По следам 1812 года

Всю ту солнечную московскую осень Верещагин работал за стенами Московского Кремля. Здесь в такие же осенние дни в 1812 году находился Наполеон со своим штабом и всей императорской свитой. Москва за восемьдесят с лишним лет обновилась, стала неузнаваемой, и только Кремль оставался неизменным. Его древние стены, соборы и дворцы, где в течение месяца незадачливо хозяйничал Наполеон, навели художника на мысль об исторических сюжетах для картин. В те дни Верещагин работал и в Успенском соборе, и в Чудовом монастыре, и на зубчатых кремлевских стенах, откуда Наполеон наблюдал зарево Замоскворечья. Картины были продуманы художником, ему не требовалось писать этюды, он сразу брался за работу над полотнами.

«В Успенском соборе» — так названа одна из его картин. Она написана на основе достоверных фактов, исследованных художником. Под мрачными сводами древнего храма, под позолоченными паникадилами в два ряда стоят начищенные кони французских кавалеристов. Офицер-драгун, подбоченясь, стоит под балдахином на патриаршем месте и покуривает трубочку. Трое сидят на разостланном на полу сене и «дуются» в карты. Четыре драгуна, приставив лестницы к иконостасу, старательно сдирают серебряную позолоченную облицовку. Таковы были завоеватели Москвы. Но едва ли награбленное серебро и золото дойдет до Франции, и, наверное, сами эти грабители в скором времени, сожрав своих коней, или погибнут от голода и холода, или будут зарублены отважными казаками атамана Платова. От этой судьбы им не уйти.

«Маршал Даву в Чудовом монастыре» — так названа другая картина Верещагина. И опять — позолоченный резной иконостас. Настежь раскрыты двери в алтарь, туда ведет красная, без рисунков и орнаментов, ковровая дорожка. Бравый усатый гвардеец стоит у дверей подобно истукану. А там, в мрачной глубине алтаря, облокотясь на престол, суровый маршал, ближайший сподвижник Наполеона, читает грамоту, врученную вольно стоящим перед ним генералом. Какой же внутренний смысл вложил художник в эту картину?.. На том самом месте, где во всю мощь своего голоса монастырский дьякон, воздев очи к небу, торжественно и требовательно просил бога «о мире всего мира», стоял вооруженный солдат. А вместо «мира всему миру» враги несли смерть и разрушение даже сюда, в стены христианского убежища. И маршал Даву небрежно пробегает глазами список несчастных, не успевших уйти стариков москвичей, которых французы, в оправдание своих преступлений, обвиняли в поджоге Москвы. Вот так и кажется, что Даву слегка наклонится над этой бумагой и размашисто подмахнет наискось: «Расстрелять». А затем спокойно и заботливо будет решать вопрос о подковке к зиме кавалерийских лошадей, о том, где и в каком количестве награбить фуража.

Следующая картина художника — «Поджигатели». Она изображает внутренний двор старинного храма. Над полукруглыми сводами ворот размещены фрески безымянных русских художников с изображением каких-то московских святителей. В пороховом дыму французы расстреливают очередную группу пойманных и истерзанных пытками москвичей. Бородатые старики… Руки у них скручены мастерами заплечных дел. У некоторых завязаны глаза, другие без страха смотрят в лицо близкой смерти. А перед ними, на чуть заметно покрытой первым снегом мостовой, покоятся вечным сном такие же, как и они, без вины виноватые русские люди. Гора полураздетых трупов. Тут же валяются жалкие одежды, поярковые мужицкие колпаки, стоптанные лапти, обмотки… Блестя мишурой и канителью позолоченных с красными эполетами мундиров, палачи дают залп по последней группе приговоренных к смерти. А перед мысленным взором художника стояла и другая картина. Он видел императора, восседающего в это время в одном из залов Оружейной палаты, который, любуясь на мраморную статую собственной персоны, окутанную в тогу и уподобленную изваянию одного из прославленных цезарей Рима, диктует адъютанту письмо, адресованное царю.

