Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой крупно не повезло сотрудникам милиции города Новоцапова

Лейтенант Цыпляков, дежурный по райотделу милиции, вытер мокрый от пота лоб тыльной стороной ладони. Шариковая ручка продырявила очередной, третий уже по счету, бланк протокола задержания.

Да ведь было от чего взволноваться! В синей спортивной сумке, найденной в джипе «гранд-чероки», был обнаружен пистолет марки «ТТ» с полной обоймой, газовый баллончик иностранного производства, паспорт и водительское удостоверение на имя Глотовой Любови Ивановны. Но в том-то и фокус, что в бардачке джипа нашлись другие документы, а из них следовало, что владельцем иномарки являлся некий Беслан Хаджимурадович Борзоев.

Оперуполномоченный Цыпляков сразу же заподозрил, что иномарка угнанная.

«Совершенно верно!» — подтвердил его предположение дежурный по столичному ГАИ. Воодушевленный лейтенант позвонил на Петровку, 38, и, проявив инициативу, сообщил об изъятом у задержанной угонщицы боевом оружии.

Минут через сорок в Новоцаповский райотдел позвонили из Москвы. «Поздравляю, лейтенант, — сказал ему начальственный голос. — Пушечка засвеченная, с пальчиками. За ней как минимум два мокрых дела. Ты вот что… как тебя зовут-то?.. Ты вот что, Алексей, ты этот „тетешник“ в сейф запри. Завтра к тебе мои подъедут. Передашь пистолет лично… я подчеркиваю — лично майору милиции Базлаеву… Вопросы есть?»

Вопросов у лейтенанта Цыплякова не было. Дежурный по райотделу бережно положил телефонную трубку и, медленно опустившись на стул, сказал сержанту Пантюхину:

— Ну, Иван Пантелеймонович, похоже, нам еще та птичка попалась…

— Это факт. Это, как говорится, по полету видать, — согласился рассудительный сержант Пантюхин, пивший за соседним столом чай из блюдечка. — Эвона как эта кобыла Губайдуллину челюсть свернула…

— Да, да, челюсть… — задумчиво пробормотал Цыпляков и вдруг, заломив фуражку на затылок, медленно привстал со стула. — Птичка, птичка… Да не из тех ли она «птичек», старшина, не из наших ли «перелетных», Иван Пантелеймонович?.. А-а?!

Сержант Пантюхин, пивший чай вприкуску, так и замер с кусочком рафинада в зубах!

Банда с таким странным, совсем не страшным на первый взгляд названием орудовала в регионе вот уже второй год. Неуловимые преступники не гнушались ничем: грабили квартиры, частные фирмы, банки, инкассаторов, занимались вымогательством, угоном автотранспорта. Тяжелогруженые «КамАЗы» с прицепами среди белого дня исчезали с трасс, ведущих в Москву. Действовали бандиты нагло, на удивление удачливо. И после каждого дела вечно опаздывавшие опера находили на местах преступлений «птичку», какую ставят обычно в товарных накладных красным карандашиком. Убийцы, куражась, оставляли ее на лбах своих жертв, на дверцах выпотрошенных и брошенных грузовиков, на стенах обнесенных квартир.

Дрожащим от волнения пальцем лейтенант Цыпляков набрал домашний номер начальника Новоцаповского райотдела капитана Алфеева.

На часах было десять с минутами.

— «Птичка», говоришь? — недоверчиво пробурчал оторванный от телевизора Алфеев. — Губайдуллину, говоришь, челюсть ногой повредила?.. Слушай, чего вы там с Пантюхиным пьете, чай или?..

— Да уже и Москва заинтересовалась, товарищ капитан! — радостно вскричал Цыпляков. — Я на Петровку звонил. Пистолет-то, оказывается, в розыске, два убийства за ним…

— На Петровку?! — совершенно неожиданно для лейтенанта взорвался начальник Новоцаповского райотдела. — А мне, мне почему не доложил?..

— Так вы же… вы же сами требовали проявлять…

— Что проявлять?

