Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Василиса открывает страшную тайну Кощея

— Алло, я слушаю вас, — повторил Константин Эрастович, и Василиса, разговор для которой принял крайне неприятный оборот, украдкой перевела дух.

Увы, передышка оказалась недолгой.

— Дарагой, это я, Ашот, — неожиданно громко захрипела телефонная трубка.

Василиса чуть не поперхнулась минеральной водой. Удивился и господин Бессмертный.

— Ашот Акопович? Вот уж сюрприз! Какими судьбами?

— Дэло есть. Пагаварыть надо.

— Разговор, как я понимаю, не телефонный? Приезжай, поговорим. Ты в Москве?

У Василисы по спине побежали мурашки. Она так и застыла с бокалом, поднесенным к губам.

— Я в Питере. — Слышно было, как Ашот Акопович кашлянул в кулак. — В Питере я, дарагой. Ты один?.. Нэт, ты нэ один. Слышу музыку. У тэбя гости, Канстантын?

— Скажем так: гостья. Между прочим, в твоем вкусе, Ашот! Высокая, статная…

— Блондынка?

Заметно повеселевший Константин Эрастович покосился на Василису:

— Волосы у нее цвета столь любимой тобой старинной бронзы, голубчик.

— В-вах! Красывая?

— Обижаешь, Ашот! Просто Прекрасная!

— Надэюсь, я увижу ее завтра вэчером?

— Обязательно увидишь, голубчик!.. Ну, как там Питер, как твоя Надюша?

Василиса медленно поставила бокал на стол.

— Как всэгда, дарагой, — прохрипел вечно простуженный Ашот Акопович. — Завтра сам увидишь… Как завут тваю гостью?

Константин Эрастович, сверкнув очками, глянул на Василису с многозначительной усмешкой.

— Вот ведь какое совпадение, — сказал он, — мою очаровательную шалунью тоже зовут Надеждой…

— Харошее имя, обнадеживающее, — засопел в трубку далекий, к счастью для Василисы, собеседник господина Бессмертного. — Паслушай, дарагой, пэрэдай ей паклон от маей Надежды и пацелуй ручку от мэня лычно!

На этой вполне оптимистической ноте телефонный разговор с Санкт-Петербургом закончился. Константин Эрастович, заговорщицки подмигнув Василисе, спрятал волшебный свой аппаратик в боковой карман белого смокинга. Музыканты, после первого же «алло» смолкшие, снова заиграли, на этот раз что-то цыганское, со скрипичными подвывами, такое за душу берущее, что даже маэстро Мефистози зашевелился, застонал, зачмокал во сне губами.

Константин Эрастович встал и, заложив руки за спину, быстро прошелся в конец зала и обратно, молодо пританцовывая.

— Ах, Надежда Захаровна, или как вас там! — остановившись у стола, возбужденно воскликнул он. — Все-таки жизнь чертовски удивительна, странна и совершенно непредсказуема. Знаете, кто сейчас мне звонил?..

«Господи, и он меня еще спрашивает?! — в смятении подумала Василиса. — Издевается, что ли?.. Или… или это действительно игра случая? Ну что, что ему еще известно?..»

Она зачем-то потянулась за салфеткой. Со стола упал нож. Василиса попыталась нагнуться за ним, но официант опередил.

— Вот и примета подтверждает, — торжествующе вскричал Константин Эрастович. — Это ведь к мужику — упавший ножик! Верно я говорю?.. К мужику?

— Не помню, кажется, действительно к мужчине, — не глядя на Кощея, пробормотала покрасневшая до корней волос Василиса.

— Вот он и приедет — Микадо!

— Микадо?! Какой еще Ми…

— Да Ашот же Акопович Акопян! Неужели не слышали?!

Вместо ответа Любовь Ивановна схватила фужер с вином и в три глотка опустошила его.

— Браво! Ценю! — радостно завопил господин Бессмертный. — И Ашот вас, без сомнения, оценит. Он обожает таких вот отчаянных. Сам отчаянный. — Константин Эрастович склонился к Василисе и тихо, ладошкою заслонясь, прошептал: — Он ведь, зверюга, меня убить хотел…

— Убить?!

— И в землю закопать! — хохотнул гостеприимный хозяин. — Потому что он знаете кто?..

— Кто?

И опять губы Константина Эрастовича коснулись уха Василисы:

— Сами завтра поймете… Вы же у нас — Премудрая!

Солирующая скрипочка весело взвизгнула. Задребезжал бубен.

— Йех, чавела! — подхватил Константин Эрастович. — Мир, дружба! Конец войне: Микадо запросил перемирия… Мишаня! Мишаня, ты слышал? Кажется, мы победили!

Тихо просидевший все это время за ширмочкой у камина Мишаня Шкаф, уже не прячась, подал голос:

— Так точно, победа, шеф!

