Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ в которой Василиса встречает Женщину в черном и совершает вооруженное ограбление

История исчезновения в Чечне военного журналиста капитана Царевича вкратце такова. Колонна федеральных войск, в составе которой Эдик возвращался в Ханкалу, попала в засаду под печально памятным селением Ерыш-Марды. В коротком бою погибло больше сотни наших солдат. Читатель, должно быть, хорошо помнит страшные телерепортажи с места сражения, обгоревшие трупы, разбитую технику, генеральское вранье, дебаты в Государственной Думе… По свидетельствам очевидцев, около тридцати федералов боевики полковника Борзоева увели в горы. Предполагалось, что в их числе оказался и капитан Царевич, специальный корреспондент окружной газеты «На страже Отечества».

Недели три подряд Василиса звонила в редакцию его газеты чуть ли не каждый день. Ее уже узнавали по голосу, с ней дважды беседовал главный редактор. Сведения были самые неутешительные. Точнее, в основном слухи, а не сведения. По одной версии, боевики сразу же расстреляли Царевича — военных журналистов они подозревали в сотрудничестве с федеральной разведывательной службой, а потому расстреливали на месте. Вскоре в какой-то из московских газет промелькнуло сообщение, что Эдика будто бы видели среди пленных на одной из баз полевого командира Беслана Борзоева. В начале августа он сам вышел на связь со штабом федеральных войск и предложил обменять двух находившихся у него офицеров — полковника и майора — на двух своих родственников — родного брата и племянника, отбывавших срок за попытку угона самолета.

Капитана Царевича, разумеется, искали. При газете «На страже Отечества» была создана спецгруппа, немедленно вылетевшая в Грозный. Выходили на Масхадова и Мовлади Удугова. О Царевиче писали, его портрет несколько раз показывали по телевидению.

Обнадеживало одно: среди неопознанных трупов, а таковых в Моздок было доставлено девять, капитана Царевича — с почти стопроцентной, как заверили в Министерстве обороны, степенью вероятности — не было.

Шло время. О пропавшем без вести журналисте пресса вспоминала все реже. В редакции, куда она звонила теперь раза два в месяц, ей со вздохом отвечали: «Ищем…»

Однажды, это было в конце сентября, в субботу, в Кирпичном — она в это время жила у матери — задребезжал телефон. Звонил только что вернувшийся из Чечни сослуживец Эдика, старший лейтенант Грунюшкин.

— Любовь Ивановна, — сказал он, — вы не смогли бы зайти к нам в редакцию, ну, скажем, в понедельник?

— Что, есть новости? — встрепенулась Василиса.

— Подходите часам к одиннадцати, я буду ждать вас, — ушел от ответа старший лейтенант.

Одному Богу ведомо, что передумала Василиса за эти полтора дня! Обе ночи она почти не спала. Ворочалась, вздыхала. Под утро в понедельник ей приснилась огромная чужая гора. На вершине ее, задрав седую морду в звездное небо, сидел серый матерый волчара. Он не выл, а пел на луну, и песня была тоскливая, берущая за душу, только не наша, не русская. «Это он о своей волчице тоскует, Василисушка», — прошептал совсем близкий, волосы от его дыхания шевелились, Царевич. «Куда же она запропала, Иванушка?» — спросила Василиса, хватаясь за грудь. «Убили ее, радость моя. Солдатик из баловства выстрелил да прямо в сердце и попал. Только недолго он радовался, солдатик этот…» — «И его убили?» — ахнула Василиса. «Хуже! — ответил Царевич. — Расчеловечился он. Маленький-маленький стал, серенький. Упал вдруг на четвереньки и побежал быстро-быстро, только трава зашуршала…»

Сон был какой-то странный, вроде бы и не очень страшный, но нехороший.

— Раз за спиной стоит и личности не кажет, — пояснила Капитолина, — значится, и нету его на эфтом свете. Точно тебе говорю.

Грунюшкин оказался совсем еще молодым человеком в джинсах, свитерочке и адидасовских кроссовках.

— Никаких у меня особых новостей для вас нет, Любовь Ивановна, — покраснев почему-то, сказал старший лейтенант. — Вот, в Ханкалу чеченцы привезли…

Грунюшкин положил на стол кожаную полевую сумку Царевича, обгорелую, без ремешка.

— Узнаете?

— Узнаю, — похолодела Василиса. — Это его отца, Николая Николаевича, сумка. Еще военная… Где ее нашли?

— Точно неизвестно, — опустил глаза Грунюшкин, — кажется, там же, под Арчи-Юртом…

Грунюшкин сказал Василисе неправду. Полевую сумку капитана Царевича еще 1 августа обнаружили на минном поле, в трех километрах от селения Ачхой-Мартан, у кисло дымящейся воронки. От того, кто нес ее в руке, осталось лишь окровавленное тряпье.

— Мы тут все решали, кому отдать, — сказал старший лейтенант, — но там тетрадка. Стихи, записи. И много про вас… Мне кажется, Эдик очень любил вас…

— Любил?! — вздрогнула Василиса.