— Так ведь инициативу, — растерянно пробормотал молодой лейтенант.

— Инициатива, Цыпляков, наказуема. Слышал такую мудрую фразу?

— Слышал…

— То-то! — сбавил в тоне капитан Алфеев. — Ладно… что сделано, то сделано. Птичка-то хоть красивая?

— Очень даже привлекательная, товарищ капитан.

— Надеюсь, в клетке сидит.

— Как положено, в камере временного содержания.

— Эх, Цыпляков, Цыпляков!.. Так, говоришь, полковник из Москвы звонил?.. А фамилию свою этот твой полковник назвал?..

И опять ей приснилось неведомое поле, только на этот раз ночное, с багровой, тяжело давящей на душу полной луной. Душный, пахнущий пожаром ветер свистел сухими бодылями кукурузы. Царевич смутно маячил метрах в пяти от нее. Совершенно голый и болезненно худой, как Константин Эрастович, он, то ли от дыма, то ли от стыда, закрывал лицо обеими руками и, вздрагивая всем телом, всхлипывал…

«Ну иди ко мне, я тебя утешу, приласкаю тебя… Боже мой, Боже, да как же я по тебе соскучилась… Ну, иди, иди!..» — тяжело дыша, взмолилась она. И Царевич сделал шаг, и от движения этого между ног у него что-то пугающе мотнулось…

Сердце у нее екнуло, во рту стало сухо.

«Мамочка, да что же они с тобой там наделали!» — вскрикнула Василиса. Она кинулась к суженому своему и только теперь, когда груди ее тяжело всплеснулись — о, сколько хлопот доставляли ей эти по-бабьи большие, упругие, с крупными, в детский кулак, темно-вишневыми сосками, груди! — они, упав, неприлично шлепнули по сильному, ни разу не рожавшему телу, и только тут до нее дошло, что и она сама — нагая…

«Милый мой, — жадно прижимая к себе Царевича, простонала Василиса Сладострастная, — милый мой, любимый, до последней кровиночки родненький! Бедные мы с тобой, несчастные, разутые, раздетые, до нитки обобранные, обманутые! Ты — гол, как сокол, я — голая, как ведьма на Лысой Горе… Ах, обними, стисни меня неистово, как только ты это умеешь делать, больше никто, никто, мой самый сладкий, самый… самый единственный, самый из всех мужиков настоящий… Господи, иже еси, если сможешь, прости меня, дрянь ненасытную!..»

Кто из них двоих застонал — неведомо. Или это завыл ветер, пахнущий совсем уже близкой войной?..

Плечи у Царевича были костлявые, поросшие жестким звериным волосом. И пахло от него не Эдиком, ох нет, не родимым!..

Глухо заворчав, тот, кто прятался от нее за людскими ладонями, переступил на задних лапах, и Василиса вдруг с ужасом догадалась, что то самое, взболтнувшееся у него между ног, — это волчий хвост! Что не Царевича и вовсе даже не человека самозабвенно обнимает она, уже непоправимо глубоко с ним в чреслах соединившаяся, а лютого серого волчару, ночного хищника, колдуна-оборотня, волкодлака!..

Что-то неистово твердое, пекущее вонзилось еще дальше в тело ее и со скрежетом зубовным провернулось вокруг своей оси, и весь Божий мир, с горящей ночной степью и звездным небом, вокруг Василисы крутанулся, и еще, и еще раз…

И тут она жалобно вскрикнула и… очнулась на деревянных нарах камеры временного содержания.

Скрежетал замок. Дверь камеры со скрипом отворилась.

— И чтоб без фокусов, Семенова! — недовольным голосом сказал пожилой милиционер.

— И-и, какие же фокусы, серебряный ты мой, — рассмеялась вошедшая. — Никаких я фокусов не показываю, я гадаю. Хочешь, Иван, и тебе всю правду скажу?

— Но-но! Поговори мне! — испуганно отпрянул от цыганки сержант Пантюхин. Дверь с грохотом захлопнулась, снова скрежетнул замок, забренчали ключи.