Вино было терпкое, пьяное. Язык у Василисы онемел, ноги налились тяжестью. Все вокруг — и пальмы, под которыми сияли улыбками музыканты, и Мишаня с короткоствольным автоматом на коленях, и прислуга, и огонь в камине, и Кощей, — все, что окружало стол, вдруг, покачнувшись, поехало, закружилось! Василиса ахнула, попыталась привстать на ноги, но, нелепо всплеснув руками, плюхнулась на стул с гнутой спинкой и, едва не опрокинувшись на спину, громко расхохоталась.

— Вальс! Бессмертный вальс! — размахивая салфеткой, закричал ликующий Константин Эрастович.

И понеслось, понеслось!..

Грянула новая музыка: трубы, фанфары, литавры, турецкий барабан! Пытаясь устоять на ногах, вывихнулся всем телом дирижер. Промелькнула бледная, с круглыми от ужаса глазами, Диана Евгеньевна, лежавший в гробу Николай Николаевич, пьяненькая Капитолина, скорбный Кутейников, у которого только что угнали новехонький БМВ, топчущиеся по грядкам солдаты из взвода почетного караула. Грохнул залп! Маэстро Мефистози, суматошно замельтешив, сорвался с замшелого камня на распутье и, соря сыпавшейся из кармана на паркет мелочью, по-вороньи неловко полетел в неизвестном направлении…

— Валс! Паслэдный валс Бэссмэртного! — захрипел весь белый Константин Эрастович голосом неубитого еще Микадо.

Пританцовывая, он подхватил Василису под руку, и они закружились, как кружится в вихре сорванная с ветвей листва.

— А винцо-то с иголочкой, волшебное, блин, винцо! — прошелестел господин Бессмертный, и Василиса вдруг почувствовала, что неудержимо и неизбежно смешивается с Кощеем, что они, багряно мелькая и путаясь, несутся неведомо куда, взаимопроникая друг в друга, меняясь генами, шуршанием, семенами…

— Мужик, сделай паузу, скушай «твикс»! — с трудом ворочая чужим языком, пробормотала теряющая силы Василиса.

И в ответ, как с неба, рассыпалось:

— А-ха-ха-ха!.. Обожа-аю!..

…Затравленно дышащий, загнанный, окровавленный зверь щерил зубы. Глаза у него были желтые, морда седая, левое ухо рваное. Волк пристально следил за приближавшейся к нему Василисой.

— Как ты попал в мой сон? — зябко кутаясь во все черное, спросила уставшая бродить по Нечистому Полю женщина. — Ты кто, ты Серый Волк из сказки про моего Царевича?

— Я гордый горный нохча по имени Борс, — ответил волк по-русски. — Твои царевичи убили мою волчицу, разорили мое логово, а когда я стал мстить, смертельно ранили меня…

Сердце у Василисы сжалось от жалости.

— Бедный, тебе больно?.. Это очень больно — умирать?

Тяжело вздохнув, волк положил большую голову на лапы:

— Жить, как я жил, еще больней…

— У тебя… у тебя были волчата?

— Какой смысл жить вместе, если нет детей…

— Раньше я тоже так думала, — тихо сказала Василиса.

— А теперь думаешь по-другому?

— Женятся, чтобы дожить до смерти. Страсть проходит, дети заводят своих детей… Нужно, чтобы в последнюю минуту было кому согреть руку в ладонях, шепнуть последнее прости…

— Ты шутишь, да?

— Господи, да какие уж тут шутки!..

Взвыл ветер. Клубясь, понеслись над полем низкие клочковатые тучи. Одинокая ворона, каркая, пролетела невдалеке.

— Погладь мне голову напоследок, — глухо сказал Борс. — Мне еще никогда не было так тоскливо… и холодно. Это, должно быть, кровь моя стынет в жилах…

Горло у Василисы перехватило от сострадания.

— Бедненький ты мой, — садясь рядом с хищником, прошептала она. — Большой, серый… Господи, какой ты теплый!.. Дай-ка я лягу.

Ее трясло. Зубы у Василисы ознобно постукивали. Руки дрожали.

— Обними меня, русская женщина, — тяжело дыша, сказал Борс. — Обними покрепче и согрейся… и скажи мне что-нибудь на ухо…

— Боже мой, да что же мне рассказать тебе?! Разве что сказку… Слушай!.. В некотором замечательном царстве, в несуществующем уже государстве жил-был царевич по имени… Ой, а зачем ты так навалился на меня?! Мамочка, да что же ты делаешь?!

— А ты жалей, жалей меня, — жарко и смрадно задышал волк.

Что-то нечеловеческое, гудяще-твердое, жгучее вошло в нее глубоко-глубоко, под самое сердце. Василиса вскрикнула, как зарезанная… и… и не умерла!..

— Ма-ма… Ах!.. Ах!.. Маму… у-уу… Боже мой!..

