Посох пилигрима

Глава V Тимур-Сахибкиран — Победоносный обладатель счастливого сочетания звезд

Остаток дня я провел в ощущении какой-то вины перед стариком-скриптором. И, опасаясь, что ужин ему предстоит скоротать у постели больного Освальда, решил вечерком заглянуть в его комнату. Однако опасения мои рассеялись, как только я перешагнул порог — как и вчера все мальчишки сидели за одним столом, и так же, как и вчера, маленький Тилли сидел, не шевелясь, на краю постели Освальда.

Я сел во главу стола, и поглядев на этих цыплят, оказавшихся в моем ковчеге, почему-то до боли в сердце пожалел их и захотел сделать для них хоть что-то хорошее. Еда стояла перед ними. Покой и довольство собой и друг другом светились у них в глазах. Что я мог сделать для них? И вдруг я вспомнил, что уходя отсюда, я обещал им рассказать о войнах Железного Хромца.

— Ну, что, честные господа, рассказать вам кое-что об амире Тимуре?

— Если он воевал — расскажите! — нетерпеливо воскликнул Вернер фон Цили.

— Он воевал, Вернер, — успокоил я его. — Уж если амир Тамерлан не воевал, то больше мне о войне и рассказывать нечего. — Я посмотрел на притихших мальчишек и насторожившегося Томаша, и начал:

— Об амире Тимуре я впервые услышал, кажется, в 1399 году. Тогда я был рабом-скороходом у турецкого султана Баязида и жил в городе Бруссе, где султан бывал чаще, чем в других городах, хотя столицей его государства была не Брусса, а Андрианополь, которую турки на свой лад называли Эдирне.

Так вот, когда я жил в Бруссе, туда пришла весть, что некий князь Отман осадил город Сивас, расположенный далеко на востоке, в горной стране Севастии, на берегу реки Кызыл-Ирмак, что означает «Красная река».

Отман взял в плен и затем убил законного правителя Сиваса — некоего Бурхан-Эд-дина, а потом разгромил и его родственника царя Белых Татар, который пошел на выручку Сивасу. Наконец, жители Сиваса попросили защиты у султана Баязида, и он сначала послал им на помощь своего сына с двадцатитысячным войском, а потом пришел и сам с армией в сто пятьдесят тысяч человек.

В походе под Сивас, в войске султанского сына, принимал участие и я. Мы отогнали Отмана, присоединили Сивас к державе султана и ушли в новый поход — на Евфрат, в Малую Армению. А тем временем Отман добрался до Тамерлана и попросил у него помощи против султана Баязида.

Тамерлан потребовал от султана добровольной сдачи Сиваса и всей Севастии. Однако «Молниеносный» не привык, чтоб с ним так разговаривали и ответил амиру, что Севастию он завоевал мечом и отобрать ее у него можно только мечом, тем более, что эта страна пригодится и ему самому не хуже, чем Тамерлану. Ну, а Тамерлан и подавно не привык, чтоб ему так отвечали. Он тут же двинулся к Сивасу и осадил его. Я сам под Сивасом не был. Мой отряд все еще стоял на Евфрате. Но то, что произошло в Сивасе мне хорошо известно, — я слышал это от очевидцев.

Когда войска Баязида подошли к городу, он уже был взят, сожжен и разрушен и Тимура там уже не было. Он ушел восвояси. Чудом уцелевшие жители рассказали нам, что Тамерлан стоял под Сивасом всего три недели, а потом подкопал стену, обвалил ее и потребовал сдачи крепости.

Начальник города попросил о пощаде. Тимур приказал защитникам города сложить оружие и пообещал, что если гарнизон сдастся, то он не прольет ни капли крови. Жители и воины поверили ему и сдались.

Тамерлан сдержал свое слово. Он не пролил ни капли крови. Всех сдавшихся воинов, а было их пять тысяч, он закопал живыми. Жители Сиваса рассказывали воинам Баязида, что еще целых пять дней доносились из-под земли стоны заживо погребенных и вздымалась земля над огромной могилой, в которую их зарыли.

Но воины Тимура десять дней не подпускали к страшной яме никого из жителей Сиваса, и лишь когда Тимур ушел, они раскопали могилу, но в ней все до единого были уже мертвы.