— Вот уж точно говорят — мир тесен, — садясь на деревянные полати, невесело сказала молодая еще цыганка. — Чего смотришь, зеленоглазая, не узнаешь? Забыла, как нас с тобой в поезде обчистили?

Свет в камере был тусклый, чисто символический.

— Ой! Вот теперь узнаю, — приглядевшись, удивилась Василиса. — Ну и глаза у тебя…

Цыганка Семенова сняла с головы цветастый платок.

— Раисой меня зовут, красавица. А глаза не у меня, а у тебя. Ух, какие у тебя глазащи — аж светятся. Я еще там, в поезде, заметила. Бэнг у тебя во взоре, хорошая ты моя!

— Бэнг?

— Черт, по-нашему, по-цыгански. Когда у человека в глазах бэнг, он этими глазами черт знает что сделать может. Сжечь может другого человека.

— И дом может сжечь?

— Дом?

— Да я тут на один дом посмотрела и подумала про себя: чтоб ты сгорел!.. Вот он и сгорел, только не сразу, а примерно через неделю. — Василиса вздохнула, подобрав колени, положила на них свою бедовую, огненную свою головушку. — Может такое быть?

— И-и, подружка, да ты еще и ясновидящая!

— А ты нет? Я ведь увидела, сама, сама увидела!..

— Что увидела, приметливая? — расстилая на нарах пиджак, зевнула Раиса. — Эх, говори-рассказывай, а я рядышком прилягу, тебя, сказочницу, послушаю…

— Как вор наш, Пьер, под машину в тот же день попал!

— А чего ж тут такого удивительного: должен был попасть — и попал… И поделом — не лезь к цыганке под юбку!..

— А это… это не ты его?

— Бог с тобой, — испуганно отмахнулась Василисина сокамерница, — я простая цыганка, расхорошая ты моя. Обмануть могу, кошелек стибрить. А сегодня мне один сам получку отдал. Отдал, а потом завопил: обокрали его!.. Нет, милая, способностей у меня таких нет — человеком распоряжаться, жизнью его… Грех это!

— Грех, — вздохнула Василиса. — И все-то — грех. Кругом, выходит, грешница я, а уж сны какие снятся!..

— Ну, говори, может, растолкую, — устраиваясь на пиджаке, снова во весь рот зевнула Раиса.

— Волк мне который уж раз снится. Только не волк это вовсе, а оборотень!

— Зубы скалит, гонится?

— Хуже, Рая, — спит он со мной во сне. Да так по-настоящему, аж до крика, до крови!..

— Господи!.. Насильничает, что ли?

— Да в том-то и дело, что я ему сама… сама я ему… — Василиса с трудом сглотнула. — Он меня, зверюга, как ножом режет, а я ору, только не от боли, а от счастья от бабьего…

Раиса задумчиво покачала головой:

— И-и, милая, уж не знаю, что и сказать-то тебе! Нехороший это сон, вещий… Слушай, а твоя фамилия случайно не Глотова?

Василиса вздрогнула:

— Глотова, а что?

— Совсем нехорошо, подруженька! Ух, как плохо… Тебя ведь Любой зовут?.. Бежать тебе, Любаша, нужно отсюда, ой бежать!..

Она подвинулась к Василисе и, косясь на дверь, зашептала ей на ухо:

— Ты Алфеева-то нашего знаешь, начальничка здешнего?.. И-и, красавица, и век бы тебе не знать его, ирода! Вот уж волчара желтоглазый! У нас, у цыган, слух чуткий. Цыпляков на меня бумаги писал, а этот Алфеев про тебя с Повидлом говорил…

— С повидлом?!