«Чудный и роскошный город Москва больше не существует, — говорит Наполеон и, стараясь оправдать себя перед историей, добавляет: — Растопчин сжег его. Четыреста поджигателей были схвачены на месте преступления, и все они заявили, что поджигали по приказанию губернатора и директора полиции: их всех расстреляли…»

Наполеон заканчивает письмо:

«В общем, Вы можете быть только довольны, что я Вам даю отчет о состоянии Москвы…»-И подписывается: «Добрый брат Наполеон».

Следующими картинами Верещагина были: «Зарево Замоскворечья», «В Кремле пожар» и «Сквозь пожар». На первой из них — между Спасской башней Кремля и церковью Василия Блаженного, и дальше — в Замоскворечье — сплошное пламя, огненные языки, дым пожарища и летящие головни. Ужасное зрелище пожара ошеломило Наполеона. Верещагин создал картину пожара настолько ощутимой, как будто сам был ее очевидцем. Но очевидцами были изображены на другом полотне Наполеон, его маршалы и генералы с подзорными трубами в руках, следящие из-за зубчатых стен Кремля за пожаром. Огонь близко от них, головешки падают к ногам императора и его свиты. И Наполеон, опаленный московским пожаром, уже не тот. Треуголка низко сдвинута на лоб, задумчивое выражение лица — первые признаки растерянности, которая скоро охватит его на пути бегства… Наполеон понимает, что оставаться дольше в Кремле — безумие. С каким трудом удается ему выбраться из огненного потопа, Верещагин показывает на полотне «Сквозь пожар». Картина немногословна. Словно два дьявола, два солдата-мародера подхватили Наполеона и тащат его сквозь огонь.

Для создания картин, рисующих бегство Наполеона и гибель его армии, Верещагину нужно было поехать в смоленские края, побродить по следам событий 1812 года.

И опять с наступлением холодов — сборы в отъезд и расставание с семьей. В черной дубленой шубе с белыми барашковыми отворотами, в папахе из крупного серого каракуля, разрумяненный морозом, запрягал Верещагин лошадь. Сани с широким расписным задком были наполнены всем необходимым в дорогу. Натурщика Филиппова он брал с собой — и лошадью править, и в работе пригодится. Тот недоумевал: зачем до Смоленска ехать на лошади, канители не оберешься! Для чего тогда железная дорога проложена?

— А разве Наполеон по железной дороге в салон-вагоне утекал из Москвы? Мы поедем по его следам. Только вот немного запаздываем во времени. В двенадцатом году снег выпал и морозы ударили пораньше, нежели в нынешнем.

Уезжая в смоленские края, Верещагин наказывал Лидии Васильевне:

— Прошу мастерскую закрыть для посторонних, к картинам никого не подпускать. Придет время — сам покажу, все скопом и всем желающим. Ребенка не простудите. Не скучай, родная. Писать тебе буду аккуратно.

Две собаки кинулись было провожать своего хозяина, но повозник Петр Филиппов, сидевший на передней беседке саней, огрел их ременницей, и псы, понуря головы, забились в свои будки. Путь на этот раз предстоял не очень дальний, но интересный тем, что Верещагин ехал в гущу подмосковных и смоленских деревень, ехал «в народ» дорогой отступления Наполеона. Он прихватил с собой переписанный от руки из какого-то французского издания краткий наполеоновский календарь-дневник, который и служил ему путеводителем. Конечно, за восемьдесят лет произошли изменения; иначе выглядели деревни, и народ народился другой, но сохранился русский характер, живы и свежи были предания в народе о событиях, которые не забудутся в веках. Мягкий снежок поскрипывал под полозьями. Дорога шла полями и перелесками. Часто встречались деревни с широкими улицами, низкими, соломой крытыми, избами. Кажется, совсем рядом столица, со всей ее безудержной, шумной и богатой жизнью, и тут же — вековечная деревенская бедность. Поздно вечером Верещагин добрался до села Красная Пахра и там ночевал в графском особняке, где когда-то провел одну из своих беспокойных ночей Наполеон. В селе Фоминском, куда пришлось свернуть с прямоезжей дороги по проселкам, художник задержался на несколько дней. В этом селе до Наполеона дошли слухи о том, что в Париже генерал Малэ, освободившись из тюремного дома умалишенных, организовал против него заговор.

