Повесть о Верещагине

В путешествие

Перед поездкой в Индию Василий Васильевич некоторое время находился в Петербурге. Однажды он зашел в Публичную библиотеку к Стасову — посоветоваться, что взять с собой из книг. Его интересовал во всех подробностях путь в Индию, природа, люди, хозяйственная жизнь и обычаи жителей Индии. Владимир Васильевич вышел из-за своего рабочего стола, сплошь заваленного книгами, журналами, вырезками из газет и рукописями, крепко пожал Верещагину руку и усадил его в глубокое кожаное кресло.

— Значит, решили опять путешествовать?

— Да, поеду, — ответил Верещагин и стал подробно рассказывать о своих планах. — Вначале я хотел побывать в Соловках, в Сибири, в Приамурье, затем — через Китай и Тибет — пробраться в Индию. Подобрал было себе спутника, но тот струхнул и от такой поездки отказался. Ну, что ж, тогда решил я ехать другим путем, а в спутники взять мою Елизавету Кондратьевну. Вы с ней еще не знакомы? Позвольте, позвольте, она здесь, в библиотеке, в отделе этнографии делает кое-какие выписки и заказы…

Через две-три минуты Елизавета Кондратьевна, маленькая и тщедушная на вид, стояла между двумя крепкими бородачами и, смущенно улыбаясь, говорила:

— Владимир Васильевич, я вас прекрасно знаю по вашим статьям. Я столько слышу о вас от Василия Васильевича, что уже испытываю к вам нечто вроде ревности.

— Да уж как можем, так и дружим, — широко развел руками Стасов. Пристально посмотрев на Елизавету Кондратьевну, он в мыслях не одобрил намерения Верещагина взять жену в Индию.

— И вы, Елизавета Кондратьевна, собираетесь путешествовать с ним по Индии? — удивленно спросил Стасов.

— Я его одного не отпущу.

— Однако вы храбрая женщина!..

— Под стать мне, — шутливо вставил Верещагин, поглаживая бороду.

— И вы не боитесь ни дикарей, ни зверей, Елизавета Кондратьевна?

— С Василием Васильевичем я никого и ничего не боюсь, — весело ответила Верещагина.

— Даже англичан, заграбаставших Индию с населением в четверть миллиарда человек, — добавил, смеясь, Василий Васильевич.

— Ого! — усмехнулся Стасов.

Елизавета Кондратьевна вышла в рабочие залы Публичной библиотеки. Друзья, оставшись вдвоем, завели длинный разговор. Когда заговорили о мелкотравчатых клеветниках из художественного мира, Верещагин сказал гневно, с отвращением:

— Ну их к черту! Надо придерживаться совета дедушки Крылова:

— Кстати сказать, Иван Андреевич в этой комнате за этим столом много лет работал… — заметил Стасов. — Поскольку об этом зашла речь, я хочу вас предупредить, Василий Васильевич, чтобы в случае чего вы не кипятились: с клеветниками я разделаюсь по всем правилам или даже и не соблюдая оных. До меня доползли слухи о том, что некий Тютрюмов из Академии художеств по своей тупорылой глупости пустил слушок, будто бы вы, находясь в Мюнхене, работали над серией туркестанских картин не один, а наняли группу немецких художников и присвоили себе их труд и славу…

— Гнусная чепуха! — встрепенулся Верещагин и, нервничая, начал ходить по кабинету, заставленному шкафами с редчайшими книгами. — Да, я за короткий срок в Мюнхене сделал столько, сколько сто бездарных тютрюмовых не сделают в сто лет. Я никого близко не подпускал к своим полотнам — не то чтобы позволить кому-то прикоснуться к ним кистью!.. Спасибо, что вы сказали мне. Я не поеду в Индию до тех пор, пока собственным сапогом не раздавлю этого мерзкого клеветника!..

— Успокойтесь, Василий Васильевич. Друг мой, если этот Тютрюмов только пикнет где-либо в газетишке, я тотчас же найду такие слова, которые как чугунной плитой вдавят его в грязь, им изрыгаемую. И такой субъект носит звание члена Академии художеств! Странные дела у нас происходят!.. А в Индию вы поезжайте. Не придавайте значения пустой болтовне, которой ни один порядочный человек не поверит. Вы еще не знаете, что такое Питер. Здесь извечный клубок интриганства. Интригуют в правительственных кругах, интригуют в печати, в области искусств — всюду, где только кому-то есть от этого выгода. И заметьте, Василий Васильевич, какая странная особенность у Петербурга: в Питер приезжают, растут здесь, развиваются знаменитости и умирают затравленными… или же становятся изгнанниками. Итак, Василий Васильевич, можете спокойно путешествовать, а будет надобность в моей защите — не сомневайтесь…

— Спасибо, Владимир Васильевич, как истинному другу, спасибо! Не забывайте обо мне. Пишите обо всем, и почаще. И еще прошу вас вот о чем: в Индию я еду не ради путешествия. Еду работать. Меня интересует этнография этой страны. Пробуду там год-два, сделаю этюды для будущих картин. Этюды буду посылать вам — прошу хранить их до моего возвращения и никому не показывать.

