На венских выставках

После своих нашумевших выставок в Лондоне и Париже Верещагин устроил выставку в Вене. Выставка в столице Австро-Венгрии, на которой были показаны картины туркестанской серии, а также новые полотна, была весьма значительной по количеству картин и этюдов и доставила огромное удовлетворение венской публике. Местным властям, ведавшим устройством этой выставки, Верещагин заявил, что не заинтересован показывать свои картины графам и графиням, а хочет, чтобы триста тысяч бедных и незнаменитых венцев посетили его выставку. Он потребовал, чтобы плата за вход была доступной для народа.

Крестьяне из окрестных селений тысячными толпами приходили на выставку смотреть войну в изображении русского художника. Число посетителей иногда достигало двадцати тысяч человек в день.

В те дни Верещагин писал Стасову из Вены, что ему пришлось удирать от собственной славы, от множества приглашений на банкеты. Студенты-славяне устроили в его честь торжественный вечер. Две тысячи гостей было на этом банкете. Но отсутствовал Верещагин: он уехал в Париж. Художники Вены ему телеграфировали:

«Приветствуем не только великого живописца, но и друга человечества, провозвестника мира и братской любви».

Студенты-славяне писали ему:

«Чествуем Вас как русско-славянского гениального художника, великого сподвижника на поприще развития человечества…»

И не успел еще Василий Васильевич доехать до Парижа, как на столе в его мастерской уже лежало свыше сотни приветственных телеграмм из Вены… Перечитав поздравления, Верещагин отправил студентам телеграмму с благодарностью, а художникам Вены сообщил распоряжение: весь доход от выставки передать в пользу венской бедноты. Верещагин с увлечением расхваливал Елизавете Кондратьевне Вену с ее замечательными архитектурными памятниками и знаменитым Венским лесом.

— Перед всем миром Вена может похвастать искусством всех видов, веков и направлений. Архитектура, музыка, живопись достигли в этом городе совершенства, — рассказывал Василий Васильевич. — Население Вены любит и понимает искусство, как нигде. Я видел там живопись прошлых столетий, в ней много блеска и поразительного мастерства.

Слушая его, Елизавета Кондратьевна просматривала газетные вырезки. В картинах из русско-турецкой войны венские рецензенты видели ярко выраженный реализм, не отступающий перед самой горькой правдой. В то же время венская критика отмечала в картинах Верещагина прославление рядовых бойцов русского войска, беззаветно переносивших все тяготы войны ради освобождения угнетенных Турцией славян. Критика отмечала также и другие свойства таланта русского художника: высокое, совершенное мастерство и умение выбирать острые сюжеты для картин. Во всех верещагинских произведениях критики находили неразрывное единство технического исполнения с глубоким идейным содержанием.

В одном из венских журналов откровенно было сказано:

«До сих пор все военные живописцы только и видели, что славу завоевателей и полководцев, Верещагин напротив — смотрел только на исходящий кровью и погибающий народ, расплачивающийся кровью и жизнью за славу тех. Эти русско-турецкие картины говорят поэтому гораздо больше, чем все на свете до сих пор написанные брошюры и статьи, осуждающие войну и ее зачинщиков…»

Венские юмористические журналы помещали дружеские шаржи на Верещагина, изображая его русским сказочным богатырем, с палитрой вместо щита, с огромной кистью, заменяющей разящее оружие. В таком виде Верещагин поражал со страниц венских журналов кровожадную гидру войны.

Первая выставка картин Верещагина в Вене надолго оставила по себе хорошую память. После ряда выставок, с успехом прошедших в городах Европы, Верещагин совершил путешествие в Палестину, которое, как и предсказывал Крамской, не доставило отрадных впечатлений. В «святой земле», среди суеверных и фанатичных богомольцев и духовенства Верещагин увидел, как вокруг Христова имени свирепствует спекуляция. «Святые» отцы обирали доверчивых паломников, создавали крупные капиталы для обеспечения себе райской жизни на земле. Верещагин изумился, когда узнал, что одно совершенно мелкое духовное лицо — ключарь «Гроба Господня» — воровским способом скопил себе сбережения в сумме трехсот тысяч рублей, собранных в разное время с русских богомольцев.

Находясь в Палестине, Верещагин путешествовал по древним городам, пробирался в пещеры, поднимался на горы, обходил пустынные и дикие берега Мертвого моря, прятался от жары в тени богатой растительностью Иерихонской долины. И всюду, где побывал, он писал этюды. Турки заподозрили Верещагина в том, что в военных целях он снимает планы с Палестины, и запретили ему писать этюды гор, долин, источников и населенных мест. Тогда в альбомах художника и на холстах в его складном этюднике стали появляться зарисовки палестинских типов. Тут были и русские отшельники, и семьи бедных евреев, фигуры евреев, плачущих у стены Соломона, старые раввины и арабы.