Оставив натурщика Филиппова с лошадью на постоялом дворе, Верещагин отправился разыскивать местных старожилов. Найти их было нетрудно. Почти в каждой избе находились старики, которые много раз слыхали от отцов и дедов, как через Фоминское бежал Наполеон с московского пепелища. Верещагину показали в стороне от деревни старую, покосившуюся деревянную церковь, где Наполеон останавливался на ночлег и спал на своей походной кровати, позднее брошенной где-то им во время опасности. От стариков узнал Верещагин и о том, что Наполеона строго охраняли и что был он очень злой. Церковь стояла в холодном запустении. Ключи хранились у десятского. Увязая до пояса в снегу, художник вместе с десятским добрался до церкви. Кое-как, со скрипом и скрежетом, открыли обитую железом дверь. Затхлый, сырой и холодный воздух не располагал к тому, чтобы долго здесь находиться.

— Печки в порядке? — спросил Верещагин у десятского. — Попробуйте натопить как следует, и чтобы не было угару.

«Завтра же займусь работой, — подумал он. — Слева перед иконостасом будет воображаемая наполеоновская кровать. Перед ней — коврик с ночными туфлями завоевателя. Ночной туалетный столик со свечкой и раскрытой книгой. Самого его посажу сюда, справа от царских врат, к иконе изодранного французами Спасителя. В церкви и тогда было холодновато, значит, он сидел в сюртуке, не раздеваясь, а шуба зеленого бархата могла висеть около его кровати… Он один сидит, облокотясь на походный, покрытый бархатом столик. Угрюм, задумчив. В руках — письмо, вконец испортившее ему и без того плохое настроение. На полу (как и подсказывают мужики) — рваные бумажные листки, скомканные газеты, брошенные конверты…»

Верещагин представил в своем воображении Наполеона в здешней неуютной обстановке. Этот ветхий иконостас, эти угрюмые лики облупленных «угодников» видели его. И кажется, только что он покинул церквушку, поспешил в бегство от Кутузова, преградившего ему путь отступления к Калуге… Так родилась мысль писать следующую картину — «На этапе. Дурные вести из Франции». Утром Верещагин на постоялом дворе обрядил своего коня, напоил его, засыпал овса в лукошко, а потом разбудил Петра:

— Вставайте, ваше наполеоновское величество, — пора за работу!

— Картину делать?

— Нет, пока этюд. Для картины не хватает здесь наполеоновской кровати, да и времени у меня маловато, чтобы довести картину до конца. Одевайся Наполеоном, бери этюдник и — в церковь!.. Да не в валенках, а сапоги со шпорами достань из короба. Поищи на чердаке под насестом два крупных пера петушиных, за неимением гусиных сойдут и эти.

Они пришли в церковь и заперлись, чтобы никто из фоминских жителей не мешал работать. Верещагин поставил к алтарю стол, накрыл церковной накидкой вместо скатерти; в начищенную, позолоченную чернильницу воткнул два петушиных пера, разложил на столе бумаги, часть разбросал на полу. Долго усаживал Петра. Наконец, выбрав ему подходящее положение, а себе удобное для работы место, потребовал от натурщика соответствующего моменту выражения лица.

— Ты пойми, Петро, — увещевал Верещагин Филиппова, — как должен был себя чувствовать Наполеон в этой храмине: позади сожженная Москва, впереди — старая Смоленская дорога, разграбленные деревни, холод и голод. Да тут еще вокруг окрепшие русские войска то и дело начинают колошматить его прославленную армию: берут тысячами в плен французских солдат, захватывают орудия, отбирают награбленное в Москве добро. И в эту самую пору из Парижа эстафета: какой-то сумасшедший генерал осмелился выступить в заговоре против него, потерявшего в снегах России ореол непобедимости… Вот так, прошу сидеть и смотреть застывшими глазами в одну точку и ничего не замечать вокруг себя. Хмуриться не надо. Сохраняй выражение тяжелой задумчивости. Только оставшись наедине с самим собой, без приближенных, Наполеон мог, не рисуясь, сидеть естественно, погрузившись в свои тяжелые думы, и мысленно беседовать со своей, запятнанной кровью, совестью.

