Постельный режим

3

Первое утро первого дня постельного режима. По-моему, я здорово справляюсь. Вчера вечером говорила по телефону с сестрой Дженни, так она прямо заявила, что ровно через двадцать четыре часа я со скуки готова буду повеситься. Но Дженни у нас из тех, кто не в состоянии занять себя и на долю секунды. Когда мы были маленькими, она вечно таскалась за мной и Элисон и ныла, чтоб с ней поиграли, а если мы отказывались, поднимала такой рев, что весь дом сбегался. Я из нас троих самая старшая, и придумать себе занятие для меня всегда было раз плюнуть.

Вот что я делала сегодня утром:

1. Проверила почту на Yahoo. Два раза. Ладно, не два, чуть больше.

2. Прочитала «Нью-Йорк таймс», включая деловой раздел.

3. Сравнила печатный вариант «Таймс» с тем, что выложен в Интернете.

4. Заплатила по счетам. Даже по безобразно большим.

(В самом начале «Списка дел, которые современная женщина обязана выполнить до тридцати лет» значится: «Прекратить тайком засовывать неоплаченные счета в старые журналы “Космополитен”» и «Читать в “Таймс” не только раздел “Метро”». Я пока не могу с чистой совестью отметить эти пункты, но поглядываю на них с растущим оптимизмом.)

И я ни разу не включала телевизор! Элисон уверяла, что еще до конца недели я подсяду на «Дни нашей жизни», но мне и без «мыла», без всякой телеболтовни есть чем заняться. Хотя, может, в пять посмотрю «Рикки Лейк»[4]. Кстати, их сегодняшняя тема имеет ко мне непосредственное отношение. Ну, почти. «Как забеременеть».

Том выскочил за дверь в 7.00, в 7.05 в панике влетел назад, бросил кусок сыра на ломоть хлеба и шмякнул бутерброд на стол у тахты («Прости, дорогая, забыл, черт, КАК я опаздываю…»). Надо полагать, это мой обед. Сильное искушение заказать что-нибудь готовое, но тогда придется вставать, открывать дверь…

Проблема обеда решилась с помощью Брианны, нашей малахольной параюристки[5]. Примерно месяц назад мы вместе начали работать над одним делом. Не сказать, чтоб мы сдружились, однако в обеденный перерыв она примчалась, вся в мыле, с другого конца города и притащила — вообразите! — пиццу пепперони с пряностями и овощной салат вдобавок. Я решила, что все-таки буду открывать дверь посетителям, иначе рехнуться можно, но, впустив Брианну, как пай-девочка вернулась на тахту и принялась уписывать пиццу за обе щеки. А Брианна, усевшись возле стены на персидскую ковровую дорожку красного цвета, вводила меня в курс своей крайне запутанной личной жизни и жаловалась на тяжелую долю параюриста (восемь месяцев назад она уволилась из адвокатской конторы на Манхэттене и пришла работать к «Шустеру», где зарплата, конечно, больше, зато отношение — хуже).

После ухода Брианны пять раз звонили из конторы, все пять раз — по работе. Всем все растолковала. Слава богу, готовясь к декретному отпуску, я заранее начала приводить в порядок свои дела, пометила все папки. Корзинка для «входящих» небось уже полным-полна. Ничего, рано или поздно сообразят, что я в нее не заглядываю, и отстанут. Контора странным образом уже отодвинулась куда-то далеко — другой мир, другая жизнь.

До начала «Рикки» еще целый час и сорок минут. Чем бы заняться?

Хорошо хоть тахта в гостиной прямо напротив окна. Никто не мешает глядеть в небо и оценивать погоду — самое английское из всех удовольствий. А если хорошенько вытянуть шею, можно увидеть прохожих на пересечении Второй улицы с Восточной 82-й. И еще мне видно, кто живет напротив, в небольшом доме 40-х годов, — по крайней мере, на двух верхних этажах.

Окно, в которое я глазею, очень большое и квадратное (агент по недвижимости, демонстрируя нам квартиру, назвал его «потрясающей фокусной точкой». В переводе сие означает, что сама комната — типовая прямоугольная коробка). Под окошком — радиатор-скамейка с широкой деревянной крышкой, даже посидеть можно. Мы накидали туда бархатных подушек, и получилось отличное местечко, где так славно устроиться с книжкой (если б у нас было на это время). С длинного металлического карниза до самого пола свисают тяжелые красные шторы. Мы их повесили, как только въехали, а несколько недель спустя, в один из редких выходных дней, я откопала в антикварном магазинчике за углом стеклянную вазу цвета клюквы, как раз в тон шторам. Теперь она живет на датском тиковом столе у тахты, и, когда лучи света пронизывают стекло, столешница за вазой приобретает густо-красный оттенок, точно разлили бокал «Пино нуар». В правом углу комнаты — видавшее виды коричневое кожаное кресло. Слева, вдоль крашеной желтой стены, — два книжных шкафа. Тот, что ближе к окну, набит старыми университетскими учебниками и книжками Джона Гришема[6] в аляповатых бумажных обложках, по большей части из книжных киосков разных аэропортов. Это шкаф Тома. Мой стоит ближе к тахте, и в нем в хронологической последовательности выстроились поэтические сборники, эссе и романы от Остин до Атвуд. В качестве украшений я добавила на полки семейные фотографии в деревянных рамках и кусочки обкатанного морем стекла из Англии.

