томаша и в чем-то горячо убеждал его, сверкая черными круглыми глазами. Возле сидящего на земле кухмистера вертелся белобрысый Вернер, отряхивая сор и пыль, прилипшие к спине Ханса. В распахнутых дверях кухни испуганно жались служанки.

Я подошел к Томашу и велел ему тотчас же идти к себе.

Томаш ушел, тяжело дыша и широко раздувая ноздри. И мне показалось, что не усталость, а злоба привела его к такому состоянию, ибо нередко замечал, как злоба мешает людям дышать больше, чем бег или работа.

— Что произошло? — спросил я у смущенного Ханса, тоже злого и запыхавшегося.

— Не знаю, что и сказать! — ответил он. — Я жарил гуся, как вдруг этот полоумный набросился на меня и стал душить. Потому-то я и упал, а то разве сумел бы он меня одолеть?

Я понял, что крестоносец чего-то недоговаривает, но настаивать на правдивом объяснении и немедленном выявлении истины не стал. Я пошел в комнату к Томашу и застал его в крайнем возбуждении. Увидев меня, Томаш закричал:

— Поганый шпион! Дьяволово отродье! Я лучше сгорю на костре, чем прощу ему это! Измыслить такую мерзость, до какой не додумался бы и сам сатана!

Я попытался успокоить старика, но тот никак не унимался, и, все еще продолжая кипеть и негодовать, рассказал что случилось. Я совсем забыл, какое сегодня число, а оказалось, что нынче шестое июля. Я никак не мог взять в толк, какая связь между этой датой и дракой Томаша с Хансом.

— А когда эти сволочи сожгли магистра Яна?! — вскричал старик.

И я сразу же понял все. Эту дату хорошо помнили все, кому довелось столкнуться с гуситами — все равно стояли ли они на их стороне или поддерживали врагов знаменитого магистра Яна.

6 июля 1415 года в вюртембергском городе Констанц был сожжен на костре магистр богословия Ян Гус. И с тех пор сторонники этого человека, назвавшие себя в его честь гуситами, поминали его как одного из величайших мучеников христианства, а их враги предавали Гуса проклятиям, ибо он был отлучен от церкви и предан анафеме Вселенским собором прелатов-католиков.

И именно сегодня, 6 июля 1444 года, истово помолившись за душу святого великомученика Яна, преисполненный добра и благодати, Томаш вышел во двор замка и увидел кухмистера, усердно раздувавшего огонь под медной решеткой. Томаш, как и я, знал, что обычно Ханс никогда не вылезал из кухни, но тут почему-то решил жарить гуся на виду у всех обитателей Фобурга.

— Одноглазый притащил два камня, насыпал между ними горячих углей и поставил на камни решетку, — волнуясь и запинаясь, стал объяснять мне старик причину возникшей драки. — Гусь, ощипанный и уже приготовленный для обжаривания, лежал рядом — на сковороде. Как только я появился во дворе, а он только и ждал, когда я выйду во двор, этот грязный негодяй громко произнес: «Ханс — по-тевтонски, как известно, — гусь. По-богемски же, гусь — гус. Благодарю тебя, Господи, что нынче милостью Твоей Ханс жарит гуса, а не наоборот».

Что же оставалось мне делать? — со слезами в голосе вскричал Томаш. — Я потерял голову и не помня себя бросился на негодяя, который кощунствовал так, как ни один другой еретик и даже самый изощренный инквизитор.

— Ах, Томаш, Томаш, — сказал я. — Ты, конечно же, храбрый и благородный. Но как теперь прикажешь поступать мне — трусливому и двоедушному?

Старик, потупившись, молчал, понимая, что он натворил, попавшись как глупый пескарь на голый крючок.

— Ладно, — сказал я, — пойду к Хансу, попробую как-нибудь все уладить.

— Послушай, Ханс, — сказал я кухмистеру, уже перетащившему злосчастного гуся в кухню, — что это у тебя вышло со стариком?