Коварство и жестокость Железного Хромца произвели впечатление на моих слушателей.

Но, странное дело, мне показалось, что у всех них, кроме Томаша и Ульриха Грайфа, вспыхнул в глазах огонь восхищения, жестокости и болезненного интереса: а что будет дальше?

— После этого, — продолжал я, — Баязид вторгся в Малую Армению и захватил ее столицу — Эрцингиан, пленив правителя этой страны Тагертена, который признавал своим сюзереном амира Тимура и, что самое главное, исправно платил ему налоги и подати. Вот тут-то и началась настоящая война: захватив Тагертена, Баязид не просто оскорбил Тимура, он, кроме того, залез к нему в карман. Тамерлан двинул на нас войско в миллион шестьсот тысяч человек. Наша армия, как говорили, была на двести тысяч меньше. Зная это, Баязид собрал все войска, какие только мог. Он даже снял осаду с Константинополя, хотя его войска были близки к победе, потому что уже семь лет осаждали столицу Византии. Как и в битве под Никополем, турки заняли оборонительные позиции, разбив лагерь у подножия лесистых гор неподалеку от Ангоры.

Теперь я смотрел на подходящего неприятеля со стороны турок. Тимур не побоялся разделить свои силы. Частью своих войск он осадил Ангору, а большую часть армии завел к нам в тыл. Мы не знали этого. И Баязид, думая, что все силы Тимура стоят под Ангорой, покинул укрепленные позиции и двинулся на выручку городу.

20 июля 1402 года оба войска сошлись на равнине возле Ангоры. Сеча была страшной. В пылу сражения тридцать тысяч Белых Татар, поставленных султаном в первый ряд, изменили Баязиду и перешли на сторону Тимура. Турки дрогнули, но продолжали сражаться. И тогда Тимур бросил в бой тридцать боевых слонов.

Я был уверен, что мои слушатели, кроме Томаша, может быть, не знают, что такое боевой слон. И потому, не ожидая вопросов, сказал:

— Слон — самое большое сухопутное животное. Его высота восемь-девять локтей.

— Значит, слон величиной с дом? — воскликнул Тилли.

— Да, с крестьянский дом. Со спины слона можно легко прыгнуть на конек крыши. А кроме того, у него впереди торчат изо рта очень большие клыки. Раз в десять больше бычьих рогов. И еще: у слона, как ни у какого другого зверя, есть длинный и толстый нос. Этот нос больше напоминает огромного змея и спускается до самой земли. Тамерлан захватил этих слонов в Индии. Там их приручают с младенческого возраста и обучают либо работе, либо войне. Слоны Тимура были обучены воине. Приручившие их люди сидели у них на спинах в маленьких башенках и управляли слонами, покалывая их острыми топориками. Кроме того, в башенках сидели лучники и копьеметатели, которые стреляли и бросали копья, будто со стен крепостных башен. Только таких башен было тридцать, и все они мчались на нас. Задрав кверху свои змееобразные носы, слоны трубили так громко, будто созывали на страшный суд и живых, и мертвых.

Они опрокидывали и людей, и лошадей, пробивая клыками насквозь даже лошадей. Они перебрасывали и тех и других через себя, затаптывали их ногами насмерть. А в это время лучники и копьеметатели делали свое дело: мы побежали. Битву завершила конница Тимура.

— Простите, господин маршал, — проговорил Освальд, — вы сказали, что этих слонов Тимур захватил во время завоевания Индии. Как же он мог победить индусов, если вначале слоны были в их войске, и у Тимура их не было?

— На то он и Тамерлан, — печально улыбнувшись, сказал я, ~ что ему по плечу то, что никому другому не под силу. Когда в первом бою с индусами воины Тамерлана увидели боевых слонов, то и они дрогнули, а еще больше, чем воины, испугались слонов кони. Кони не шли вперед и либо вставали на дыбы, либо мчались назад, не слушая всадников. Тогда Тамерлан приказал отступить. И, отступив, собрал военный совет.