— Фамилия у него такая — Повидло. Тоже лягавый, на мотоцикле гоняет. Из молодых, а туда же, еще тот горлохват!.. Ну так я на табуреточке сидела, а эти за дверью стояли, а двери-то здесь говенные, фанерные. Слышу — этот Повидло и говорит: «Да чего с ней, курвой, цацкаться, у меня, мол, во дворе сортир есть заколоченный, сунуть, мол, ее в дерьмо да землей сверху присыпать. Коли уж она Глотова, мол, так и пусть, зараза, глотает…» А Алфеев ему в ответ смеется: «Тоже мне совальщик! Я на нее в волчок посмотрел: баба классная, в самом соку. Прежде чем в это самое в твое совать, ей бы и самой, Повидло, сунуть бы не мешало…»

Глаза у Василисы сверкнули в полумраке.

— Пусть только попробуют, — скрипнув зубами, сжала она кулаки, — вот только пусть попытаются… Эх!..

В половине второго ночи закончивший излагать суть дела Ашот Акопович снял с глаз черные очки. От яркого света — они сидели под люстрой в ротонде — глаза его мигом ослезились. Микадо заморгал, но тут же нашелся: выхватил из кармана подозрительно мятый платок и, громко высморкавшись в него, всхлипнул.

— Как ты сам панымаишь, — тяжело вздохнув, сказал он, — ни таких дениг, ни таких вазможнастей у Ашота нэт…

— Ну уж, не прибедняйся, пожалуйста, — барабаня пальцами по столешнице, задумчиво пробормотал Костей, взбодренные недавним уколом мозги которого работали со скоростью компьютера. «Транзит через Чечню. В будущем — надежное „окно“, без всяких там, черт бы их побрал, контролей и таможен, — лихорадочно соображал он. — Зверя, гад усатый, я и без тебя знаю, человек он, действительно деловой. В таком случае и впрямь цепь: заведующая отделом некоего знаменитого на весь мир питерского музея госпожа Царевич Н. 3., ювелир, способный делать классные „хибы“, далее все просто — курьер до Зверя, Баку, Стамбул, аукцион „Сотбис“ или любой другой вариант… Ашот, конечно же, старый фармазон, но в этом что-то есть! Есть, есть!.. Риск, в сущности, минимальный, а возможный гешефт может быть попросту сказочным! Банк горит. Он уже практически обанкротился… Тьфу, слово-то какое!.. Но что поделаешь, что поделаешь! Как говаривали в старину: вы банкрот-с, господин Бессмертный! Не изволите ли, как честный человек, пустить себе пулю в лоб-с!.. Как же-с, ждите-с!.. Вон оно — спасение! Вот — выход через задний проход матушки-России. Виден, ви-иден свет в конце прямой кишки!.. Но спокойно, спокойно, Константин! Как это там в романсе: „Смиритесь, волнения страсти!..“ Судя по всему, этот самый джип, из-за которого старый прохиндей так неприлично дергается, с начиночкой! Дождемся результатов первого, нас лично ни к чему не обязывающего пока рейса, вот тогда и…»

— …посмотрим! — вырвалось вслух у Константина Эрастовича, очечки у которого посверкивали, щека подергивалась, губы нервно кривились.

— Что пасмотрим, дарагой! — как рак клешней уцепился за слово Ашот Акопович. — Тваи сакровища? Кладавую тваю? Пакажишь, да?..

Пустыми глазами посмотрел на ночного своего собеседника Константин Эрастович:

— Кладовая, сокровища… Откуда знаешь?

— Обижаешь, дарагой…

— А-ха-ха-ха! — запрокинув голову, расхохотался Кощей. — Хите-ер, ух хитер, бродяга!.. А ну как покажу?

— Пакажи!

Улыбка вдруг слетела с лица Константина Эрастовича, как слетает юбка с нетерпеливой шлюхи:

— И покажу, покажу! Никому даже из друзей не показывал, а тебе, Ашот, покажу!..

В подвал, как и положено в сказках про Кощея, они спускались со старинными подсвечниками в руках. Огоньки свечей, колеблемые хриплыми выдохами, вразнобой взмигивали, потрескивая. По серому бетону стен метались злые духи теней. Настороженно поблескивали стеклянные глаза телекамер.

