Повесть о Верещагине

В Париже

Мастерская художника Жерома находилась в стенах Парижской Академии художеств. Попасть к Жерому было не так просто. Но альбомы закавказских рисунков, показанные Верещагиным управляющему ведомством изящных искусств во Франции, открыли ему доступ в мастерскую профессора и академика.

— Кто вас направил ко мне? — спросил Жером Верещагина, быстро и пытливо оглядывая его. — В моей студии нет ни одного иностранца…

— Меня привели к вам, господин профессор, ваши картины. Я видел «Русских солдат-песельников», изображенных вами, видел ваших «Египетских рекрутов, конвоируемых албанскими солдатами», видел «Петушиный бой»…

— Достаточно, достаточно, — перебил его Жером. — Теперь вы похвалите мои картины, мое мастерство и будете решительно настаивать на принятии вас в мою мастерскую. Не так ли? Слушать похвалу я не хочу, а принять вас не могу. Впрочем, вы неплохо владеете французским языком, но не это важно. А что вы умеете? Покажите ваши альбомы. — Жером взял из рук Верещагина карандашные рисунки, начал перелистывать; сначала небрежно и быстро, потом медленно и внимательно он стал рассматривать каждый из них. Не просмотрев и половины альбомов, он метнул взгляд на Верещагина, сказал: — Прошу садиться, прошу, прошу… У вас правильное чутье и понимание натуры. Зарисовки кавказских типов удачны. Чувствуется академическая выучка, а еще больше — самостоятельность. — Жером не стал расточать похвал, подумал и спросил:

— Что же вы нашли такого в моих картинах, которые, как вы сказали, привели вас ко мне?

— Отсутствие академической выучки и полную самостоятельность, — ответил Верещагин, чуть заметно улыбнувшись.

— Ого! Вы не без озорства, вы под стать тем молодцам-французам, которые учатся у меня. А еще что находите вы в моих работах? Надеюсь, в салонах Люксембургского музея вы успели побывать?

— Да. Я в Париже третий раз. Понемногу свыкаюсь с французским языком, изучал его в Морском корпусе, в Академии художеств, изучаю самостоятельно. Во всех художественных музеях Парижа был неоднократно. Столица Франции законно является школой художеств для приезжающих. Мне нравится в ваших картинах не только техника мастерства с неразгаданным богатством оттенков и яркостью сильных, удачно подобранных красок, нравится мне в ваших работах совершенное распределение композиций, а главное — жизненная правда, изображение простых людей, притом не в манере слащавого академического классицизма, а по-человечески, по-новому… — Подбирая подходящие французские слова для выражения своей мысли, Верещагин немного замешкался. Заметив смущение молодого художника, Жером, как бы продолжая его мысль, сказал:

— Живопись, как и другие виды искусств, будучи прекрасной и понятной в одну эпоху, может не совпадать с понятием прекрасного в другую эпоху. Это закон развития, постоянного обновления. Искусство античного мира, даже искусство Возрождения в наше время уходит все дальше и дальше от народа. Искусство прошлых веков давно уже стало предметом эстетов, имеющих специальное образование. Согласен с вами, согласен, — дух времени изменяется, меняются вкусы и требования в живописи…

— Причем эта перемена происходит в самых естественных формах, а не навязывается искусственно и крикливо, — добавил Верещагин.

— Вы, кажется, имеете в виду некоторых наших ищущих живописцев? — спросил Жером. — Они еще во младенческой стадии!..

— Думаю, что не суждено этому ребенку развиться.

— Почему?

— Хотя бы потому, что он уже в зародыше оторван от матери-жизни. На искусственном питании недолго продержится.

— Думаю, что вы не ошибаетесь…

Обменявшись несколькими фразами о живописи и осмотрев верещагинские рисунки, Жером сказал:

— У меня, как правило, учатся одни французы, но для вас я делаю исключение. Мои ученики очень славные ребята, вы с ними в ссоре не будете. Но учтите такой обычай — они любят над новичками поиздеваться. Надеюсь, вы себя в обиду не дадите. И еще: избрав меня своим учителем, знайте, что опасность кроется в подражании учителю. Учитесь, но не подражайте, и вас никогда никто не упрекнет в том, что вы ученик Жерома.