Работал Верещагин с упоением. Он делал зарисовки для дальнейшего использования в задуманном цикле палестинских картин.

«Не твое это дело, не верещагинское, хотя и задумано не так, как у других художников», — подсказывал ему внутренний голос, убеждая где-то в другом месте искать более близкие ему темы. Он не отступил от намеченных планов. Сразу же по возвращении из поездки в Палестину привел в порядок все творческие заготовки-этюды, рисунки и записи, документально поясняющие содержание задуманных картин, и принялся за работу. Впоследствии из написанных им палестинских картин наиболее известными стали «Римская казнь», «Святое семейство» и «Воскресение Христово». Эти картины, в числе других, впервые Верещагиным были экспонированы на второй Венской выставке. В первые дни открытия выставки посетители мало интересовались картинами палестинского цикла, не характерными для верещагинской кисти. Однако совершенно неожиданно для публики и для самого художника две картины — «Святое семейство» и «Воскресение Христово» — по своему реалистическому исполнению и своеобразному отношению художника к религиозной теме заставили встревожиться венского архиепископа. На одной из картин, вопреки церковным догматам, изображено было в бедной обстановке семейство, называемое «святым».

Обычный двор. На веревке сохнут тряпки; разгуливают, роясь в мусоре, домашние птицы; забавляются игрой ребятишки; Иосиф занимается своим плотничьим делом; Христос изнывает в тоске от безделья, — обыкновенная будничная сцена, мало о чем говорящая. Но на багете написано: «Святое семейство». На эту-то надпись обратил внимание кардинал и, стуча посохом по паркету, воскликнул:

— Кем позволено показывать такую нелепость? Где ореол святости? Где божество? Что за издевательство над религией? С каких пор стало возможным посягать на Спасителя?.. Проклятие безумному живописцу!.. А это что? — спросил кардинал окружающих, глядя на висевшую рядом картину «Воскресение Христово». — Надругательство!.. Разве это Христос? Где и в какие времена изображали его в таком виде? Да это же не господь бог, а какой-то сумасшедший, очнувшийся от сна. Снять! Уничтожить!.. Вы распорядитель выставки? — спросил кардинал подошедшего Верещагина.

— Нет, я художник, автор этих картин… разумеется, имею право распоряжаться собственными картинами.

— Уберите эту ересь!..

— Ваш окрик для меня неубедителен. Картины будут висеть. Подчинюсь только насилью власти.

— Не снимете этих двух картин, запретим выставку. Я потребую этого от эрцгерцога Карла — покровителя искусств в нашей стране. Мы не потерпим!..

— А я отнесусь терпеливо к вашему нетерпению и к вашим угрозам. — Художник повернулся и вышел. Разговор на этом оборвался, но он был подхвачен венскими газетами. В результате две палестинские картины явились не только предметом раздора между русским художником и венским архиепископом, но и рекламой. Многие католики, заинтересовавшись происшедшим инцидентом, пошли вторично смотреть «еретические» картины Верещагина. Число посетителей выставки в эти дни значительно увеличилось. Тогда кардинал, архиепископ венский, счел необходимым выступить в печати по поводу картин Верещагина. И вот что им было опубликовано:

«Я, как епископ, счел своей обязанностью позаботиться о том, чтобы эти картины, которые так глубоко оскорбляют религиозное чувство католика, были удалены со взоров посетителей выставки, и притом, по возможности, тихо и бесшумно. Но мои старания не достигли цели и даже, к моему крайнему сожалению, каждодневно эксплуатировались в различных газетах в качестве рекламы этим святотатственным картинам. Мне ничего не остается, в качестве епископа, который обязан, в силу обета, не только проповедовать наше святое католическое учение, но и защищать его всеми силами против всяких посягательств, — мне ничего не остается, как только торжественно и во всеуслышание протестовать против содержания этих двух картин и против недостойного их посягательства на христианство. При этом я обращаюсь к верующим католикам с увещанием, чтобы они своим присутствием не принимали участия в этом кощунстве, и от имени всех верных моей епархии умоляю богочеловека, спасителя нашего, не возгневаться на унижение, которому он подвергается выставкой этих картин в католическом городе Вене.

Вена, 8 ноября, 1885 г.

Целестин-Иосиф,

кардинал Гангльбауэр,

князь-архиепископ».