— Ты любишь меня!.. любишь!.. — безжалостно пронзая ее, прохрипел Зверь.

— Ах нет же!.. нет!.. нет!.. не люблю… я жалею… жалею тебя! — мечась и задыхаясь, шептала она.

И вдруг он, как-то совершенно не вовремя, слишком скоро, оцепенел, и лоно ее обдало чем-то неистовым, палящим. Борс застонал, обмяк…

— А у вас, у русских, жалеть — это и есть любить, — сипло пробормотал он, отваливаясь набок…

…Разбудили Василису чужие всхлипы. Она лежала поперек широченной постели в черном вечернем платье, в кроссовках, а внизу, там, где только что была степная трава, кто-то лепетал и прискуливал.

Сквозь неплотно закрытую голубую портьеру просвечивал ранний рассвет. Громко тикали невидимые часы. Во рту было сухо и мерзко, голова мучительно болела, нутро пекло.

Сон, как ей показалось, все еще продолжается. «Да ведь это волчонок, я ему волчонка родила!» — похолодев от ужаса, подумала она, и перекрестилась, и зашептала единственную до конца известную ей молитву: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, спаси и помилуй мя, грешную!..»

Скулеж смолк.

На полу, по левую от Василисы руку, кто-то зашевелился и, лязгая зубами, простонал:

— Помоги-и-те!..

Рядом с кроватью, скрючившись, как человеческий эмбрион, лежал совершенно голый Константин Эрастович. Был он неимоверно тщедушен, костляв и жалок: выпирающие ключицы, концлагерные ребра, дряблые, обвисшие, ознобно дрожащие ягодицы. Глаза у Кощея были закрыты, лицо пугающе бледно. Засунув руку между ног, Константин Эрастович, махровый халат которого валялся на ковре, трясся всем телом…

Василиса быстро включила настольную лампу.

Нет, господин Бессмертный не придуривался. Такие синюшные губы она видала не раз. Это был сердечный приступ.

— Константин Эрастович, — осторожно тряхнув Кощея за плечо, позвала Василиса. — Константин Эрастович, вам плохо?

Глаза просившего о помощи приоткрылись. Мутно покосившись на склонившуюся к нему женщину, Константин Эрастович прошептал:

— Там… в хала-ате…

— Валидол?.. Нитроглицерин?

Но в кармане халата оказались вовсе не лекарства, а ключ от двери. «Господи, — подергав за ручку, панически подумала Василиса. — Почему она заперта?.. Что тут происходило?.. Мамочки, я ведь ничего, решительно ничегошеньки не помню… Ай да винцо!..»

Дверь была закрыта на два поворота.

— Мишаню… Мишаню позови, — простонал за спиной Константин Эрастович.

Верный телохранитель господина Бессмертного, свесив голову на грудь, спал на стульчике в коридоре. Дверь скрипнула.

— А?! Кто тут? — вздернулся амбал с тонюсеньким, как у служителя гарема, голосочком. Левый глаз у него был подбит, рукав малинового пиджака полуоторван.

— Ну, едренать, — подбирая с пола автомат, уважительно сказал Мишаня, — ну вы и деретесь!.. Чуть без зубов не оставили!.. — Он по-бабьи хохотнул и добавил: — И без этих… которые всмятку!

— Шеф вас зовет, сердце у него…

— Сердце? — Мишаня перестал улыбаться. — А у него, едренать, есть сердце?! Эх!.. — Он встал и, положив автомат на стул, вынул из внутреннего кармана никелированную коробочку. — Уколы делать умеете?

— Я медсестра.

— Тогда пошли…

Но шприц он Василисе все-таки не доверил. Перетянув жгутом тощую, в бесчисленных болячках от инъекций руку Константина Эрастовича, Мишаня, словно бы извиняясь, пояснил:

— Вены у него никуда не годные. А я, едренать, приноровился уже…

— Морфий? — тихо спросила Василиса.

— И того круче — героин, — вколов иглу в Кощееву плоть, сказал Мишаня. — Вот потому он у нас, едренать, и геройствует!..

И уж совсем всполошилась Василиса, когда, закрыв дверь за Мишаней, унесшим шефа на руках, обнаружила вдруг, что платье у нее надето на голое тело.

«Господи, да что же тут творилось?!» — испуганно подумала она. Сердце у нее отчаянно застучало, в глазах потемнело. Василиса кинулась к изголовью огромной, безумно развороченной, заляпанной какими-то подозрительно бурыми пятнами постели. Пистолет был на месте. Там же, под подушкой, лежали и трусики с лифчиком…

Низ живота тупо ныл.

«Ну что, лягушка-поскакушка, кажется, ты допрыгалась!..» — пытаясь стереть перед зеркалом синеватое, похожее на укус пятно на шее, сказала себе Любовь Ивановна.