— Благодарю вас за добрый совет и внимание, — почтительно раскланявшись, ответил Верещагин. С этого момента, без всяких формальностей, без особых рекомендаций он стал учеником Жерома.

На другой день рано утром Верещагин пришел в мастерскую-студию. Жером в эту пору занимался в классах Академии. В студии находились одни ученики. Верещагин отрекомендовался. И тогда послышались голоса:

— К нам пришел русский!

— Интересно, что он будет делать?

— Верещагин, вас зовут Верещагин?

— Да, Верещагин.

— Вы, вероятно, не знаете правил поступления в нашу студию?

— Какие же могут быть правила? Ваш учитель меня вчера принял.

— Раздевайтесь.

— Я уже разделся. Мое пальто висит в прихожей на вешалке.

— Догола раздевайтесь! Мы должны вас осмотреть.

— И раскрасить! — строго и решительно добавил один из учеников, — высокий, вихлявый, с нахальной физиономией.

— Да, да, и раскрасить.

— Господа, приготовьте палитры. Мы должны этого русского привести в художественный вид, согласно нашим правилам.

— Раздевайтесь! Не заставляйте себя упрашивать, подчинитесь, иначе худо будет.

Французы решительно стали наступать на Верещагина. Тот отступил к стене, занял выгодное оборонительное положение.

— Не препятствуйте, коллега, все равно мы силой сделаем то, что полагается. Привяжем к столбу и раскрасим.

— Сдавайтесь, лучше расписать ваше тело красками, нежели синяками…

— Вы забываетесь, господа, я не дикарь, я русский, — сказал Верещагин и одного из наиболее назойливых, пытавшегося схватить его, сшиб с ног.

— Ага! Этот дикарь еще дерется!

— К столбу его, к столбу!..

Видя, что с большой группой французов ему не сладить, а стать посмешищем среди будущих коллег по студии тем более не входило в расчеты Верещагина, он быстро достал из кармана револьвер, только что приобретенный им:

— Это еще что за идиотизм? Бросьте свои мушкетерские замашки! Если кто из вас дотронется до меня хоть пальцем — тому пуля в лоб!..

В этот критический момент Жером появился на пороге мастерской. Увидев перепуганных учеников и перед ними Верещагина, размахивающего револьвером, он на минуту растерялся. Узнав, в чем дело, сказал:

— Не забывайте, друзья мои, что вы имеете дело с русским. Его соотечественники разбили самого Наполеона…

Конфликт был улажен. Ученики студии Жерома спрашивали Верещагина:

— И вы осмелились бы стрелять?

— Разумеется, — отвечал тот. — Для чего же тогда револьвер!.. Единственно, что помешало бы мне стрелять, — это отсутствие патронов. Револьвер не был заряжен.

Скоро французы свыклись с ним: молодой русский художник оказался общительным товарищем. Жером был также доволен новичком. Однажды, после работы над этюдами с натуры, он завел с Верещагиным беседу, стал выспрашивать его о Петербургской Академии художеств, о том, как и чему там обучают будущих живописцев. Верещагин рассказал ему все, что знал о старых способах преподавания живописи в Петербурге, о том, почему он ушел из Академии, и сознался, что, овладев техникой рисунка карандашом и сепией, он еще не успел сродниться с палитрой и кистью.

— Не сомневаюсь, что кисть и палитра в ваших руках заиграют превосходно, — сказал Жером, улыбаясь тонкими, словно подкрашенными губами. — Вы сумеете достигнуть поставленной цели. Я рад вам помочь. Учитесь.

Между Жеромом и Верещагиным завязались хорошие отношения. Верещагин с первых же дней учения показал себя упорным, трудолюбивым, способным быстро улавливать и воспринимать советы учителя. Другие ученики, французы, не уступали Верещагину в копировании классических образцов Лувра, но когда они на практике занимались зарисовками с натуры, тут каждый раз Верещагин брал верх над своими соучениками: лучше и тоньше он чувствовал природу, живее передавал ее в красках. В скором времени он отказался от копирования классиков и целиком отдался рисованию с натуры. Жером не протестовал против инициативы Верещагина, с интересом следил за его работами, внося поправки, если в том была необходимость. Как-то Жером заметил, что в ящике-этюднике, куда Верещагин складывал тюбики красок и кисти, лежали две измазанные красками книги в твердых, с тиснениями, переплетах.