После такого обращения католическое духовенства предъявило верующим требование: кто из венских жителей был на выставке Верещагина и видел его картины, искажающие облик Христа, тот должен три дня молиться и каяться и… вносить пожертвование в пользу католической церкви… Но тысячи венских зрителей, полюбивших картины Верещагина на его первой выставке, шли и на эту выставку, невзирая на устрашения духовенства. После выступления архиепископа приток посетителей выставки даже значительно усилился. Около картин «Святое семейство» и «Воскресение Христово» происходили оживленные споры. Однажды в эти шумные дни к Верещагину пришел корреспондент «Фрайс прессе» со свежим номером газеты. В статье превозносился Верещагин и высмеивался архиепископ, создавший своим протестом рекламу верещагинским картинам. Корреспондент сообщил художнику, что кардинал не унимается, везде разослал свои протесты и требует снятия «безбожных» картин или закрытия выставки.

— Как вы на это смотрите, если выставку действительно закроют? — спросил корреспондент.

— Не закроют, — уверенно ответил Верещагин. — Если бы такую глупость совершили духовные и полицейские власти, то, конечно, таким поступком широко разрекламировали бы мои картины для выставок в тех странах, где кардиналы и епископы умнее венского Гангльбауэра.

Корреспондент записал его слова и спросил:

— Не снимете ли вы добровольно богохульные картины с выставки?

— Ни в коем случае. Я слишком много работал над картинами, поэтому снимать их и прятать от людских глаз не собираюсь. Но если полиция намерена убрать мои картины — пусть. На то и имеет она бесконтрольную власть, длинные руки и тупые головы.

— Будете ли вы тогда протестовать?

— Моим единственным протестом будет пустота, которая останется на месте насильно снятых картин.

— А вы слышали, господин Верещагин, что папа римский проклял вас за эти картины?

— Чему я очень рад, — усмехаясь, ответил Верещагин. — Я был бы огорчен, если бы папа благословил меня и мои труды.

— Считаете ли вы свои картины богохульными и верите ли вы в бога?

— Позволительно мне задать вам встречный вопрос? — сказал Верещагин. — Не является ли мой собеседник духовным лицом? Ибо вопросы его смахивают на вопросы из требника, употребляемого духовенством на исповеди.

— Вы ядовито шутите.

— Шучу, как умею. Да, я атеист, и этого не скрываю. Христос, как легендарная личность, рисуется в моем представлении обыкновенным человеком, противоречивым по вине его биографов-евангелистов, но не лишенным ума и справедливости в некоторых своих суждениях. Кардиналы, попы и патеры и прочие мелкие и крупные торговцы его именем ничего общего с ним не имеют, ибо живут паразитически, в большинстве своем сами они богохульники и отнюдь не верующие… Что вас еще интересует?

— Больше ничего. Но хочу предупредить вас, господин Верещагин: среди католиков есть такие фанатики, которые могут вас убить. Они и на это способны.

— Благодарю за предостережение и прошу вас сказать тем, кому это знать интересно, что я не из пугливых, что всегда имею при себе небольшой, но «убойный» револьвер, который из кармана брюк переложен на всякий случай в правый боковой карман пиджака. Вот он — можете полюбоваться, что называется — последний крик моды, семь зарядов в рукоятке!.. — Василий Васильевич достал из кармана плоский вороненый пистолет, который умещался на его широкой ладони, и сказал спокойно: — Я немало ездил по свету, и нигде мне не угрожала смертельная опасность, полагаю, что и слуги римского папы не осмелятся со мною шутить…

Через несколько дней после этой беседы с корреспондентом в венском журнале «Фигаро» Верещагин увидел не лишенную смысла и остроумия карикатуру. Художник изобразил его связанным по рукам и ногам на костре из горящих картин. Вокруг костра богомолки-кликуши, а их предводитель, патер, добавляет огонька к костру пылающей свечкой и держит на палке кису для сбора подаяний. Карикатура сопровождалась надписью, из которой Верещагин понял: редакция «Фигаро» была довольна тем, что русскому художнику посчастливилось жить не во времена средневековья… И тем не менее, как убедился Верещагин, католики и в его время, не ограничиваясь трехдневным молением и покаянием, попытались уничтожить его картины… Верещагин уже давно приметил среди посетителей выставки подозрительного — юркого, с желтыми узкими глазами патера. Это был австрийский католический священник Иероним Карван. Однажды, улучив удобную минуту, когда в зале около палестинских картин было немного посетителей, мрачный патер Иероним засуетился: в его тусклых глазах вдруг появился блеск. Он отвернулся от посетителей, порылся в глубоких складках черной сутаны, достал и раскупорил бутылку серной кислоты. Затем, оглянувшись, стал брызгать на картины «Святое семейство» и «Воскресение Христово». Размахивал он бутылкой изо всей силы, с неистовым старанием, так что брызги летели и на другие картины. Сторож Яков, заметив это, выбежал в соседнюю комнату вслед за католическим попом, пытавшимся скрыться в толпе, и, схватив его за шиворот, привел в зал.