Двое суток Верещагин работал над этюдом и отдельными зарисовками для будущей картины. Оставшись доволен предварительными набросками, поехал дальше, в сторону Смоленска. Даже если бы у него не было при себе календаря-путеводителя, все равно местные жители безошибочно могли бы направлять его по следам Наполеона, хотя эти следы уже восемьдесят два года зарастали травой и столько же раз покрывались глубокими снегами. Из Фоминского Верещагин переехал в Боровск, оттуда — в Малоярославец. Где-то здесь Наполеон чуть было не попался в плен казакам, наводившим ужас на французов своими внезапными налетами. За две недели после выезда из Фоминского художник объехал все те места, по которым отступала и, погибая, таяла наполеоновская рать. Он побывал в Можайске, в Медыне и Юхнове, еще раз проехал через Бородинское поле, затем был в Вязьме, Дорогобуже и Славкове, отсюда добрался до Ельни. Все города и села давным-давно отстроились заново, никаких следов разрушений не было заметно, — и только в народе жили легенды о храбром партизане Семене Архипове, о старостихе Василисе, да иногда, по просьбе любознательного художника, подвыпившие старики пели на разные лады песни о казачьем атамане Платове.

В Ельне у одного трактирщика Верещагин, к удивлению своему, обнаружил целый домашний музей лубочных картин-карикатур, распространявшихся в 1812 году. Они были развешаны в горнице трактирщика, бережно хранились под стеклом и показывались только гостям, да и то понимающим толк людям. Трактирщик был рад познакомиться с известным художником. Он привел его в свою заветную горницу. Тут были растопчинские афиши с рисунками и призывами уничтожать французов, карикатуры Венецианова и Теребенева и разных неизвестных художников, высмеивавших захватчиков и прославлявших храброе русское воинство. Карикатуры, видимо, делались быстро, с расчетом немедленного агитационного воздействия на народ, сражавшийся за отечество. Верещагин, не спеша стал рассматривать в первую очередь те из них, которые ему не были известны. Вот скачущий на борзом коне казак, приделав к пике петлю, ловит убегающих басурманов, а под карикатурой написано: «Казак так петлей вокруг шей французов удит как ершей и мелкую сию скотину кладет в корзину». На другом листе изображен крестьянин-богатырь в кафтане, подпоясанном красным кушаком, в полосатых раскрашенных штанах. Двух орущих французов он сцапал в свои крепкие мужицкие руки, на третьего ногой наступил. Пояснение к картине: «Руской Геркулес загнал французов в лес и давил как мух».

Один крестьянин из Смоленщины, Павел Прохоров, нарядившись в казацкое обмундирование, догнал верхом на своей лошади пятерых французов и, погрозив им пикой и нагайкой, заставил всех пятерых сложить оружие на землю, встать на колени и кричать: «Пардон!». Происшествию этому посвящена выразительная карикатура с надписью: «Кричи заморская гадина пардон, а не то головы долой». К словам героя неизвестный художник мелким почерком добавляет: «Хвала тебе и честь доброй Павел! Чрез это дело ты себя прославил». Таких картинок, основанных на фактах, было множество. Чаще всего они показывали партизан, отличившихся в борьбе с французами. Бронницкий крестьянин, по имени Сила, сбросил француза с косогора в реку. Неизвестный художник это событие отметил рисунком с соответствующим напутствием от имени Силы: «Пришел ты не спросясь броду хлеба просить, полезай же ты басурман в воду рыбу ловить». Все эти картинки были наивны, но трогательны. И если в аристократической среде того времени они вызывали усмешку, то народ воспринимал их как хвалу.

Верещагину было по душе и то, что в этой случайной коллекции он встретил несколько карикатур художников-профессионалов того времени — Теребенева и Венецианова.

— Они были первоначинателями светской карикатуры, — сказал он, обращаясь к хозяину. — Они участвовали пером и кистью в народной войне. Это похвально!

— А разве была церковная карикатура? — спросил трактирщик.