— Это что у вас? Что читаете? — спросил он Верещагина, показывая глазами на книги.

— В часы вечернего досуга перечитываю Бокля — о цивилизации на Западе. В его работе есть и политика, и философия, что не мешает знать художнику. А это вот, — достал и раскрыл он книгу, недавно вышедшую в Петербурге, — «Живопись во Франции» в переводе Мацкевича. Она знакомит меня с вашими предшественниками.

— Похвально! — одобрил Жером.

— Не ради похвалы стараюсь, — хочу больше знать. Все это пригодится. К сожалению, увлекаясь живописью, мы не очень любим заглядывать в литературу.

— Да, вы правы, — согласился Жером. — Некоторые из моих учеников охотнее всего в часы досуга пойдут в дешевый ресторан и раскупорят бутылку, нежели заинтересуются книгой.

— Тот, кто любит рейнские и шампанские напитки, всегда найдет повод их выпить.

— Да, были бы франки, а за поводом у них дело не станет…

Услышав этот разговор, один из учеников Жерома, пейзажист Ропен, выглянул из-за мольберта и громко сказал:

— Русский Верещагин скуп и жаден. Он до сих пор не дал нам «входных», мы еще ни разу не кутили за его счет. Где же размашистая русская душа?..

— Так говорите же, сколько вам надо на выпивку?

— Шестьдесят франков.

— Вот вам сорок, больше пока не имею.

— Двадцать мы добавим от себя.

— Сегодня же, друзья, на Монмартр! Пора выпить и повеселиться! — послышались ликующие голоса учеников.

— Учитель! Вы пойдете с нами?

— Благодарю, друзья мои, знаю, что я своим присутствием не стеснил бы вас, но гуляйте, веселитесь, а я, занятый делами, оставляю за собой право завидовать вашей молодости.

В этот день Жером отпустил своих учеников раньше обычного. Веселой, шумной ватагой они вышли из мастерской. Двое энергичных юношей, любителей повеселиться за счет «благотворителя» — Брикар и Делор, — подхватили Верещагина под руки и повели впереди остальных. Верещагин в то время уже неплохо знал Париж, но о Монмартре имел лишь отдаленное представление, не находил нужным предаваться праздным увеселениям: и время было дорого, и деньги необходимы на более существенные нужды. Сегодня решено погулять, пусть будет бедно и дешево, но чтобы было весело. Здесь были кривые узкие улицы, серые невысокие дома с яркими раскрашенными навесами над увеселительными и питейными заведениями, занимающими нижние этажи домов. Стены повсюду исписаны любовными и фривольными стихами на всех языках мира. Сюда, в шумные кабачки Монмартра, приходили артисты, журналисты, поэты, художники и просто любопытные завсегдатаи и острословы, любители повеселиться в долг и за наличные. Ученики Жерома, обступив со всех сторон Верещагин на, вели его по узким и горбатым улицам, на самую вершину Монмартра, где у обрыва находилось популярное среди молодежи заведение, когда-то называвшееся «Кабаре убийц», но после одного шумного скандала, сопровождаемого массовым налетом полиции, кабаре переименовали, стали называть «Моя деревня». Под вывеской трепыхался от ветра полотняный аншлаг с изображением кролика и надписью: «Человек! Ты обязан иметь прекрасный желудок».

Верещагин с нескрываемым любопытством вошел в вестибюль этого заведения. За кассой сидел толстяк хозяин; зеленый бархатный жакет и деревенская широкая соломенная шляпа украшали его. Он раскладывал стопочками монеты; делал это весьма любовно, с явным выражением довольства на сытом, без единой складки, лице.

— Господа, проходите в общую залу! — пригласил он вошедших молодых художников.

Сдвинув вплотную несколько столиков, ученики Жерома живо расселись, посадив Верещагина в центре всей компании.