Комнатка небольшая (как-никак Манхэттен), но веселая и уютная. Радиатор жарит вовсю: я вижу, как нагретый воздух дрожит над скамейкой. С тех пор как мы въехали, я, наверное, не провела в своей гостиной в общей сложности и десяти часов. Зато теперь, до самого конца беременности, здесь весь мой мир.

Дому напротив жить осталось недолго, его, похоже, собираются снести, а на его месте построить что-то покрупнее и посовременней. Я где-то слышала — то ли в лифте соседи болтали, то ли у почтовых ящиков, — что он буквально весь заражен плесневым грибком. Насколько мне видно (а если постараться, я могу даже в комнаты заглянуть), большинство жильцов дома старики, многим за восемьдесят. Я уже час слежу за тем, как они ковыляют туда-сюда, потихоньку переползают из комнаты в комнату. Они живут в другом временном измерении, отличном от нашего; каждое движение совершается размеренно, каждый шаг — с осмотрительностью. Престарелый господин из угловой квартиры, к примеру, пытаясь заменить лампочку, минут пять, не меньше, взбирался на маленькую стремянку. Наконец вскарабкался на верхнюю ступеньку, а стремянка возьми да и покачнись, лампочка выпала у него из рук, и все пришлось начинать сначала. Занимательное зрелище. А вот его соседка только и делает, что смотрит телевизор в полутьме.

Черт! Пропустила конец «Рикки Лейк» (а шоу мне начинает нравиться) из-за Элисон, которой вздумалось позвонить в самый разгар передачи. Теперь так и не узнаю, кто отец ребенка Тайши — Эрик или Винни. Формально Элисон позвонила, чтобы узнать, как у меня дела. В действительности — чтобы позлорадствовать.

— Обещай, что постараешься не перетруждаться, — сладко заливалась она, исходя самодовольством. — Беременность — это такая нагрузка на весь организм, Кью, уж ты мне поверь! Я сама, когда ждала Джефри, попробовала было вести себя так же, как ты, но вовремя поняла: нужно идти на уступки маленькому растущему существу. Сколько ты работаешь, это же просто смешно! Одно дело, когда Том торчит на работе допоздна, но для женщины в твоем положении поступать так крайне неразумно. Я считаю, что для тебя это должно стать первым звонком. Да, Кью, первым звонком.

И еще добрую треть часа трубка вещала голосом Элисон: надо прислушиваться к сигналам, которые посылает твое тело; беременная женщина — нежный распускающийся цветок; вот только на прошлой неделе они с мамой говорили, что я наживу себе беду, если не стану меньше работать. А накануне ночью бедняжка Элисон глаз не могла сомкнуть — так переживала за меня и за ребенка. Словом, давненько сестрица не получала такого удовольствия.

«Моя» проблема терзает Элисон уже много лет — классический комплекс второго ребенка в семье. Когда мы были маленькими, ей непременно надо было делать то же, что и я, только лучше. И мы с ней шли ноздря в ноздрю, пока не поступили в университет. Тут до нее вдруг дошло, что кое-чего я не могу делать, а она может, — например, играть на сцене, стильно одеваться, встречаться с шикарными парнями при титулах. Она поуспокоилась — и стала совершенно несносной.

Прекрасно помню ее вытянувшееся, несчастное лицо, когда я сдала на отлично все экзамены за среднюю школу. Целый год она занималась как одержимая, готовясь к собственным экзаменам, в результате заработала запястный синдром и полгода не вылезала из кабинета физиотерапии. А еще помню, какой надеждой, даже торжеством светились глаза Элисон, когда выяснилось, что мне не поставили «отлично» по физике на выпускных экзаменах. Самое смешное, что ей физика давалась лучше, чем мне, и все равно в следующем году она сдала ее на «хорошо». Не знаю, то ли она утратила стимул, то ли (как считает Том) подсознательно и сама не желала взять надо мной верх, но факт остается фактом: всю жизнь она старалась обскакать меня, и вот возможность представилась, а она спасовала.