«Что делать? — спросил он своих темников. И некто из них, по имени Сулейман-шах, посоветовал навьючить верблюдов хорошо просмоленными сухими дровами, поджечь эти дрова и погнать верблюдов с горящими поленьями на слонов. И когда так сделали и двадцать тысяч обезумевших верблюдов ринулись вперед, то слоны обратились в бегство. Ибо, хотя они и сильнее любого другого животного, однако и они не более, чем животные. И как и другим живым существам, им тоже свойственен страх за свою жизнь. Они тоже боятся боли и страшатся неведомого.

А что могло быть страшнее бегущих на них живых, ревущих костров? И слоны побежали, а битва была индусами проиграна.

— А что стало с вами? — спросил Ульрих.

— Меня взяли в плен. Этой участи не избежали и тысячи других воинов. Не избежал ее и сам Баязид.

— И что же потом стало с султаном? — спросил Цили, судьба венценосцев, хотя бы и языческих, не давала ему покоя.

— Баязид бросил нас на произвол судьбы и помчался с тысячью всадников в горы, надеясь скрыться в непроходимых лесах Анатолии. Но Тамерлану донесли об этом* и он велел окружить всю местность и затем пленил его. Ну, а потом занял и все его государство. На это амиру потребовалось всего полгода.

Правда, он пробыл в Турции еще два месяца. Все это время Тимур возил султана за собой от города к городу, пока не объехал с ним всю империю Османов. Жители, увидев своего бывшего повелителя в жалком и униженном состоянии пленника, без боя открывали ворота. Так же без боя сдалась и столица Баязида — Брусса. Между прочим, — чуть помолчав, добавил я, — из Бруссы Тамерлан вывез столько золота и серебра, что для их перевозки понадобился караван в тысячу верблюдов. Когда вся империя Османов была покорена, Баязид умер. Кто говорил, что султан отравился, кто утверждал, что его задушили по приказу Тимура.

— А что сделал Тамерлан дальше? — спросил Ульрих.

— Дайте передохнуть немного, — попросил я моих нетерпеливых слушателей. — Сегодня я много писал и, кроме того, изрядно проголодался.

Ульрих подвинул мне миску, Тилли вскочил с постели и схватил половник, Томаш подал нож и вилку.

Я принялся за еду, а сам думал: «Что делал Тамерлан дальше, я хорошо знаю. После того, как взяли в плен Баязида, меня вместе с тысячами других турецких воинов погнали сначала к Смирне или Измиру, а потом и в Самарканд — столицу амира.

Тимур, буквально между делом, будто одинокую пешку на шахматной доске, смахнул город Смирну, принадлежащую родосским рыцарям — иоаннитам, и не задерживаясь, ушел к себе на родину, к Самарканду, в долину реки Зеравшан.

И, в общем-то, война против Баязида была для Тимура последней победоносной войной. Его поход на Китай, который он начал вскоре после разгрома султана, кончился неудачей. А вскоре наступила и смерть «потрясателя вселенной». А о самых знаменитых его завоеваниях я рассказать ничего не смогу. Так что же делать? Надо подумать».

Я не спеша ужинал, а мальчики, притихнув, почтительно ждали конца трапезы и продолжения рассказа о Тимуре Сехибкиране — Победоносном обладателе счастливого сочетания звезд.

«Ну, что же, — решил я, — расскажу им о тех походах, которые Тамерлан совершил до того, как пришел под Ангору и разгромил турецкое войско. Расскажу им так, как будто эти походы были после сражения под Ангорой и будто бы мне довелось в них участвовать. Благо я слышал об этих войнах — в Сирии, в Египте, в Индии и других странах — так много от участников и очевидцев, что мне не составит особого труда убедить в том и мальчиков».

«Значит, будешь врать? — спросил меня мой вечный враг — мое второе «я».

«Святая ложь — во спасение», — возразило ему мое первое «я».

«В чем же его святость?»

«В том, что я посею в их души ненависть к войне и убийствам».

«А если говорить правду, то ненависть к войне и убийствам посеять нельзя?»

«Можно, только очевидцам верят лучше, а рассказ с чужих слов не производит должного впечатления».

На том мой внутренний диалог и прервался. Я отодвинул пустую посуду на край стола, уютно сложил руки.

— Ну, так о чем я вам рассказывал?

— Я спросил, — торопливо проговорил Ульрих Грайф, — что сделал Тамерлан дальше?

И здесь, намеренно отступая на полтора года назад, я преподнес мальчикам все дело так, будто оно происходило у меня на глазах и было совершено после разгрома Баязида.