Помещение кабаре немало удивило Верещагина: пока его товарищи заказывали вино и закуску, из расчета шестидесяти франков, он с увлечением разглядывал стены питейного зала. Тут висели картины и этюды известных художников, карикатуры с остроумными надписями. На резных подставках возвышались скульптурные фигуры, а огромная печь была разукрашена барельефами, изображающими злых духов. Посредине печи, на лицевой ее стороне, красовался череп, когда-то принадлежавший одному из завсегдатаев кабаре. Посетителей было еще немного: несколько военных пили, разгоняя тоску; двое студентов с девушками, сидевшими у них на коленях, поднимали бокалы за здоровье Наполеона Третьего, хохотом сопровождая свои тосты. В углу, за красным столом, сидела компания музыкантов, певцов и артистов. Бледный, с выпуклыми пожелтевшими глазами, в черном бархатном плаще поэт читал свои стихи о Франции, сравнивая ее с несчастной женщиной, от которой отвернулись ее поклонники и любовники.

— Куда я попал?! — удивленно воскликнул Верещагин.

— Поздно об этом спрашивать, — ответил ему один из любимцев Жерома, ученик Пуальпо. — Мы пришли с вами, Верещагин, в храм, посещаемый представителями всех искусств. Ого! Да вы примечайте, как уже впились глазами в вашу бороду те две красотки, разочаровавшиеся в своих партнерах.

— Напрасно! — крикнул в сторону полуобнаженных девушек ученик Блан, любитель легких увлечений. — Напрасно! У этого бородатого русского медведя не осталось при себе ни франка. Да он и не клюет на такую наживку, как вы.

— Довольно, — сказал Ропен. — Мы пришли выпить за вступление в нашу студию русского товарища. Разливай, Брикар! А ты, Делор, подкладывай закуску. Учти, что в России не едят ни устриц, ни омаров. Это я слыхал от своего деда, который два года пробыл в плену в России…

— За здоровье русского коллеги Верещагина!..

— За успехи!..

И они пили в этом прокуренном и пропахнувшем всеми запахами кабаре. А потом рассказывали веселые анекдоты и снова пили и пели песни. Верещагин не знал тех песен, но, запоминая мелодию, чуть слышно подтягивал, К художникам подсели два скрипача, игравшие за бокал виноградного вина что угодно и кому угодно. Под звуки рыдающих скрипок послышалась песня, жившая среди свободолюбивых парижан со времен первой французской революции:

Когда оборвалась песня и все было приуныли, живописец Брикар обнял Верещагина и попросил его спеть что-нибудь веселое, русское. Скрипачи, сказал Брикар, пусть уловят мотив и аккомпанируют.

— Не могу, не умею… — возразил Верещагин.

— Не может этого быть! Наши старики вспоминают, как ваши солдаты и казаки пели на улицах Парижа походные песни.

— Недаром наш учитель Жером написал картину, изображающую русских песельников. Спойте, коллега Верещагин! Просим!

Верещагин отставил в сторону бокал с вином, слегка откинул голову на спинку стула и, как бы в шутку, весело пропел один только куплет:

Спел и замолк. Брикар правильно перевел куплет на французский язык. Сидевшие за столом зашумели и потребовали продолжения.

— Я вам не эту, другую спою, — любимую в России песню немецкого поэта.

Верещагин встал, отставил стул в сторону и запел:

Брикар, немного знавший русский язык, шепотом переводил слова песни. Его товарищи слушали внимательно, переживая былое поражение Франции. Склонив над столом захмелевшие головы, они готовы были заплакать. Двое скрипачей прислушивались к словам песни и вдруг, поправив на шеях заношенные шелковые платки, заменявшие жабо, взялись за скрипки и тихо заиграли в такт Верещагину. Песня уверенней, громче зазвучала в стенах питейного заведения, но не стала от этого веселей, ибо один из гренадеров, продырявленный штыком, обращался к своему товарищу:

Когда Верещагин кончил петь, все зашумели, стали выворачивать карманы и, собрав еще некую сумму, потребовали вина. Поздно ночью, взявшись за руки, шли они по безлюдным улицам Парижа, говорили о Франции, о Наполеоне, когда-то завоевавшем полмира и потерпевшем поражение в России. Пройдя немалое расстояние по улицам, освещенным газовыми фонарями, они остановились около огромного здания, украшенного двенадцатью статуями, французы сняли шляпы. Их примеру последовал и Верещагин.

