Повесть о Верещагине

В Крыму

После продажи некоторых картин материальное положение Верещагина значительно улучшилось. Появилась возможность отдохнуть, восстановить пошатнувшееся здоровье, укрепить нервы. Выставки его картин устраивались непрерывно и за границей, и в разных городах России, но художник находил, что его присутствие там не обязательно.

С годами усиливалась привязанность к семье, крепла любовь к детям-малышам, и это удерживало Верещагина от поездок. Лидия Васильевна уговорила его поехать со всей семьей на южный берег Крыма — отдыхать, а если будет желание, то и поработать. Отдых в Крыму понравился Верещагину. Он решил, что отныне до конца дней будет каждое лето проводить на юге России, — отдыхать и работать на берегу моря, в Крыму или на Кавказе. Он даже приобрел небольшой участок земли возле Сухуми, где была выстроена небольшая и недорогая дача. Верещагин жил замкнуто. От семьи он почти не отлучался, много внимания уделял воспитанию детей. Но иногда художник запирался от всех на веранде и просил никого к нему не пускать, пока не наработается, пока не выйдет сам из этого добровольного заточения. Так он — в зависимости от освещения, то в яркие солнечные дни, то в зеленые лунные ночи — писал этюды. Однажды, когда Верещагин, поглощенный работой, дописывал этюд, к нему на дачу приехал его боевой товарищ, почтенный контр-адмирал Скрыдлов. Он захотел увидеть художника, посидеть с ним за беседой, вспомнить о том, как двадцать лет назад на мониторе «Шутка» они оба были продырявлены турецкими пулями.

Лидия Васильевна, встретив в саду осанистого, с пышными эполетами гостя, побежала сказать мужу о неожиданном визите. Тот даже не обернулся: как сидел за мольбертом на складной табуретке, так и продолжал, меняя кисти, дорисовывать скалистый берег.

— Конечно, неплохо было бы посидеть со Скрыдловым, но оторваться от дела ради разговоров я не могу. Работа в моей жизни — главное, так и передай ему, пожалуйста, нисколько за меня не извиняясь. В другое время — пожалуйста, прошу… А сейчас — пардон…

— Что же я скажу посетителю, да еще такой особе? — растерянно спросила Лидия Васильевна.

— А вот то и скажи, что я тебе сказал. — На этом разговор окончился. Верещагин, не отвлекаясь, продолжал работать. Минуту спустя, звеня колокольчиками и поднимая следом густое облако пыли, Скрыдлов мчался на тройке вороных к царской резиденции в Ливадии. Встреча не состоялась.

Вскоре после этого Верещагин прогуливался в окрестностях Георгиевского монастыря, владевшего огромной площадью запущенных виноградников и необрабатываемой земли. Монахи, не привыкшие трудиться, жили во главе с настоятелем за счет монастырских гостиниц, где останавливались, приезжая на летний отдых, купцы, чиновники из губернских канцелярий и столичных департаментов. Шагая в задумчивости, Верещагин вдруг оказался перед старой, покосившейся часовенкой, от которой струился прозрачный ручеек ключевой воды. Вокруг этого источника на ветках деревьев были развешаны полотенца, головные цветастые платки, отрезы холста, вязаные жилетки и рукавицы и просто какие-то лохмотья.

— Что это еще за выставка?! — удивился Верещагин.

Около часовенки в длинной свитке слонялся бурсак, который Верещагину уже достаточно примелькался на морском берегу. На вид ему нельзя было дать и тридцати лет. Волосы, вившиеся кольцами, спадали на узкие плечи, моложавое лицо окаймляла темно-русая мягкая бородка. Судя по внешности, бурсак готовился стать попом и, возможно, облюбовывал себе место, ибо служба здесь сулила обильные подаяния.

Он низко поклонился художнику и ответил на его удивленное восклицание:

— Вас, господин Верещагин, интересуют эти вещи? Так это же православные (и даже татары), веря в силу сего источника, приносят и развешивают свои подаяния. Наш благочестивый настоятель намеревается построить здесь каменную часовенку и увеличить доход от ручейка, проистекающего, по его словам, из того места, где ударил копытом конь Георгия Победоносца… А на мой взгляд, зачем пользоваться суеверием народным? Не лучше ли было бы настоятелю побеспокоиться об обработке запущенных виноградников и всей пустующей земли. Ведь это дало бы доход в десятки тысяч рублей и была бы от того монастырю и народу польза.