— Это вы, святейший, набрызгали? — сурово спросил Яков.

— Я выполнил долг перед господом богом, — ответил католик, пряча глаза под строгим взглядом русского мужика.

— В полицию его!.. Заявить самому эрцгерцогу! — подсказали в толпе.

— Не надо… бесполезно, — ответил Яков. — Я его сам маленечко проучу, — и, выпроводив патера на лестницу, решительным ударом сапога пониже поясницы «помог» ему скатиться с лестницы до площадки вестибюля. Ударившийся головой об стену Иероним был подхвачен ожидавшими его соучастниками и выведен из помещения.

Шесть испорченных кислотой картин пришлось убрать с выставки на реставрацию.

Верещагин во время этого инцидента был в отъезде.

Выставка продолжалась. В газетах печатались отповеди кардиналу и выражалось сочувствие художнику. Число посетителей росло. В залах еще сильней гремела русская музыка и в вечернюю пору ярко светились лампочки Яблочкова. В скором времени поступили Верещагину приглашения из Будапешта и Берлина, из Праги и Бреславля — открыть выставки в музеях этих городов. Как-то на выставке к Василию Васильевичу подошел представитель американского консульства и, выразив свое восхищение картинами, пригласил его в Америку. Американец предлагал свои услуги по организации выставок и сулил огромные выгоды. Но Верещагин был связан контрактами в городах Европы и пока поехать в Америку не мог. К тому же надо было посоветоваться и с Елизаветой Кондратьевной. И вот из Вены он пишет жене в Мезон-Лаффитт:

«Сегодня был у меня американец, спрашивал — не хочу ли я повезти мои картины в Америку. Обещал в девять месяцев не менее 500 000 долларов, т. е. 2 500 000 франков. Как ты об этом думаешь? Я сегодня же повидал одного английского корреспондента, который обещал свести меня к американскому консулу, у которого я и спрошу совета. Американец требует, чтобы я дал ему право распоряжаться моими картинами как он хочет, тогда он гарантирует мне эту сумму. А кто его знает, как он будет распоряжаться?? Вот бы хорошо заработать два миллиона! Тебе бы можно было сшить хорошую шубку, а мне сшить штаны новые, а то теперешние совсем поизносились…»

С этой поры мысль о поездке в Америку не покидала художника. Он на несколько дней задержался в Вене, чтобы уточнить все возможности и условия устройства выставок за океаном. И, кроме того, надо было договориться по телеграфу с Третьяковым и киевским сахарозаводчиком Терещенкой, чтобы они разрешили ему отвезти в Америку приобретенные ими картины. Тогда же в Вене на своей выставке Верещагин повстречался с композитором Антоном Григорьевичем Рубинштейном. Познакомившись с ним, художник пошел сопровождать его по выставке ж стал объяснять некоторые картины.

— Многие ваши работы мне знакомы, — говорил Антон Григорьевич. — Всюду, где только представляется возможность, я посещаю ваши выставки. И в Петербурге, и в Москве, и за границей. Вот и нынче, приехав в Вену провести несколько концертов и лекций, я захотел посмотреть вашу выставку. Но не рассчитывал, что увижу вас — неуловимого и непоседливого. Очень рад, очень рад! Скажите, Василий Васильевич, а вы бывали на моих концертах?

Василий Васильевич сказал, что, перегруженный работой и длительными разъездами, он очень редко посещает театры.

— Но ведь музыку любите? Она на ваших выставках сочетается даже с искусством живописи!

— Именно сочетается, а не является придатком и довеском в виде бесплатного приложения, — добавил Верещагин.

— Хорошо, если вы такого мнения о музыке, — сдержанно улыбнулся Рубинштейн. — Однако на каких моих концертах вы побывали, и где?

— К сожалению, был только на одной опере — «Демон» — в Петербурге, в Мариинском оперном театре три раза. Это было почти десять лет назад. В роли Демона выступал тогда Мельников. Прекрасно пел! Я его еще раньше слышал и в роли Руслана, и в «Борисе Годунове». Но Демона он играл холодновато, без «демонической» взволнованности.

— Ого! Да вы, оказывается, хорошо помните! — сказал Рубинштейн.