— Здесь, в Доме инвалидов, в гранитном саркофаге, покоятся останки Наполеона Бонапарта, — сказал пейзажист Ропен.

Его товарищ Брикар добавил:

— Великий завоеватель… прославил и опозорил Францию. Но для нас, художников, Наполеон — неисчерпаемая тема.

— Вы бывали у его могилы, Верещагин? — спросил Делор, едва державшийся на тонких и длинных ногах.

— Бывал, знаю, — задумчиво ответил Верещагин. — Я уже третий раз в Париже. Видел саркофаг Наполеона. А известно ли вам, что гроб Наполеону из дикого карельского камня сделали наши русские каменотесы?

— Вот как! Русские отблагодарили поверженного гения! — сказал Ропен.

— Ирония судьбы, — отозвался Брикар.

— Да, ирония, — продолжал Верещагин. — Зачем шел, то и нашел. Гроб!..

Перед рассветом, вдосталь нагулявшись, ученики Жерома разошлись по квартирам. Верещагин пришел в свою скромную комнатку, снятую им под временное жилье, и долго не мог заснуть: ворочался с боку на бок на тощей постели и думал о будущем. Хотелось скорей закончить образование и работать, а не тратить на разгульную жизнь драгоценное время.

«Как знать, — думал он, вспоминая только что происшедший разговор с товарищами, — со временем Наполеон может послужить и мне темой, но для того, чтобы управиться с таким делом, много нужно учиться». Однажды после занятий в студии, где долго и утомительно велась беседа об освещении, о падающей тени и отражениях света на оригинале, а также о том, как почувствовать прекрасные формы и выразить их в искусстве, Жером завел разговор о тех французских художниках и скульпторах, которые, отдавая должное полководческому таланту Наполеона Бонапарта, немало потрудились над изображением этой личности. И, как бы вскользь, Жером спросил Верещагина о том, что говорят в России о войне 1812 года и ее последствиях.

— Наш народ не хотел войны, — сказал Верещагин. Мы — люди мирные и не нуждаемся в завоеваниях. Другое дело те, кто правит народом: у них могут быть иные взгляды. Во всяком случае русский народ не испытывает чувства ненависти к французскому народу. Разумеется, целых полвека прошло после той великой войны и острота ощущений в народе давно уже стерлась. Но десять лет назад, в Крымскую кампанию, Франция опять напомнила нам о себе.

— Севастополь — это незначительный эпизод по сравнению с двенадцатым годом, — заметил Жером. — Это было небольшое и непродуманное со стороны Франции вмешательство в русско-турецкую ссору.

— Что касается последствий двенадцатого года, — продолжал Верещагин, — то эти последствия сказались у нас в России в восстании декабристов на Сенатской площади. Отечественная война подсказала русским офицерам-дворянам, что по старинке России жить дальше невозможно. И они хотели казнить царя и ввести конституцию. Но они не могли этого сделать…

— Почему так? Почему произошло поражение?

— Об этом, профессор, вы можете прочесть у Герцена, — ответил Верещагин. — Герцен объясняет поражение восстания тем, что на Сенатской площади декабристам не хватало народа.

— Время исправляет подобные ошибки. Решать судьбы народа без его участия история возбраняет, — сказал Жером и, покосившись в сторону своих учеников-соотечественников, добавил: — А в истории и политике вы, Верещагин, разбираетесь лучше этих ленивцев…

Немного погодя он спросил Верещагина:

— Сколько же вам лет было, когда пал Севастополь?

— Всего лишь двенадцать, но я отлично помню, как наш народ переживал эту потерю. Я учился в Петербурге, видел плакавших людей, узнавших о том, что наши войска были вынуждены потопить свой флот в Севастопольской бухте и сдать неприятелю город. Потом, когда внезапно умер царь Николай, говорили, что он отравился лекарством, но царя не жалели. А нас, учеников, безгрешных юношей, под командой преподавателей водили в церковь молиться за выздоровление царя. Впрочем, глубокого впечатления у меня от тех дней не осталось…

Откровенные беседы на темы, не касающиеся живописи, между Жеромом и Верещагиным происходили нередко. Иногда Верещагин получал целые пачки писем от родителей и братьев, получал петербургские газеты, и Жером расспрашивал его, что нового в России после отмены крепостного права.