— Сколько угодно! На папертях старых церквей вывешивались «страшные суды». В каждой такой картине содержатся религиозные мотивы и карикатурные приемы. Правда, еще до Теребенева и Венецианова были светские карикатуры, где высмеивается подьячий, предлагающий смерти взятку, или «Как мыши кота хоронили». Но эти вещи можно отнести к народному творчеству, а здесь с карикатурой выступает наш брат-художник, прошедший школу живописи. А вы молодец! Не знал я, что в Ельне такие любители водятся. И долго собирали? По деревням ездили? — спросил Верещагин.

— Да, сначала кое-что собирал в деревнях у мужичков, а потом люди узнали, что я этим делом интересуюсь, сами приносить стали. Даром ни у кого не брал, всем платил от пятачка до рубля за штуку. А как вам нравятся растопчинские афиши? Ведь их не часто можно встретить?

— Эти афиши всегда будут вызывать любопытство исследователей и историков. Конечно, стиль письма топорный, но такой прямой и грубый стиль как раз и был нужен в тот острый момент борьбы. Грубинка, резкость, простота в растопчинских афишах были ко времени и к месту…

Несколько дней пробыл Верещагин в Ельне. Он жил вместе с натурщиком Филипповым у трактирщика в отдельном мезонине, откуда был виден ельнинский базар с его конной меной и торговлей. После утреннего чаепития и завтрака Верещагин выходил на базар, толкался среди приезжих мужиков, высматривая натуру для партизан в задуманных им картинах. В желтых дубленых шубах, в меховых ушанках встречались почти на каждом шагу крепкие, краснолицые, с широкими русыми бородами деды из смоленских деревень. Возможно, среди них были сыновья, — а уж внуки несомненно, — тех самоотверженных партизан, которые, по меткому слову Льва Толстого «…в минуту испытания подняли первую попавшую дубину и гвоздили ею неприятеля до тех пор, пока в душе их чувство оскорбления и мести не сменилось чувством презрения и жалости…» Невзирая на резкие холода, Верещагин в записной книжке сделал несколько зарисовок карандашом и отметил в своей памяти группу характерных типов смоленских бородачей. В Ельне, запасшись кормом, он поехал на своей бойкой лошадке в Пнево, а оттуда — в Бредихино. Там в двенадцатом году Наполеон ночевал на постоялом дворе и в ту же ночь русский дед-мороз насмерть уничтожил триста наполеоновских гренадеров. В Бредихине, на вечерней мужицкой посиделке, Верещагин наслушался много разных бывальщин о событиях 1812 года. В большой прокопченной избе собрались бредихинские мужики. Верещагин с неизменным Георгием в петлице сначала сам кое-что рассказал им из запасов своих впечатлений и наблюдений. Рассказы его были просты, увлекательны и веселы. Понемногу разговорились и мужики. Один из них, по уличному прозвищу Миша Костыль, намекнул барину:

— Нам бы, добрый человек, для развязки языков водочки четвертуху!

— И как раз хватит!.. Без выпивки разговоры сухи бывают, — поддержали соседи Мишу Костыля и тотчас снарядили его в соседнюю деревню к шинкарю. Пятирублевки, пожертвованной Верещагиным для поддержания беседы, было вполне достаточно. Пили все понемногу — по чайной чашке, по стаканчику. Закусывали чем бог послал, не особенно плотно — чесночком да лучком, без хлеба-соли, чтобы хмель в головах дольше держался. А потом и разговорились. С большой охотой, дополняя один другого, бредихинские старожилы поведали о том, что слыхали от стариков про дела минувшие. Тут художник узнал подробности (и записал мужицкие рассказы) о храбром предводителе партизан Семене Архипове, который собрал сначала небольшую группу крестьян, вооруженных чем попало, и стал внезапно нападать на разрозненные, подчас заблудившиеся отряды французов. К нему примкнули крестьяне окрестных деревень, и тогда партизанская группа Семена Архипова выросла в несколько сотен человек. Действовали они из засад и лесных засеков осторожно, внезапно и всегда с боевым успехом. Пока французы отступали через смоленские края, отряд Семена Архипова перебил тысячу пятьсот и захватил в плен две тысячи французских солдат.

— А не слыхали вы от стариков — какой внешности был Семен Архипов? — спросил Верещагин.