Увидев стальную, со штурвалами и цифровыми замками, дверь кладовой, Ашот Акопович уважительно покачал головой:

— Вах!.. Вадародную бомбу видержит, да?..

Когда тяжеленная сейфовая дверь отворилась и полуночники вошли в огромное, со сводчатыми, как в кремлевских палатах, потолками, помещение, из груди всякое в жизни повидавшего питерского антикварщика вырвалось восхищенное, чуть не сдувшее трепетные огоньки со свечей:

— Вах-вах-вах!

Ашоту Акоповичу показалось, что он попал в пещеру Али-Бабы или, что было бы точнее, в Золотую кладовую Государственного Эрмитажа, куда не раз и не два водила его Надежда Захаровна. Бесчисленные иконы на стенах, старинные картины в золотых рамах: Венецианов, Рокотов, Шишкин! — наметанным глазом сразу определил он; украшенное драгоценностями оружие, церковная утварь: кресты, фимиамницы, панагии, золотые и серебряные потиры, кадила, ковчеги для риз, патриаршие посохи — вон тот, с усыпанной бирюзой рукоятью, он сам однажды держал в руках, и где — на той проклятой квартире, с которой его увели в наручниках!.. Сионы, то бишь дарохранительницы с золотыми фигурами апостолов и евангелистов! Силы небесные! — усыпанная бриллиантами митра (уж не Филарета ли?!), а какой Спас Нерукотворный! какой Деисус, какая Казанская Божья Матерь!..

— Вай мэ! — простонал до глубины души потрясенный Ашот Акопович.

Кощей довольно хохотнул, подбежал к накрытому рытым бархатом столу, на котором стояла огромная, серебряного литья шкатулка — да какая там шкатулка, форменный сундук на как бы прогнувшихся под тяжестью содержимого ножках; торжествующе взблеснув стеклышками очков, Константин Эрастович откинул тяжелую, изукрашенную темно-зелеными перуанскими изумрудами крышку:

— А ты сюда, сюда загляни!..

У Ашота Акоповича перехватило дыхание! Ничего подобного он не видел никогда в жизни: здоровенная шкатуленция лиможской эмали была доверху наполнена подлинными сокровищами. Боже правый, чего там только не было! Кощей запускал костлявую руку в самоцветы, они, сверкая, сыпались из горсти, а потрясенный Микадо, челюсть у которого отвисла от изумления, фиксируя, вскрикивал в уме: «Голубые, каратов по пятнадцать, бриллианты тройной английской грани! Серьги-каскады с сапфирами и благородными гранатами работы Фаберже — о нет, не Жоржика Ростовского, настоящего! Античные — чтоб тебя перекосило, аспид пустоглазый! — античные камеи! Ограненный кабошоном, тридцатикаратный как минимум александрит! Перстень с цейлонским водяным сапфиром…»

— А вот этот, этот сапфирчик как тебе? — ликовал Кощей.

И, с трудом сдерживая стон, Ашот Акопович про себя поправлял его: «Да разве ж это сапфир, выползок ты кладбищенский, мертвяк белозубый! Это ж самый настоящий астерикс, то есть штерн-сапфир, мурло малограмотное. Боже, а какие парагоны, какие серьги с арлекинами, и когда ж ты, барыга, успел нахапать все это?! А рубины, рубины! — нет, это невыносимо! — ах, что за брошь с рубином-балэ… тоже, между прочим, с той квартирки на Лермонтовском, это ведь ты, Костей, навел на нее мусоров?.. Ты, ты! Ты, труп ходячий, сексот кагэбэшный!..»

Осмотр раритов закончился только под утро.

— Нэт слов, дарагой! — через силу выдавил из себя черный от ненависти Ашот Акопович.

Там же, в Кощеевом подземелье, будущие партнеры ударили по рукам. А уже в половине седьмого — «Тараплюсь, дарагой, вах, как сыльна тараплюсь!..» — Константин Эрастович в атласном шлафроке с чашечкой кофе в руках вышел провожать Микадо на парадное крыльцо.