— Кажется, ничего выдающегося не происходит, — отвечал Верещагин на расспросы учителя. — Отец пишет, что собирает с мужиков выкуп за уступленную землю, часть земли отдает в аренду, часть распродает. Во всяком случае, судя по делам моего отца, старые устои рушатся быстро и невозвратимо. А судя по газетам, в России наступает пора промышленного оживления. Строятся заводы и железные дороги, английские, немецкие и французские предприниматели, опережая друг друга, влезают куда выгодно. Дворянство мечтало урезать права монархии конституцией, но ничего не вышло. Разговоры в печати об освобождении Польши тоже безрезультатны. За три года после «освобождения» подавлено в России свыше тысячи крестьянских бунтов, — таковы пока последствия реформы.

— Да, друг мой, и эти сведения из России не говорят о спокойствии и затишье. Свыше тысячи крестьянских волнений многое значат. Рано ли, поздно ли, все это может вылиться в крупное, потрясающее событие, — сказал Жером и, тут же опровергая сказанное, добавил: — Едва ли русские цари стесняются в мерах предосторожности. Они всегда подавляли. Разин, Пугачев, декабристы… Накоплен исторический опыт подавлений…

— Но накапливается и опыт решительных протестов. Не забывайте, профессор, и эту сторону вопроса.

— Вы правы, Верещагин.

— В эти годы не блещет деяниями и ваша прекрасная Франция, — заметил Верещагин, — происходит некоторое топтание на месте. Будничная скука в политике, в жизни страны.

— Больше того, — согласился Жером, — если в некоторых державах царей и королей официально именовали иногда великими, то нашего Наполеона Третьего история, пожалуй, назовет Неудавшимся или Неудачным. Говорят, Бисмарк его назвал «непризнанной, но крупной бездарностью». Очень метко и ядовито. В Мексике у нашего Наполеона получился провал. Республиканцы там вытеснили французов. Пытался наш король вмешаться в польское восстание — и тут неудача. А нынче каждый мальчишка во Франции знает о секретных замыслах короля завоевать Бельгию! Но разве Пруссия позволит… Бедная Франция! Много несчастий упадет на ее голову, если этот король долго задержится у власти…

Быстро двигалось время. Первый год учения у Жерома подходил к концу. Верещагин писал красками то в мастерской — при Академии, то в пригородах Парижа, куда выезжали все ученики студии на этюды. Жан Леон Жером каждый раз сопровождал их, следил за их работой. А в минуты отдыха, в перерывы, собрав всех учеников вокруг себя на лоне природы, он беседовал о свойствах и гармоничном смешении красок, о грунтовке холста, о взаимодействии перспективы и теней. Говоря о колорите как о результате впечатления, произведенного на зрителя сочетанием красок и оттенков, Жером приводил примеры из классических работ. У венецианцев он находил глубокий, блестящий колорит, у Рафаэля — нежный, у Рубенса — сильный и смелый; по его определению, в каждом случае у художников, ставших великими, колорит подчеркивает творческий характер, умение комбинировать краски и оттенки, сходствующие изображаемой натуре.

Бывая со своими учениками в Лувре, Жером обращал внимание их на работы крупнейших мастеров голландской школы во главе с Рембрандтом; критиковал картины Пуссэна с его мифологическими сюжетами и застывшими в величественных позах фигурами; восхвалял своего соотечественника Антуана Ватто, писавшего веселые бытовые сцены.

Однажды, возвращаясь из очередной экскурсии по музеям Парижа, Жером и его ученики, уставшие за день, проходя по площади Согласия, захотели отдохнуть в тени деревьев.

Площадь Согласия — украшение Парижа. Всегда в свободные часы Верещагин приходил сюда любоваться городским пейзажем, панорамой города. Здесь с одной стороны — пышная зелень насаждений Елисейских полей, с другой — сад Тюильри, с третьей — Сена, пересекаемая мостом, и, наконец, с четвертой стороны — два дворца Габриэля с их величественными фасадами.