— Рассуждения ваши правильны, — сказал Верещагин и, внимательно осмотрев с ног до головы этого молодого, еще не посвященного в духовный сан бурсака, добавил: — Однако за подобные разглагольствования в свое время господина Помяловского в бурсе пороли розгами четыреста раз! В конце концов он предпочел стать известным литератором, и, полагаю, ошибки не сделал. Вот вы, молодой человек, знаете меня. Я тоже вижу вас с веранды дачи, где живу: вы приходите на берег моря, независимо от погоды, и подолгу задумчиво смотрите вдаль. Кто вы? Или человек с поэтической натурой, умеете чувствовать природу, или же у вас на сердце кошки скребут, и вы не знаете, какой путь себе выбрать, а идти вам еще далеко-далеко и долго-долго, а посему надо вам не ошибиться.

— Вы правы, многоуважаемый Василий Васильевич! Да, я учусь в духовной академии. И чувствую я, что стою перед выбором, — проговорил он, потупив глаза под испытующим взглядом Верещагина.

— А зачем вам стоять на распутье? Сбросьте с себя эту духовную хламиду. Вы ведь отлично знаете, что на земле так много работы, так много требуется ума и энергии, чтобы вывести людей на свет… чтобы они не блуждали во тьме суеверий и предрассудков…

— Я понимаю… подумаю… — неопределенно, нерешительным тоном сказал бурсак.

— Как вас зовут? — спросил Верещагин, следя за глазами своего собеседника. А глаза у того и в самом деле были какие-то особенные — темно-карие, глубокие, скрывающие что-то сокровенное и затаенное.

— Звать меня Георгием. А фамилия у меня украинская — Гапон.

— Сверните, Георгий, с этой дорожки. Сами отлично знаете, что этим путем вы никого в рай не приведете, а обманывать народ и без вас есть кому. Было бы не в пример лучше, если бы вы свое академическое образование обратили против главных сеятелей религиозного мракобесия.

— Я ничего не могу сказать определенного и не могу возражать вам, — ответил бурсак и принялся снимать с деревьев пестрые подаяния, стыдливо бормоча: — Настоятель послал меня собрать эти тряпки. Куда они ему? Нищим на милостыню, что ли?.. — Связав тряпье в узел, он закинул его себе на спину и понес в монастырь.

«Украинец, — глядя ему вслед, подумал Верещагин. — Какой бы хороший землероб из него получился, или сельский учитель. Не иначе — набожные родители избрали для него этот путь…»

Не привыкший долго отдыхать и проводить время праздно, Верещагин скоро стал скучать и тяготиться однообразием крымской обстановки, где на каждом шагу он встречал духовных и светских паразитов, обирающих трудовой народ. Вначале он отвлекался рисованием: ежедневно писал этюды. Пробовал отвлечься от крымских дел, уехав на короткое время на Кавказ. Посмотрел там дачу, походил кругом и, ничего — ни худого, ни хорошего — не сказав подрядчику, уехал в горы рисовать Казбек и Эльбрус с их сверкающими белизной вершинами. Но и пейзажи не могли развлечь его. Он был по-прежнему мрачен и ворчал, что пейзаж — не его конек. Изображение природы нужно ему было как фон, усиливающий идею в картине, в которой прежде всего должна чувствоваться человеческая жизнь. Возвратившись в Москву, он стал думать над новыми темами. Борьба против войны — этого отвратительного варварства — представлялась задачей неисчерпанной и неисчерпаемой.

Зимой 1901 года телеграф принес известия о войне на Филиппинах и острове Кубе, где Америка и Испания, не поделив между собою чужих земель, затеяли драку, втянув в нее местное население.

— Поеду! — решил Верещагин. — Как знать, быть может, это последняя война на моем веку. Не обижайся, Лидуся, поеду, посмотрю, поработаю…