У красного неонового уже «форда» — а именно на нем приехал из Питера Ашот Акопович — стоял совсем еще юный, вызывающе красивый черноглазый юноша-кавказец.

«Кажется, его зовут Амиром, — вспомнил Константин Эрастович. — Ах ты, старый греховодник, педрила барачный! — засмеялся он про себя. — Вот твоя настоящая Надежда Захаровна. „Надушинька дарагая“! И тут вранье… Думаешь, не понимаю, что ты меня кинуть с этой Чечней хочешь? Да от тебя же, ворюга усатый, не потом, а завистью за версту несет, злобой, коварством восточным!.. И про джип твой сраный все знаю, и про твою Надюшу, которая с Магомедом путается! Все, все знаю — информация проверенная, из первых рук…»

Константин Эрастович и в самом деле знал много, так много, что было непонятно, почему его до сих пор не грохнули. Но хозяин замка, полного несметных сокровищ, и не догадывался, что в пятницу, 24 мая, сразу после разговора с ним, с Кощеем, питерский авторитет Микадо набрал номер своего ростовского приятеля, в прошлом и подельника Жорика Фабера, того самого Фабера Ж., который, по свидетельству людей знающих, был непревзойденным специалистом по части изготовления бриллиантовых стразов и прочей великолепной, но ровным счетом ничего не стоящей бижутерии.

И уж вовсе понятия не имел г. Бессмертный о том, что выбежавший на крыльцо с затерханным портфельчиком под мышкой плешивый жмот в коротеньких, с пузырями на коленях, брючках полминуты назад, завернув по дороге в зверинец под лестницей, быстро и безжалостно свернул шею доверчивому павлину, прохрипев при этом на чистейшем, без малейшего намека на акцент, русском языке:

— Нехорошо кричишь, дорогой, совсем как твой хозяин, когда у него людмилочки умирают…

Около половины второго ночи, то есть примерно в то самое время, когда Константин Эрастович, сопя, колдовал над секретным замком своей сокровищницы, сержант Пантюхин забренчал ключами под дверью камеры временного содержания.

— Задержанная Глотова, на выход, — заспанным голосом буркнул он, глядя почему-то не на Василису, а себе под ноги.

Разбуженная Раиса охнула, стремительно поднявшись, перекрестилась:

— Ну, подруженька, держись!..

В коридоре смердело мочой. Из соседней камеры доносились пьяные возгласы, гогот. Кто-то пытался петь оперным тенором.

— Руки за спину, задержанная! — недовольно указал сержант Пантюхин. Так и пошли — Василиса впереди, милиционер следом за ней.

Кабинет начальника райотдела находился на втором этаже. Капитан Алфеев — плотный темноволосый мужчина лет тридцати, со шрамом на левой щеке и густыми, сросшимися на переносице бровями — сидел за столом, изучая лежавшие перед ним бумаги.

— Входите, входите, гражданка Глотова, — изучающе глядя на Василису исподлобья, сказал он. — Проходите, присаживайтесь поудобнее, разговор нам предстоит долгий… И очень, как мне кажется, интересный…

На этой многозначительной фразе разговор, собственно, и закончился, поскольку дальше началась какая-то совершеннейшая несусветица. Ни пришедший в милицию по собственной инициативе капитан Алфеев, ни дежурившие в тот день лейтенант Цыпляков и сержант Пантюхин так и не смогли объяснить утром своим товарищам, каким образом они оказались запертыми в одной из камер райотдела, в той самой, между прочим, где должны были находиться задержанные гражданки Глотова и Семенова.

Без пяти девять к милиции на «тайфуне» подъехали Магомед, Убивец и Мишаня Шкаф.

— Какая еще Глотова, какой пистолет?! — захлопал пушистыми ресницами вконец растерявшийся Цыпляков.

— Цыганка была, это я помню, — поддержал товарища сержант Пантюхин. — Семенова Райка. Ну так ту же еще вечером, кажись, отпустили… А чего с нее проку?!