Были горячие, душные сумерки только что прошедшего парижского дня. Жером расположился под ветвистым деревом в кругу своих учеников и, как веером, помахивал шляпой перед своим иссеченным морщинами лицом. Верещагин сидел около него и перелистывал тетрадь с записями луврских впечатлений. Потом он вспомнил что-то, как бы выпавшее из памяти или недостающее в записях, и обратился с вопросом к Жерому:

— Скажите, профессор, что самое важное, за что нужно ухватиться обеими руками, всем своим существом, чтобы выйти победителем на арене искусства?

— Не праздный вопрос, — заметил на это Жером, — и не новый для всякого, кто думает о своем месте в искусстве, в частности в живописи. Но тут не может быть общей мерки для любого и каждого. Известно, что люди — это не металлические франки, не луидоры, не все равны между собой, а художники тем более. Да и было бы плохо, если бы между ними часто встречались близнецы. Искусству присуще разнообразие. В этом его первейшее отличие от производства обуви, пуговиц, подтяжек и прочих вещей. Картина, монумент, поэма — это не вещи, а произведения. И человек, создающий произведение, имеет свои способности, склонности и вкусы. Зная вас, Верещагин, скажу вам: вы — человек настойчивый, упорный в труде, одаренный, способный довести свою даровитость до уровня талантливости. В этом я уверен. Любовь к жизни, стремление быть близким к народу, сила творческой фантазии проявляются во всех ваших рисунках, эскизах, этюдах. Если к этому вы, становясь художником, добавите знания, приобретенные вами в Петербурге и Париже, и усовершенствуете свои, верещагинские, приемы, — будьте уверены, вы будете победителем…

— Спасибо, профессор! Приложу все силы, чтобы оправдать ваши надежды. Но все-таки мне кажется, что общим и обязательным условием для любого и каждого настоящего художника должна быть свобода творческой мысли и деятельности.

— Свобода — это великое понятие!.. — сказал Жером. — Деятелю искусства свобода нужна как воздух, вода и пища. Иначе он ремесленник, изготовляющий мелочь на потребу безвкусицы. Не смешивайте настоящих художников в людьми, малюющими всякую пошлость в угоду обывателям. Великие мастера творили свободно, но поймите, друзья мои, — обращаясь ко всем ученикам, продолжал Жером развивать свою мысль, — их свобода была относительной. И вы как бы радужно ни представляли себе тип свободного художника, — помните, что его творческая свобода должна соответствовать интересам общества, а не узкого круга. Прошу не понимать под «узким кругом» таких ценителей искусства, какими были, скажем, Вольтер и Дидро, отражавшие в своих трудах мнение передового общества…

Вечерело. На площади Согласия зажглись тысячи огней.

— Отдохнули… Пора, друзья, расходиться. — Жером встал, за ним поднялись его ученики. — Кому со мной по пути в сторону Академии художеств, провожайте.

Часть его учеников, попрощавшись, разбрелась в стороны узких улиц, примыкавших к Елисейским полям; другие, в том числе и Верещагин — им было по пути, — пошли провожать Жерома до Академии. Медленно они шагали по аллеям, обрамляющим площадь со стороны сада Тюильри, затем вышли на набережную Сены, где вечерний воздух был чище, свежей и дышалось легче. Жером сказал Верещагину:

— Наш разговор о свободе в искусстве считайте только начатым. Возьмите в библиотеке Академии размышления и заметки женевского художника, когда-то профессора эстетики, Рудольфа Тёпфера. В его книге, изданной в Париже в сорок восьмом году, вы найдете интересующие вас сведения о нравах художников. Прочтите и считайте это продолжением нашей беседы. И если отдельные мысли Тёпфера совпадут с вашими, пока еще не оформленными и не обобщенными, не удивляйтесь. Это будет свидетельствовать о правильности ваших размышлений.

В тот же вечер Верещагин успел побывать в библиотеке. И, меняя книги, он ухватился за Тёпфера, рекомендованного Жеромом.

…Время приближалось к летним каникулам. Старик отец перевел Верещагину в Париж небольшую сумму денег из наследства, оставшегося после умершего в Любцах дяди Алексея. Деньги были очень кстати. Верещагин намеревался в каникулы вновь поехать в Закавказье, изучать там быт народа и рисовать для будущих работ. Это намерение, благодаря отцовской помощи, оказалось вполне осуществимым.