— Он был похож на Илью Муромца! — ответил Миша Костыль.

— Нет, на Ивана Сусанина, — заметил другой крестьянин.

— Я запомнил меньшого сына Семенова, он выглядел в свои пятьдесят лет русым красавцем и роста был высокого. Наверно, в отца, — сказал третий.

Так мало-помалу в представлении Верещагина создался внешний облик смоленского партизана Семена Архипова. О героической кончине своего славного земляка мужики рассказывали так: он и с ним еще три соседа-партизана — рыжий Федя, Гриша Толкачев да хромой кузнец Еремей — были схвачены гусарами врасплох, их связали и повели на Большую Смоленскую дорогу. По пути избили и прикончили Гришу Толкачева. Остальных троих представили самому Наполеону. Тот со своей свитой в стороне от дороги грелся у разведенного костра. Одет он был тепло — в зеленую шубу, лицо закрыто меховым воротником. Наполеон спросил гусар о пленниках и, узнав, что они были захвачены с оружием, коротко распорядился: «Расстрелять!»

Рассказы мужиков вызывали новые размышления. Возникали, отменялись и снова всплывали в воображении Верещагина сюжеты двух картин: первая — «Партизаны в лесу», по образу и подобию Семена Архипова с товарищами, и другая — «С оружием в руках? Расстрелять!» — трое связанных выслушивают смертный приговор императора, в свою очередь обреченного на гибель. На другой день художник отобрал шесть крепких бородачей из деревни Бредихино, взял себе в помощь натурщика Филиппова и со всеми вместе на лыжах, сделанных из старых полозьев, отправился в густой, засыпанный снегом, сосновый лес. На опушке отыскали подходящее место для «засады». Все шесть бородачей охотно согласились позировать. Дело нетрудное — стоять за стволами деревьев и поджидать воображаемого француза. Впереди, у матерой сосны, художник поставил крепкого мужика в дубленой шубе, с топором в руке. И тот понял свою обязанность главного подстерегателя, улыбнулся в рыжеватую бороду, подмигнул художнику и изрек на своем смоленском наречии:

— Не замай! Дай подойти!

Эта мужицкая фраза, сказанная уместно и с понятием, понравилась Верещагину, запомнилась им и стала наименованием картины.

Петр Филиппов вытоптал в снегу яму, по краям положил лыжи, на них сел Верещагин и поставил перед собой на снег раскрытый ящик-этюдник. Мороз щипал лицо, пальцы зябли, краска стыла на палитре, и не подчинялись застывшие на морозе кисти. Поработав на холоде с полчаса, Верещагин сказал:

— Закуривай, братва! Только снег с веток и кустов не стряхните. Снег мне нужен для маскировки. А ты, Петро, наломай сушняку, надери бересты и разведи костер возле меня, чтоб руки подогреть и краскам не стынуть. Партизан я должен изобразить невзирая на мороз.

Крестьяне покурили, погуторили и снова заняли своя места под деревьями. Небольшой костер вспыхнул возле художника Работа продолжалась. Создавалась новая картина, показывающая русский народ в борьбе против завоевателей. Стоявший впереди крестьянин сжимал в руке топор, приговаривая:

— Не замай, дай подойти! Кто с мечом к нам придет, тот нашего топоришка изведает…

Спустя два-три дня Верещагин выбрал подходящее место около придорожных берез и стал набрасывать этюд зимнего смоленского пейзажа на фоне утренней розовой зари. Редкие березы склонили заснеженные прутья над тремя связанными и поставленными на колени партизанами. Головы их обнажены, на взлохмаченных волосах иней. Неподалеку проходит Большая Смоленская дорога, по ней двигаются отступающие французы. Сломанные повозки сброшены в придорожную канаву, зарядные ящики торчат из глубокого снега. Так начал свою следующую картину Верещагин.