— А как же! Разве можно забыть! У меня и сейчас перед глазами та сцена, когда около спящей Тамары стоит грустный Демон. К этой сцене припоминаются замечательные строки из Лермонтова:

Красой блистая неземной,

К ее склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

Так грустно на нее смотрел,

Как будто он об ней жалел…

За точность не ручаюсь, — добавил Верещагин. — Я люблю Лермонтова. Однако разделяю и принимаю ближе к сердцу слова Михаилы Ломоносова, хладного северянина, который как-то изрек:

Хоть нежности сердечной

В любви я не лишен:

Героев славой вечной

Я больше восхищен…

Они дважды прошли по выставке. Антон Григорьевич, провожаемый Верещагиным, поблагодарил его, похвалил картины и сказал, чтобы впредь для использования музыки на выставках, если будет в том надобность, он обращался за советом к нему.

— С удовольствием и радостью окажу помощь, — пообещал Рубинштейн и сказал: — А впрочем, едва ли вы будете нуждаться в моей помощи, ведь у вас такой друг-советчик — Стасов. Да, Стасов! Пока он жив-здоров — за судьбы русского искусства нам беспокоиться не придется.

Рубинштейн распрощался с художником и уже садился в карету, когда Верещагин, вдруг вспомнив о своем намерении побывать в Америке, спросил:

— Антон Григорьевич, вы, конечно, в Америке бывали?

— Разумеется.

— Советуете мне туда съездить с картинами?

— Приглашают?

— Да, ведутся предварительные переговоры.

— Канительно будет, Василий Васильевич. Там что ни богач — то делец, а делец — по-русски плут. Хотя слово плутократия и греческое, но понимать его можно просто и безошибочно по-русски. Что ж, надо побывать вам в Америке. Пусть и там знают, на что способны русские таланты! Но не ведите себя в Америке запросто со всеми — по-верещагински, нараспашку. Остерегайтесь господ коммерсантов, деловитых мошенников и прочего коммерческого сброда. Кое от кого не мешает застегнуться на все пуговицы. Я не говорю о простых, бедных людях. Над ними, как и везде, хозяйничает нужда. Этой публики вам, как художнику, пугаться не придется. Они посмотрят, поймут вас и оценят. Когда собираетесь ехать?

— Не скоро, Антон Григорьевич. Я со своими картинами почти на два года законтрактован для выставок в городах Европы. Когда освобожусь от контрактов, тогда и буду собираться всерьез и надолго.

— Обязательно с музыкой, Василий Васильевич. К тому времени на моих курсах будут подготовлены пианистки. Могу порекомендовать для поездки с вами в Америку одну из самых даровитых.

— Благодарю вас, Антон Григорьевич. Воспользуюсь, обязательно воспользуюсь вашим советом и помощью…

Срок второй Венской выставки подходил к концу. Успех был шумный, необычайный, заслуженный, И в то же время католическое духовенство не ограничилось порчей картин и проклятиями: вместе с сотрудниками бульварной печати оно организовало травлю художника. В журнале «Художественные новости» Верещагина называли царским разведчиком. Глупей и чудовищней этого придумать было нечего. Василий Васильевич находился тогда в Берлине и готовился выставить там свои картины. И вдруг венскими «Художественными новостями» преподносится ему такое обвинение: «Его кисть идет в Индию впереди русских штыков и делает русским достоянием, пока только на полотне, волшебные дворцы Дели, Агры и другие… Что Палестина включена в будущие русские планы, тому давно служит свидетельством русский госпиталь в Иерусалиме. Расположенная на стратегически важном пункте, постройка эта совершенно неожиданно кристаллизируется в крепкую цитадель. Побывав на священной почве Палестины, художник подчинил своему искусству эту землю и ее людей».

С горькой, застывшей на лице усмешкой сидел Верещагин в номере гостиницы. Скомканный журнал лежал на полу. Не только печатная клевета, но и анонимная ругань в письмах также непрестанно выводила, его из терпения. В одном из пакетов к злопыхательскому письму была приложена вырезанная из картона виселица: на веревочке к перекладине подвешена фотография Верещагина с такой надписью:

«Еще одна казнь, которой недоставало на вашей выставке в Вене».

И когда немецкие журналисты спросили художника — намерен ли он показывать зрителям свои палестинские картины после реставрации, — Верещагин решительно заявил:

— Борьба против патеров одному человеку не по силам… Патеры умны, как змеи, они своей клеветой представили дело в таком виде, что ныне я уже частично лишился художественной славы. Одни думают, что я герой рекламы, другие утверждают, что я русский разведчик, и найдутся даже люди, способные заявить под присягой, что я сошел с ума. Палестинские картины выставлять в католических странах не буду. Того, что пришлось мне испытать в Вене, вполне достаточно…

Загрузка...