Ханс, нагло ухмыляясь, ответил мне тоном, какого я от него никогда не слышал:

— Что вышло, то и вышло. А вам, господин маршал, брать еретика под защиту я бы не посоветовал.

В другой раз я бы тут же загнал нахала в тараканью щель, но сейчас сделать этого не посмел — слишком тяжелые последствия могла принести моя горячность и категоричность.

— Насчет того, что мне делать, я у тебя не спрашиваю, — ответил я строго. — А вот что у тебя вышло со стариком, ты мне все-таки ответь.

— Извольте, ваша милость, — с плохо скрытой издевкой ответствовал крестоносец. — Я жарил гуся, когда во двор вышел еретик. А сегодня — шестое июля, как известно день поминовения еретика Гуса, зажаренного в этот день святыми отцами в Констанце. Я и решил поддразнить еретика. И сказанул ему, что, мол, я, Ханс, то есть по-нашему — гусь, жарю их гуся — богемского. Тут он и бросился на меня. А я от неожиданности и упал. А то разве такой дохляк взял бы надо мною верх? Да ни за что на свете!

— Ах, вот в чем, оказывается, дело! — сказал я, махнув рукой, и притворно усмехаясь. — Вы не поняли друг друга. Томаш из-за своей глухоты решил, что ты его назвал гусем да еще и дразнишь, покручивая птицу на вертеле.

— А как же быть с шестым июля? — хитро прищурившись, спросил Ханс.

— Ну, это — чистое совпадение, — ответил я. — Произойди такое пятого или десятого июля, он, наверно сделал бы то же самое.

— Очень я в этом не уверен, господин маршал, — сказал Ханс, и хотя было видно, что расставаться с первоначальной версией кухмистеру жаль, но и совершеннейшей уверенности в том, что он абсолютно прав, у него уже тоже нет.

— Посмотрим, посмотрим, — пробормотал он, но я почему-то решил, что дальше Ханс никуда не пойдет и развития это дело не получит.

Я вернулся и, как мог, успокоил Томаша.

— Посмотрим, посмотрим, — недоверчиво пробурчал старый гусит, и мне показалось, что таким исходом он вроде бы доволен и впредь поостережется связываться со шпионом инквизиции.

От Томаша я пошел к Армену.

— Ну, что ты думаешь по поводу всего случившегося? — спросил я художника.

— Негодяй и последнее дерьмо, этот твой кухмистер. И ничего хорошего я от него не жду, — зло ответил Армен. — Я тебе, кажется, говорил, что в этот раз пришлось мне малевать вывеску для трактира. Так вот хозяйка трактира оказалась той самой ведьмой, на которую донес инквизиции наш кухарь. Уж честила она этого выродка! Боюсь, как бы и сейчас не пошел он снова по знакомой ему дорожке.

— А черт его знает, — вздохнул я. — Все может быть. Но все же наш замок не деревенский трактир. Со мной сладить не так-то просто. Я все-таки маршал двора, а не содержатель кабака.

Армен печально улыбнулся.

— Ах, Иоганн, Иоганн, — проговорил он тихо. — Будто ты никогда не слышал, что инквизиция добирается и до герцогов, а не только до маршалов их дворов. А здесь тем более речь идет не о тебе, а о пришлом чужаке без роду и племени, которого ты призрел из жалости. Как, впрочем, и меня самого. А ведь и я тоже не без греха.

Я понял, о чем он говорит, но сделал вид, что не понимаю, куда он клонит, и с деланным удивлением поглядел на Армена.

— Ах, ради Бога, не притворяйся. Моя часовня тоже кое-чего стоит. Если они в нее залезут, то и мне, наверное, не поздоровится. — И добавил шутливо: — В общем, собрал ты, дружище, настоящий Ноев ковчег. Только нечистых в нем оказалось куда больше, чем чистых. И вот за это-то может хорошо попасть тебе.

Я понял, что Армен прав, и только для того, чтобы успокоить его и себя, пробормотал неуверенно:

— Будем надеяться, что все обойдется.

— А что еще нам остается? — откликнулся художник.

Я молча кивнул, прощаясь, и ушел понурившись.