К этюду трех партизан, стоящих на коленях и ожидающих смертной казни, пришлось добавить многое, чтобы картина стала живой, композиционно законченной. На переднем плане появился в шубе с поднятым меховым воротником угнетенный поражением Бонапарт. Он встал спиной к костру, над которым только что грел свои озябшие руки. Позади него четыре маршала. Широко расставив ноги, он смотрит, на странных, до крайности простых русских мужиков, которые догадываются, что это не кто иной, как он самый и есть перед ними. Поэтому — головы выше! Ни слезинки на глазах, ни звука о помиловании. С чувством исполненного высокого, долга крестьяне ждут смерти. И Наполеон, взметнув свой взгляд на гусар, сидящих верхом на отощавших, тяжело дышащих морозным воздухом конях, приказывает: «Расстрелять!» Но смерть за плечами и у тех, кто беспорядочными толпами бежит вспять по смоленским дорогам в далекую Францию. За Семена Архипова, за его товарищей есть кому отомстить. В победу над врагом верил русский народ и верил опытный полководец Кутузов, предсказавший двадцать девятого октября 1812 года в своем приказе: «Земля русская, которую мечтал он поработить, усеется костьми его». Этому предсказанию народного полководца Верещагин посвятил картину: «На большой дороге — отступление и бегство».

Такую картину мог представить себе и создать именно Верещагин, когда-то, в 1877 году, воочию видевший зимнюю дорогу войны на Балканах. Наблюдения пригодились ему. Сугробы снега с голубыми и розовыми оттенками; из сугробов видны закостеневшие от мороза трупы разбитой армии, брошенное вооружение и снаряжение, повозки и походные кухни. По дороге, впереди отступающей гвардии, впереди своей свиты, опираясь на березовую палку, понуро шагает Наполеон. Он в той же нарядной польской шубе. Он уже не ведет войско, а выводит жалкие остатки своей гвардии, стремясь спасти их. Какие думы терзают его на этой дороге смерти? Давно ли он шел на Москву? Триумф закончился трагедией. Теперь уже не слышно возгласов: «Да здравствует император!» И только зловещие птицы, кружась в морозном воздухе, врываются в тишину неугомонным карканьем и клекотом. Эти птицы уверены в своей добыче. Скрипит под ногами снег. Воздух легок, чист и прозрачен. За аллеей придорожных, окутанных изморозью берез виднеются смоленские поля, а на них, под снежным саваном, скорчившиеся мертвецы. Им нет числа!.. И над всем этим мертвым полем, над дорогою смерти, над повергнутыми в уныние иноземцами царит русская живая природа. Солнце играет ледяными, искрящимися на березах сосульками, кажется — вот-вот, переливаясь ярким розоватым светом под лучами восходящего солнца, зазвенят они серебристыми звуками и сыграют похоронный марш тому, кто хотел покорить Россию с ее народом, тому, кто высоко поднялся на пути к России и бесславно повергнут здесь… По этой дороге, от Красного к Минску, они идут, как на похоронах — молчаливо, тихо, в немом спокойствии. Но видимость спокойствия, притом кладбищенского, только на главной магистрали. На флангах русские войска не дают покоя французам: достается и отбивающемуся арьергарду… Некоторое время Верещагин работал еще над двумя картинами. Одну из них навеяли воспоминания о войне на Балканах и его известное произведение «На Шипке все спокойно», другую подсказал, придя однажды небритым, натурщик Филиппов.

«Ночной привал великой армии» художник мыслил сделать завершающим полотном в серии своих картин о 1812 годе. В этой картине Верещагина нет ярких красок. Мрачный фон снежной бури. Французы — жалкие остатки великой армии, — закутанные в мародерское тряпье, скорчившись от холода, лежат под открытым небом. У усталых, измотанных в переходах по зимней бездорожице, голодных и оборванных солдат нет сил двигаться дальше. На пути их застигла темная ночь, жуткая метель и непреодолимый, для многих предсмертный сон. В беспорядке торчат ружья, они уже ни к чему, ибо в случае внезапного нападения эта дезорганизованная, умирающая на ночном привале толпа беглецов не могла бы оказать никакого сопротивления. Настанет утро, и неизвестно — кто из этой вереницы живых трупов сможет подняться на ноги и, завидев нагрянувших казаков или солдат Кутузова, поднять закостенелые руки и сказать: «Рюсс, пардон!». Вьюга, страшная вьюга, какие бывают только на просторах России, поет им протяжную отходную песнь.

Загрузка...