Элисон, как и я, подала документы в Оксфорд в последний момент, двери, можно сказать, уже закрывались. Как и я, изучала ПФЭ — политику, философию, экономику, но в отличие от меня ушла со второго курса прямиком на сцену. Ей предложили главную роль в спектакле «Угадай, кто придет к обеду». Элисон тут же завела привычку рядиться в черные джинсы, черные водолазки и поношенные замшевые пиджаки с рынка «Камден». Волосы высветлила, завила мелким бесом и скрепляла этот кошмар на затылке лаковой китайской палочкой. Закрутила кучу романов с невыносимо привлекательными актерами (все как один в черных джинсах, в черных водолазках, у всех шевелюры растрепаны а-ля «я только-только из постели»). Короче, Элисон ударилась в богемную жизнь и много в том преуспела, чего про меня никак не скажешь. Университетские годы я в гордом одиночестве курсировала вверх-вниз по Вудсток-роуд, груженная учебниками как ломовая лошадь. А Элисон каждый вечер выходила на сцену и срывала аплодисменты, успеваемость катилась под откос, но ей было плевать. Иногда мы встречались на Крытом рынке, чтоб перехватить пару сэндвичей на обед. Она являлась с пачкой «Кэмел», демонстративно торчащей из кармана джинсов (сами понимаете, это было еще до того, как она сообразила, что ее тело — нежный распускающийся цветок), и заявляла, что я не умею жить. Надо признать, я действительно пребывала в растерянности. Всю жизнь из кожи вон лезла, чтоб быть на шаг впереди, а Элисон вдруг взяла и вышла из игры, решила, что с нее и троек хватит. А мне-то что теперь делать? Раз-другой попробовала сходить на ее вечеринки — как правило, их устраивали в полутемных прокуренных подвалах, среди завалов недоделанных декораций, — но ничего нет унизительней, чем быть заучившейся старшей сестрой даровитой цветущей девицы. Бог с ней, пусть резвится, решила я и вернулась к своим книжкам.

Я заканчивала юридические курсы в Лондоне, Элисон тем временем сошлась с Грегом и в корне переменила взгляды на жизнь. Актерство, конечно, — дело хорошее, говорила она, но что за профессия? Она опустошает душу, она несовместима с серьезными отношениями. С Грегом (одним из сексуально взлохмаченных актеров, изъяснявшимся на несусветном кокни) они познакомились на репетициях «Калигулы». Как и следовало ожидать, вскоре выяснилось, что в Ист-Энде он отродясь не бывал, вообще не заезжал дальше Ливерпульского вокзала, с которого регулярно отбывал в Северный Норфолк, где на огромной территории раскинулось семейное поместье с роскошным особняком. У досточтимого Грегори Фаркхара и в мыслях не было провести жизнь среди кучки нищих актеров. Закончив (более или менее) Оксфорд, он мигом перекочевал в Сити и теперь заколачивает деньгу в фирме какого-то папашиного дружка. Элисон сразу сориентировалась — такую добычу упускать нельзя. В двадцать два года они поженились (репортаж о свадебных торжествах был опубликован на страницах «Хелло!»), Элисон бросила сцену и увлеклась скульптурой. Перевожу: Элисон превратилась в автомат по штамповке детей. Она уже произвела на свет двоих и не собирается на этом останавливаться.

Слов нет, по этой части у нее действительно опыта больше, чем у меня. И она не дает мне забыть об этом. С тех пор как три года назад родился Джефри, сестрица не устает превозносить радости материнства (как-то раз зашла ко мне и заметила на тумбочке у кровати противозачаточные таблетки; надо было видеть, с какой вселенской скорбью она качала головой. Можно подумать, я принимала героин).

— Материнство, Кью, связывает женщин неразрывными узами, — сообщила она с жутко просветленным взором. (Теперь она расхаживает в нарядах от Готье, имеет в Пимлико[7] «хибару» стоимостью в три четверти миллиона фунтов и личного духовного наставника, помогающего ей достичь нирваны посреди всего этого.) — Я была бы счастлива поделиться с тобой своими знаниями! Наши дети должны быть одного возраста. Они должны стать не просто родственниками, а самыми близкими друзьями. Как это было бы чудесно, верно, Кью?

По правде говоря, Джефри и Сирена те еще детки. Надеюсь, мои ребята к ним и близко не подойдут. Своего сына и наследника Грег предпочитает видеть исключительно в матросских костюмчиках, а Сирена по целым дням расхаживает в карамельно-розовенькой балетной пачке и рассказывает всем и каждому, что когда «выластет», станет «плинцессой». Просто сплю и вижу, как в один прекрасный день наша хулиганистая дочка затащит Сирену в кусты и хорошенько вздует.

А вообще-то сама мысль, что Элисон «вела себя так же, как и я», когда носила Джефри, смеху подобна — после замужества она к настоящей работе пальцем не притронулась. Нет, у нее есть своя мастерская (муженек купил, разумеется), но, насколько мне известно, она заскакивает туда на пару часов раза три в неделю, в результате чего миру является горшок без дна или что-нибудь столь же нелепое. Ей нравится считать себя большим художником, потому что двоюродный брат Грега знает одного парня, который знаком с другим парнем, у которого что-то вроде художественной галереи на юге Лондона. Раз в три года или около того я получаю элегантную белоснежную карточку с приглашением посетить выставку работ Элисон Фаркхар, которую потом какой-нибудь угодливый репортеришка из «Ивнинг стандард» (тоже небось мужнин дружок-приятель) превозносит до небес. Но когда Элисон распинается про тяготы работы, я, естественно, об этом и не заикаюсь. Как можно!..