— Постараюсь. Значит, через Москву — Киев — Одессу будете держать путь на Константинополь? Что ж, признаюсь, завидую вам! — Стасов предложил Верещагину пообедать с ним, подкрепиться в путь-дорогу.

— Не могу, некогда, — отклонил предложение друга Верещагин. — Сейчас я пойду на Невский, надо купить кое-какие вещички в подарок моим будущим друзьям в Индии.

— Да, без этого тоже нельзя, — согласился Стасов. — Подарки понадобятся, рассчитывайте на самые разнообразные вкусы. Книги я вам подберу и привезу к отходу поезда… Кстати! — спохватился Стасов. — На днях я получил от некоего Воинова письмо, которое вас касается. Всего не буду читать, а вот это место — неплохое напутствие перед отъездом в Индию. Слушайте:

«Я прочитал вашу статью о выставке картин В. В. Верещагина. Заинтересовала она меня. Пришел я на выставку за три дня до закрытия, но зато уж посещал ее все эти дни. Впечатление, произведенное на меня картинами В. В. Верещагина, было поразительное: впервые в картинах я увидел правду, увидел живых людей, увидел поразительно изображенную природу. Нужно вам сказать, что я десять лет прожил в Закавказье и, следовательно, могу судить — с каким искусством и правдой изображены Верещагиным и люди, и природа, знакомые мне. На выставке я узнал, что есть люди, говорящие правду в искусстве и об искусстве…»

Вдвоем с женой ходил Верещагин весь остаток весеннего петербургского дня по магазинам, приобретая всё необходимое в дальний и долгий путь. Вечером на вокзале их провожали друзья. Стасов и Верещагин выделялись в шумной толпе своими мощными фигурами. Неподалеку, звеня шпорами, прохаживался усатый жандарм, искоса наблюдая за ними и прислушиваясь к разговорам двух петербургских знаменитостей. Но тщетны были его старания: ничего крамольного не было в речах Стасова, и лишь Верещагин, взглянув на усатого, смеясь, перефразировал Лермонтова:

На что Стасов предупредительно заметил:

— У английских полисменов уши не менее развесисты, а от их пристального глаза вы со своей живописью никуда не денетесь.

Носильщики пронесли дорожные чемоданы в купе вагона. Верещагин и Стасов задержались в тамбуре. Подавая пачку книг Верещагину, Владимир Васильевич сказал:

— Вот это вам, чтобы в пути и в Индии, в часы досуга, не было скучно. Есть тут интересная книжица «Хождение за три моря Афанасия Никитина». Прочтете ее, и она облегчит вам все трудности в путешествии. Вы, наверно, не читали, как тверской купец Афанасий Никитин четыреста с лишним лет назад пробрался в сказочную, неведомую Индию?.. А ведь в те времена — ни железных дорог, ни прочих удобств.

— Не читал, но слышать слышал. И долго он путешествовал?

— Шесть лет. Это был человек огромной силы воли, храбрый и упорный в достижении поставленной цели. По своему характеру и даже стилю письма он — предшественник протопопа Аввакума. На чужбине Афанасий потерял счет времени, но не лишился чувства любви и привязанности к родине. В его книге много похвалы чужим странам, но о Руси он говорит так: «На этом свете нет страны, подобной ей, хотя бояре русской земли недобры. Но да устроится русская земля и да будет в ней справедливость». Я уверен, что Афанасий вам понравится. Сочинения Белинского тоже, надеюсь, пригодятся. Сознайтесь, дорогой Васюта, что Белинского вы плохо знаете?..

— Сознаюсь, Владимир Васильевич, мало и торопливо его читал.

— А ведь Белинский — это, батенька мой, ни с кем не сравнимая величина в русской общественной мысли. Его запрещенное у нас письмо к Гоголю — маяк в освободительном движении России. За чтение этого письма Достоевский был приговорен к смертной казни! Разве этого мало?.. Есть еще ряд книжек справочного характера по Индии, все это может вам пригодиться…

— Благодарю, Владимир Васильевич.

Раздался третий свисток. Поезд помчал Верещагина к далекой границе, за которой угадывалась заманчивая неизведанная страна… Ехали супруги Верещагины поездом без пересадок и задержек. Затем от Одессы на пароходе — до самой сказочной Индии. Многое они видели в пути, немало успели прочитать книг, много было встреч — мимолетных, иногда интересных, а иногда вызывавших досаду и отвращение. Записные книжки и альбомы художника то и дело пополнялись записями впечатлений, размышлений и зарисовками. Присматриваясь к встречным кораблям, идущим с различным грузом из Индии в Англию, Верещагин убеждался, что английская «опека» слишком дорого обходится народам Индии. С глубоким сочувствием к населению он отмечал в своих записях: «…Римское правило — «разделяй и господствуй» применяется англичанами неукоснительно, потому что иначе им пришлось бы уходить из многих теплых насиженных мест, в разных углах земного шара».