— Тамерлан пошел в Сирию, — ответил я. ~ Он начал войну с египетским султаном Фараджем, самым могущественным из мусульманских владык.

Он вторгся во владения Фараджа и осадил большой и красивый город Халеб, в котором насчитывали до четырехсот тысяч домов. Сирийцы сделали вылазку, но были разбиты, а Тамерлан через четыре дня захватил предместья Халеба, лежащие перед городскими стенами, и потребовал сдачи города. Сирийцы отказались. Они надеялись на крепость стен, на глубину рва, на многочисленность гарнизона.

Тогда Тимур согнал всех жителей предместья ко рву и побросал их всех на дно. Ров имел глубину двенадцать саженей, и в четырех местах был заполнен людскими телами почти доверху. На живых еще людей воины Тимура навалили навоз и бревна и прокатили по ним осадные башни. Халеб был взят, сожжен и разрушен. После этого Тамерлан взял еще несколько городов и осадил Дамаск. Этот город пал, как и другие.

В Дамаске к Тимуру явился кади — мусульманский епископ и главный судья — и упал перед ним на колени, умоляя не убивать его и прочих служителей Магомета. Тамерлан велел ему отправляться в Дамасский храм, и кади, взяв с собою всех мулл, их жен и детей, слуг и домочадцев, отправился в храм. Я сам видел, как все они — числом до тридцати тысяч человек — сбегались к этому храму, и все вошли в него.

— Что же это за храм, — сказал Освальд, — если в нем могли укрыться тридцать тысяч человек?

— Этот храм имел сорок ворот и во время богослужения по пятницам, а этот день неверные чтут, как мы воскресенье, в нем горело двенадцать тысяч золотых и серебряных лампад. Он был необычайно красив, особенно когда отражался в искусственных каналах, окружавших его. Так вот, когда все они вошли в храм, Тимур приказал нам запереть все сорок ворот, обложить храм дровами и зажечь их.

Я замолчал, но затем коротко и жестко добавил:

— И мы сделали это.

Но на том дело не кончилось. Тимур приказал каждому воину принести к нему отрубленную человеческую голову. Из них через три дня сложили три башни, каждая из которых была выше городской стены Дамаска.

Затем, как и прежде, Тимур велел сжечь и разрушить город, убить всех, кто еще оставался в живых. И только искусных ремесленников отправил в свою столицу Самарканд, дабы они могли украшать ее во славу амира Тимура и Аллаха, коего, единственного, Тамерлан почитал выше себя.

Я замолчал. Молчали и мои слушатели. Кажется, городской ров, засыпанный живыми людьми и три башни из отрубленных человеческих голов, все же произвели на будущих крестоносцев впечатление.

Наконец Ульрих прервал молчание.

— А вы тоже поджигали храм?

— Да, я тоже поджигал храм, — равнодушно, как только мог, ответил я. — Но ведь это был языческий храм, чего его жалеть?

Мальчики с открытым недоверием взглянули на меня.

— А разве не высшая доблесть крестоносца — сжечь языческое капище и убить неверного? — спросил я их.

— Крестоносец не должен жалеть неверных и их языческие святыни, — твердо произнес Цили.

— Но ведь и мы — христиане — для магометан язычники, — вступил в разговор Томаш. — Стало быть, и они могут убивать нас и сжигать наши храмы.

— А они так и делают, — сказал Освальд.

— Стало быть, нет мира под небом, и либо мы уничтожим неверных, либо они нас? — спросил Томаш.

— Значит, так, — сказал Цили.

— Ну, а если не мы их, а они нас? — не унимался Томаш.

— Этого не может быть никогда, просто потому, что мы сильнее, — сказал Цили, и все мальчики оживленно поддержали его.

— Самые упорные в своей вере язычники тоже думают так, — сказал я.

Все мы замолчали. Никто не мог сказать что-либо такое, с чем бы все согласились.

— Так что же нам делать? — спросил я. — Воевать еще сотни лет до полного истребления друг друга? Или же вложить мечи в ножны и жить дальше, делая вид, что до Гроба Господня нам нет никакого дела?

Молчание прервал Освальд.