— А вы, собственно, кто такие? — осведомился мрачный капитан Алфеев. Он долго и придирчиво изучал протянутое Магомедом удостоверение и, возвращая его, тяжело вздохнул: — Прямо ерунда какая-то, бредятина. Пистолета нет, акта задержания тоже. Девку вроде как помню, высокая, губастенькая такая, зеленоглазая… Как уставилась на меня своими буркалами…

— А джип, джип где?

— Джип? Какой еще…

— Иномарка-то? — оживился сержант Пантю-хин. — Да вон же она, под окнами стоит. Как Повидло поставил, так и стоит…

Увы, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что нечистая сила, посетившая ночью Новоцаповский райотдел милиции, не обошла своим вниманием и черный джип «гранд-чероки»! За то время, пока блюстители порядка сидели взаперти, с машины сняли два колеса — правое переднее и левое заднее, выдрали японскую аудиотехнику, аккумулятор, сняли резиновые коврики, забрали запаску, домкрат, две коробки «спрайта» и, вот уж что совсем необъяснимо, самодельную тряпичную куклу…

— Пацаны, что ли, орудовали? — мучительно морща лоб, предположил Алфеев.

— Тогда, скорее уж, девочки, — осторожно возразил Мишаня.

— Или баба бездетная, — скрипнул зубами Магомед, — высокая такая, зеленоглазая, у которой, блин, ни детей, ни мужика нет…

Ни колес, ни ковриков Любовь Ивановна, конечно же, не брала. А вот что касается куклы Дурехи…

«Знаете, — рассказывала мне Василиса несколько месяцев спустя, когда эта ее чеченская история была уже, слава Тебе Господи, позади, — знаете, как вошла я в кабинет, у меня сердце так и оборвалось. Он по гражданке был одет, в рубашке с засученными рукавами. Как увидела эти ручищи его волосатые, шерсть на груди, брови сросшиеся, честное слово, чуть не вскрикнула. А тут он еще глаза на меня поднял — жуткие такие, нелюдские. Ну все, думаю, вот и сбылся, Василисушка, твой вещий сон! Это же тот самый! Волк это! Оборотень мой, мучитель!.. Стою как парализованная, взора от его бровей отвести не могу… Что дальше? Дальше он вдруг достает пистолет мой, „тетешник“, из стола, курком щелкнул, зубы свои стальные оскалил: „Ну вот что, зеленоглазая, срок тебе все одно светит, там, на зоне, мужиков нет, одни ковырялки, так что давай-ка раздевайся по-быстрому, пока я в настроении…“ И вдруг смотрю — побледнел, в лице изменился. „Ты чего… ты чего так смотришь на меня? — говорит, — ты чего это?!“ И осекся, слюну свою поганую сглотнул. А у меня аж лоб загудел, аж затрясло меня, как от электричества. Смотрю на него не отрываясь, вот сюда, чуть повыше переносицы, и тихо так говорю: „Дай-ка сюда пушку, хмырь болотный“. Встает, пистолет мне протягивает. Челюсть отвисшая, в лице ни кровинки. „Хочешь, — говорю, — хвостовой отросток тебе отстрелю?.. Нет? Ну тогда пошли вниз, в камеру, пока я добрая…“ Он и пошел, как маленький. Я сзади с пистолетом, он впереди. У дежурки остановились. „Подожди, — шепчу ему в затылок, — мне с твоими сослуживцами пообщаться надо!“ Лейтенантик бумаги порвал, вещички мне возвратил — деньги, документы, часы „Ракета“ с Медным всадником на циферблате. Когда Пантюхин, сержант, дверь камеры открывал, у него руки так тряслись, что трижды ключи падали… Смех, да и только. А куклу Дуреху я уже по дороге прихватила. Стоит этот джип без двух колес под стеночкой милиции, дверца у него распахнута, капот поднят, автомагнитолы нет, а она, бедняжка, на земле валяется, юбчонка задрана, ножки врастопырку, уж такая, ей-Богу, несчастненькая, такая… такая использованная и брошенная…»