Английский резидент Гирдельстон, ехавший в Непал, долго и подозрительно присматривался к необыкновенному в тех местах русскому пассажиру. Наконец завел он с ним знакомство. При помощи запаса необходимых для беседы английских слов и не без содействия Елизаветы Кондратьевны Верещагин и Гирдельстон разговорились. Резидента интересовало: представителем каких торговых фирм является Верещагин или же он просто неопытный разведчик от правительственных учреждений Петербурга? Однако резидент скоро понял, что перед ним тот самый Верещагин, который год назад стал известен в Лондоне своей выставкой. Гирдельстону не пришлось видеть картин Верещагина, но ему вспомнились похвальные отзывы английских газет. К тому же Василий Васильевич достал из портфеля газетные вырезки и показал их англичанину, чем окончательно рассеял его подозрения. Узнав, что жена Верещагина по происхождению немка и что сам Василий Васильевич хорошо владеет немецким языком, Гирдельстон перешел с английского на немецкий. Он стал разговорчивее. Из его рассказов об Индии Верещагин узнал очень многое.

Превратив в свою колонию густо населенную и богатую всевозможным промышленным сырьем страну, английские капиталисты начали строить железные дороги и промышленные предприятия, стали добывать в Индии уголь и руду, золото и жемчуг. Особенно широко и быстро развернулась хлопчатобумажная и чугунолитейная промышленность. Проникнув со своими капиталами в Индию, англичане успешно конкурировали с Россией в пограничных областях — Афганистане и Тибете. Грабеж Индии сопровождался усилением военной мощи англичан в захваченной ими колонии; армию и английский военный флот содержала подвластная Индия.

— Господин художник, — сказал Гирдельстон, закуривая толстую сигару и обращаясь к Верещагину: — Мы крови не боимся. Смелость, решительность, изобретательность и жестокость сопутствуют всюду нашим успехам среди диких народов. Вы, вероятно, знаете о восстании сипаев?..

— Да, имею некоторое представление. И не могу не сочувствовать так жестоко подавленным индусам, — прямо заявил Верещагин.

— Сипаям сочувствовали многие, — проговорил англичанин, — не только вы. Какое бы сочувствие ни было на их стороне, но на нашей — сила. Сила британских пушек… Этих восставших фанатиков мы уничтожали прямо в упор из орудий. И знаете, какой был эффект!..

— Расскажите, как это происходило? — заинтересовался Василий Васильевич. — Я знаю: древние римляне распинали повстанцев на крестах, в России свирепствовала виселица, в Персии сажают преступников на заостренный кол, а вы придумали что-то сверхрадикальное для устрашения суеверных.

— Иначе нам поступать нельзя. Индийцы религиозны до фанатизма. Они оказывали нам сопротивление, они не подчинялись нашим законам и нашим судьям, они не страшились смерти от пули или виселицы. По их разумению, быть убитым рукой «нечистого англичанина»-значит попасть после смерти на небо. Однако небо, как им известно от своего духовенства, принимает только души тех, чьи трупы не обезображены. И не надо быть большим мудрецом, чтобы противопоставить подобному суеверию особую, нашу новейшую казнь — расстрел из пушек: мы выстраиваем в длинный ряд несколько батарей полевых пушек, к их жерлам вплотную привязываем наиболее влиятельных повстанцев и даем огневой залп. Крупный заряд пороха разносит в мелкие куски тело индийца. Наш оригинальный способ казни вынудил смириться многие непокорные племена в стране, ставшей английской провинцией…

— Все ясно, — задумчиво отозвался Верещагин. — Язык пушек убедительнее всяких слов. Посредством пушечного красноречия вы удерживаете за собой Индию…

— На слова мы тоже не скупимся, — не поняв иронии художника, подметил Гирдельстон. — На разных языках мы выпускаем в Индии около полутысячи газет, а кого слово не берет, тех агитируем артиллерией. В наш век цивилизации иного выхода нет. Британия правит морями, она знает, что делать и на берегах, ей подвластных… — Гирдельстон, сидевший за одним столиком с супругами Верещагиными на палубе океанского парохода, весело заулыбался. Верещагины поднялись с мест и молча направились в свою каюту. Елизавета Кондратьевна взяла за руку Василия Васильевича, посмотрела в его побледневшее лицо и, встретив хмурый взгляд, спросила:

— Вася, тебя, кажется, возмутила беседа с этим наглецом?

— Ерунда! — ответил ей Верещагин. — Побеседовав с ним, я сразу представил себе, как эта особая английская казнь в Индии выглядит в действительности… Это, должно быть, ужасный способ покорять непокорных. Мимо таких явлений нельзя проходить равнодушно.

Они вошли в каюту. В открытый иллюминатор врывался освежающий морской ветер. Вдалеке в дымном мареве виднелись смутные очертания берегов Бенгальского залива.