— Это трудный вопрос, господин маршал. Такой же трудный, как и вопрос о том, зачем человек живет на свете. Я думаю, каждый отвечает на него по-своему. Мы тоже едва ли согласимся друг с другом, даже если долго будем размышлять над этим.

«Неглупый малый, — подумал я. — Да только, видать, и ум в таком деле не помощник. Скорее всего, отыскивая ответ на этот проклятый вопрос, лучше всего спрашивать свое сердце».

А Ульрих Грайф — простая душа — снова спросил:

— Ну, а что делал Тимур дальше?

— Дальше он воевал и воевал. Из Сирии он пошел на Вавилон. Узнав о его приближении правитель Вавилона Ахмед бен Овейс бежал. Однако во главе гарнизона стоял храбрый человек по имени Фарадж, и он отчаянно защищал город. После осады, продолжавшейся целый месяц, Тамерлан приказал поставить под стены мины и после того, как они были взорваны, а стены разрушены, овладел городом. Но оставался еще замок — могучая цитадель, стоящая на горе, окруженной водой.

Скорее всего для того, чтобы устрашить защитников цитадели, Тамерлан приказал смести Вавилон или Баг-дад, как его называли язычники, с лица земли.

Камни Баг-дада засыпали землей, перемешанной с пеплом, и на пожарище посеяли ячмень, чтобы никто никогда не догадался, где стояли дома этого города. После этого Тимур приступил к цитадели, но немногочисленные защитники держались стойко, и Хромому не оставалось ничего, как отвести воду, чтобы одолеть гарнизон жаждой.

Когда воду отвели, на дне рва нашли три свинцовых сундука длиною в две сажени и шириною в сажень каждый. Сундуки были полны серебра и золота. Тогда Тимур понял, что в замке хранятся еще большие сокровища. И тогда, завалив ров трупами своих воинов, амир все же взял крепость. В ней он нашел четыре сундука золота и пятнадцать оставшихся в живых воинов. Золото он увез, а защитников замка повесил.

Я замолчал. Молчали и мои слушатели. Беспрерывные убийства и пожары, грабежи и жестокости угнетающе действовали на них. Они сидели скорбные и серьезные, и я видел по их глазам, что буйный мальчишеский интерес к войне и походам постепенно затихал и не было уже лихорадочного блеска в очах, и румянца азартного возбуждения и сжатых до белизны пальцев рук.

Была усталость и была печаль.

И во взорах Освальда и Ульриха начинал тлеть огонек сомнения: «А хорошо ли это — война? Ладно ли?»

И желая закрепить успех и подлить масла в начинающий тлеть огонь сомнения, я сказал:

— История Железного Хромца не окончена. Слушайте дальше.

И Вернер фон Цили с готовностью откликнулся:

— Пожалуйста, господин маршал. Страшно интересно слушать про все такое.

— Ну слушайте, — сказал я. И поглядев на мою притихшую публику, продолжил:

— Оттуда мы пришли в Самарканд — столицу амира Тимура. Самарканд лежит в середине его владений. Он окружен каналами, велик и красив. Однако все, что в нем есть, сделано руками сотен тысяч пленных рабов, согнанных со всего света. Страну вокруг Самарканда называют Джигатай. Жители Самарканда весьма храбры. Они говорят особенным языком — вполовину турецким, вполовину — персидским. Я заметил, к моему немалому удивлению, что в этой стране хлеба не едят.

И здесь, в Самарканде, он велел сказать всем нам, что через четыре месяца мы выступим в Индию. Нам сказали, что эта страна лежит на расстоянии четырех месяцев пути от Самарканда и отделена высокими горами, глубокими ущельями и обширной, совершенно безводной пустыней, протяженностью в двадцать дней пути.

Все это нужно было преодолеть армии в четыреста тысяч человек.

Путь по пустыне был долог и изнурителен, но горы оказались еще труднее. Восемь дней люди карабкались по обрывистым кручам, вытаскивая друг друга на веревках и поднимая в деревянных клетках лошадей, мулов и верблюдов. Наконец мы подошли к долине, которая была так глубока и темна, что воины в полдень не видели друг друга на расстоянии десять локтей. Эта долина шириной не более десяти саженей — единственный проход в горах Байсун-Тау. Она связывает большой и богатый город Бухару со страной Гиссар.

Вход в долину местные жители называют «Бусгала», что означает «Железные ворота». Мне говорили, что в древности эта долина закрывалась огромными железными воротами со множеством колоколов. Если враг пытался разбить ворота таранами, то на колокольный трезвон тут же спешили войска владетеля долины.

Склоны ее совершенно отвесны, дно ровное, усыпанное речным песком, но она столь глубока, что воистину на дне ее вечно царит совершеннейший мрак. И когда поднимаешь голову, то и среди дня видишь звезды, а по верхнему краю бездны различаешь темные рваные края нависших скал, которые, кажется, вот-вот сорвутся и раздавят проходящих внизу путников.

Полдня шли мы по ущелью, а затем вышли в прекрасную долину, за которой снова начинались горы. Но в отличие от тех, которые мы уже прошли, были они изукрашены трудом человека сверх всяческих похвал.

Мы увидели очищенные от камней террасы, сады и поля, разбитые на земле, которую корзинами на собственных плечах поднимали из предгорных долин трудолюбивые индусы.

Тамерлан остановил войско у подножия горы. Казалось, что после мертвых скал и темных ущелий даже он не хочет уничтожать этот земной рай.

Мы расседлали коней, поставили на берегах холодных прозрачных ручьев палатки и кибитки, сняли оружие и зажгли костры.

Только боевое охранение оставалось вооруженным.

Вскоре стало известно, что амир послал к местному царю послов со словами: «Мир Тимур гелды» — «Эмир Тимур пришел», что всегда означало одно и то же: «Покорись мне и беспрекословно прими мои условия». Но ответного посольства с караваном верблюдов, навьюченных подарками и данью, все не было.

И тогда по лагерю пополз слух, что царь Индии идет на амира войной.

Несмотря на то, что индусов было четыреста тысяч и снова, как и прежде, впереди их войска мчались боевые слоны, Хромой обратил их в бегство и через две недели осадил столицу.

Царь решил откупиться. Он дал Тимуру два центнера золота, которое в Индии намного лучше аравийского, сундук алмазов, а кроме того дал тридцать тысяч воинов и сто боевых слонов.

Со всем этим мы и возвратились в Самарканд.

И вот здесь-то, наконец, судьба отвернулась от Тамерлана. Чуть ли не впервые в жизни, Тимур-гурган — «Зять дома Чингиза», Тимур-Сахибкиран — Победоносный обладатель счастливого сочетания звезд ~ перестал быть и счастливым и победоносным.

Когда он вернулся из индийского похода, то, как всегда нуждаясь в деньгах, послал одного из своих вельмож по имени Кепек в город Султанию, где хранились подати, собранные за пять лет с Армении и с Персии.

Кепек взял десять тысяч всадников и тысячу повозок и поехал в Султанию, а по дороге туда известил своего друга — правителя горной лесистой страны Мазендаран, о том, куда и зачем он едет. Правитель Мазендарана вышел навстречу ему с пятьюдесятью тысячами всадников и увез все деньги и сокровища в Мазендаран. Тимур был взбешен, как никогда. Он велел догнать беглецов, пленить их и привезти сокровища в Самарканд. Однако его огромная армия застряла в непроходимых лесах и горах Мазендарана и впервые не смогла выполнить приказ своего повелителя.

Тимур послал на помощь воинам семьдесят тысяч лесорубов и велел срубить и спалить леса Мазендарана, но его подданные не смогли сделать и этого.

Разозленный неудачей, он бросился на Исфаган, город, расположенный в центре Персии. Исфаган был знаменит своими дворцами и мечетями, но более всего — первым во всей Персии базаром. Товары и сокровища свозились туда со всего света. По-видимому, ограблением Исфагана Тимур решил покрыть издержки, которые причинил ему коварный Кепек. Жители Исфагана были хорошими торговцами, но как воины они ничего не стоили.

Амир еще не подошел к городу, а уже коленопреклоненная депутация стояла у распахнутых настежь ворот и покорно ждала Железного Хромца. Тимур смилостивился. Он взял с горожан несметную дань, забрал с собою их правителя — исфаганского шах-ин-шаха, а взамен оставил в городе свой шеститысячный гарнизон.

Однако, как только Тимур ушел, исфаганцы восстали, перебили воинов и избрали своим предводителем простого человека — кузнеца по имени Али-Кучева.

Хромой тотчас же повернул обратно.

Он окружил Исфаган и начал осаду. Однако к его немалому изумлению, на стенах города оказалось множество отличных лучников. Они били так сильно и точно, что воины Тамерлана не могли подойти близко к стене, и Хромой из-за них никак не мог начинать приступ.

— У них были арбалеты? — спросил Вернер.

— Нет, просто большие луки, но с наружной стороны они были обклеены сухожилиями, а с внутренней — роговыми пластинами.

Мальчики понимающе закивали.

— Тогда Хромой начал вести подкопы и одновременно двинул к стенам башни с таранами.

Против этого лучники оказались бессильны.

На пятнадцатый день исфаганцы запросили пощады, но ворота на этот раз не открывали.

Тогда Тимур предложил дать ему двенадцать тысяч стрелков из лука для участия в его походах.

Лучники вышли из города, и Хромой велел каждому из них отрезать большие пальцы на руках.

А затем их отпустили в город, который Тамерлан взял штурмом и обезглавил всех мужчин старше четырнадцати лет. Их было семьдесят тысяч, и из их голов он приказал сложить башню.

Головы клали одна на одну, скрепляя глиной таким образом, чтобы ее потеки не закрывали лица казненных.

И они смотрели во все стороны света невидящими глазами. И я, повидавший много ужасного на своем веку, не видел ничего страшнее этой башни. И думал, что никогда не увижу, но ошибся.

Назавтра Тимур велел вывести из города оставшихся в живых женщин и детей. И тех из них, кто был младше семи лет, приказал поставить отдельно. А затем приказал конникам растоптать их. И его беспрекословные нукеры впервые не выполнили приказ амира. Тимур еще раз велел им растоптать детей, но они снова не тронулись с места.

Матери в горе и ужасе повалились на землю, и даже советники амира опустились на колени, умоляя его не делать этого. И тогда он сам бросился на детей и стал рубить и топтать их, и воины его, закрыв глаза, последовали за своим предводителем.

Они убили тогда семь тысяч детей, и это было страшнее исфаганской башни из семидесяти тысяч отрубленных человеческих голов.

Затем он приказал сжечь город, а остальных детей и женщин увел в Самарканд.

Мальчики сидели потрясенные. Исфаганская башня и растоптанные дети — страшнее этого едва ли могло быть что-либо другое.

«Ну, вот вам война. Любуйтесь ею, господа», — с какой-то мстительностью подумал я и спросил:

— Рассказывать дальше?

Все молчали. И только белобрысый Вернер спросил тихо:

— А много еще?

— К счастью, совсем немного. После этого амир пошел в свой последний поход и из него не вернулся.

— Тогда расскажите, — проговорил Вернер, однако и в его голосе я не услышал ни интереса, ни тем более воодушевления.

Я не знал, что мне делать. Рассказать ли им то, чему я и на самом деле был свидетелем, или же ограничиться сказанным.

И, наверное, потому что все, о чем я поведал им, начиная с похода к Дамаску и кончая бойней в Исфагане, было рассказано мною со слов участников событий, я решил закончить рассказ тем, чему я и на самом деле был свидетелем.

— Когда мы снова оказались в Самарканде, туда приехал посол Великого хана Китая, или Богдыхана, как он сам себя называл. Посол приехал с пышной свитой из четырехсот человек и от имени своего господина, который так же, как и Тимур, считал себя владыкой Вселенной, потребовал от амира уплаты дани за пять лет. Тамерлан рассмеялся и сказал, что он сам взыщет с надменного китайца столько всего, сколько захочет, а за данью никаких послов отправлять не станет, но не побрезгует прийти сам лично. Посла прогнали, а Тимур стал готовиться к походу на Китай.

Наша восьмисоттысячная армия целый месяц шла через горы, покрытые льдом и глубоким снегом, вершины которых были намного выше облаков.

А когда войско спустилось с гор, то перед ним оказалась пустыня протяженностью на семьдесят дней пути. Надвигалась зима, но Тимур все же рискнул пойти по пустыне. Однако китайцы отравили или засыпали на его пути все колодцы. К тому же наступили сильные холода, и амир через десять дней похода по пустыне велел возвращаться. В дороге он заболел и вынужден был остановиться в городе Отрар, на пол-пути к Самарканду.

Здесь-то и настигла Тимура весть, от которой он умер. Старшая жена известила Тамерлана, что когда он был в походе, его любимая младшая жена полюбила одного из царедворцев.

В подтверждение этого доносчица сообщила, что в сундуке у изменницы хранятся письма ее возлюбленного и драгоценный перстень. Люди Тамерлана, немедленно посланные в Самарканд, обнаружили и то, и другое.

Тимур спросил, от кого она получила все это? Красавица созналась, что и перстень, и письма она получила от его приближенного, но клялась, что все это делалось без дурного умысла, и тем более ни один из них не виновен в измене.

Тамерлан не поверил несчастной женщине и велел обезглавить предательницу, а неверного вельможу схватить и доставить к нему.

Однако начальник отряда, посланный арестовать соперника. известил его, и тот бежал с детьми и женами в Мазендаран, где и оказался в полной безопасности, как и корыстолюбивый Кепек, незадолго перед тем укравший тысячу повозок с деньгами и сокровищами.

Вот это-то и доконало Железного Хромца. Он заболел горячкой, и в начале 1405 года от Рождества Христова умер.

Его похороны повсюду отмечались большими торжествами и необычайной пышностью, но в мечети, где его похоронили, муллы слышали его стоны целый год.

Напрасно друзья Тамерлана раздавали милостыню нищим. Тогда муллы, посоветовавшись, просили его сына, чтобы он отпустил на родину пленных ремесленников, вывезенных Тимуром в Самарканд. Они были отпущены, и стоны прекратились.

Вот пока и все, — сказал я и поднялся из-за стола.

Не только мальчики, но и Томаш оцепенело смотрели на меня, не зная, верить мне или не верить.

Рассеивая их малейшие сомнения и одновременно для самого себя превращаясь в завзятого враля, я произнес тоном человека, клянущегося в суде говорить одну только правду:

— Я был во всех походах, о которых рассказал вам, и многому из случившегося был свидетелем, а кое-что слышал от людей, заслуживающих полного доверия, — сказал я. — А теперь мне пора пойти к себе и то, что я рассказал вам, записать. А то годы идут, память слабеет, события путаются, и может пройти совсем немного времени, когда Господь призовет меня к себе.

Я уже хотел было пойти к двери, как вдруг Ульрих Грайф спросил:

— Господин маршал, а до похода в Китай Тимур терпел неудачи?

— Мне говорили, что в начале жизни он не раз бывал бит своими противниками.

— А прежде бывало, чтоб его слуги изменяли ему? — снова спросил Грайф.

— Да, Ульрих. Подданные Тимура часто предавали его и даже восставали против его владычества.

— Ну, а жены амира, кроме этой вот младшей жены, когда-нибудь изменяли ему? — задал Грайф еще один вопрос и покраснел.

— Нет, о таком мне слышать не приходилось, — ответил я. — Слишком много соглядатаев и доносчиков было вокруг них. Слишком велика охрана, и, что самое главное, очень уж лют и изощрен на всякие пытки и казни был Тамерлан. Страх ужасной смерти превозмогал все.

— Значит, велика была любовь двух этих людей, если они не побоялись наставить рога «Потрясателю Вселенной», — задумчиво проговорил Освальд.

— Выходит, что так, — согласился я. А сам подумал: «Знал бы ты, что делала любовь с твоим тезкой Волькенштейном из-за его страсти к твоей бабке Сабине».

И от этого мне почему-то стало невыразимо грустно. Я встал и глухо проговорив: «Прощайте, господа», — вышел вон.

Небо было усыпано звездами. Среди сонма светил, сверкающих как алмазы при огне свечи, две звезды напоминали рубин и изумруд.

Красным рубиновым светом горела звезда войны Марс, и зеленым — изумрудным, звезда любви — Венера.

«Война и Любовь, — подумал я. — Война и Любовь. Как часто оказываетесь вы рядом».

И перед глазами у меня всплыли лица, а в ушах зазвучали голоса Освальда и Сабины, чьи жизни прошли под красно-зеленым светом Венеры и Марса.