Тетрадка была та самая, с цитатой из «Хаджи-Мурата». Приехав домой, в Кирпичный, Василиса с бьющимся сердцем принялась листать покоробленные от сырости, обугленные по краям страницы. Это был не дневник, а, скорее, записная книжка, где черновые наброски статей, фразы, мысли перемежались стихами. Самое последнее стихотворение было написано за день до отъезда Царевича в Чечню. Называлось оно «Хождение по мухам»:

Трижды перечитав эти совершенно непонятные ей стихи, Василиса вдруг расплакалась, что с ней случалось крайне редко, а если уж быть совсем точным, второй раз в жизни. Вот так же — по-бабьи, навзрыд — разревелась она после того неожиданного звонка Дианы Евгеньевны, сообщившей Василисе, что у Эдуарда есть живая, как она выразилась, жена и что жена эта, дружочек мой, ожидает от Эдуарда ребенка, и ради Бога, ради всего святого, если это святое для вас, Любовь Ивановна, имеет хоть какое-то, хоть чисто символическое, значение…

Нет, это был воистину черный понедельник! Вечером по НТВ (телевизор Василиса смотрела теперь ежевечерне, жадно, все новости подряд, перещелкиваясь с программы на программу), так вот, в тот вечер опять говорили о журналистах, погибших в Чечне. Последним ведущий назвал капитана Царевича. У Василисы выпала чашка, когда прозвучала его фамилия. Тут же трясущимися от волнения руками она набрала домашний номер полковника Дементьева, главного редактора газеты, в которой она побывала утром. Выслушав звонившую, полковник в сердцах выругался:

— Это сарафанное радио какое-то, а не информационная программа! Совершенно еще неизвестно, кто там подорвался на этой проклятой мине!..

— На мине, на какой еще мине, Господи?! — вскрикнула Василиса.

А на следующий день в поселковом магазине она встретила Диану Евгеньевну с кружевным траурным платком на голове. Мама Эдика, заметно постаревшая, осунувшаяся, держалась тем не менее с прежним достоинством.

— Ах, это вы, голубушка, — щурясь, вздохнула она. — Вот видите, как все вышло.

— Но как же так, ведь ничего же не выяснилось?

— Вы о чем это, дружочек?

— О нем, об Эдике…

— Что значит «не выяснилось», милочка моя?! Вот уже месяц, как я получила похоронку…

— А тело?! Никто же не видел его… мертвого! Откуда вы знаете…

— Знаю! — сухо прервала Василису Диана Евгеньевна. — Чувствую своим материнским сердцем… Позвольте, Глотова, пройти, у меня там очередь за капустой занята…

Боже милостивый, а может быть, любовь — это и есть, когда вот так вот, до бесчувствия?!

Итак, надежд практически не было.

Обдуло листья, выпал снег, пухлый, как подушка, в которую были выплаканы ее ночные слезы. Василиса замкнулась, подурнела, похолодела взором. В январе звонил Глеб Орлов, тот самый, спущенный ею с лестницы гонщик по вертикали.

— Может, вернешься, я пить бросил? — робко предложил он.

Василиса молча положила трубку.

Она пристроилась торговать книгами с лотка. Однажды — было это, если не ошибаюсь, у ДК Ленсовета в начале марта, — я стал невольным свидетелем такой вот сценки. Копавшаяся в стикерсах, то бишь в альбомчиках для расклеивания, дама в шубе предъявила претензию курившей «Беломор» Василисе:

— Да что это у вас все аладдины да миккимаусы?! А где же стикерс наш, отечественный?

— Не сегодня завтра ждем, — отбрила моя героиня. — Вот именно, что отечественный, глубоко патриотичный.

— По какому произведению?

— По роману Л. Н. Толстого «Война и мир».

— Позвольте! — удивилась дама. — А кого же там на что наклеивать?

— Как это кого?! — подняла собольи брови свои мгновенно похорошевшая Василиса. — Ну того же Андрея Болконского на поле Аустерлица!..

А в ночь на 9 мая Василисе опять приснился Царевич. Как раненый князь Андрей, он лежал посреди поросшего ковылем широкого поля. Глаза у него были закрыты, руки раскинуты, грудь окровавлена. Около Царевича, воровато озираясь и нетерпеливо прискуливая, крутился волосатый бесхвостый зверь, величиной со ставшего на четвереньки невзрачного, без признаков пола и национальности человека.

— Кто это? — спросила Василиса неведомо откуда возникшую рядом с ней спутницу.

— Теперь уже никто, — тихо сказала печальная, с темными, как тьма времен, восточными глазами Женщина в черном.

— Кыш! Кыш, окаянный! — волнуясь, закричала Василиса, и зверь, уже начавший было нализывать рану, испуганно отметнулся, боком потрусил в сторону, изредка оглядываясь назад.

И тут Царевич, как-то разом вдруг отдалившийся, очутившийся почему-то внизу, под ногами Василисы, пошевелился, отверз очи и позвал:

— Вася! Васили-иса!.. Васили-и-исушка!..

Всплеснув руками, Любовь Ивановна Глотова хотела было броситься к своему суженому, но строгая Женщина в черном удержала ее за рукав:

— А вот этого не смей! Тебе надо жить, искать, спасать его!

Только тут Василиса вдруг осознала, что стоит не на земле, а на белом небесном облаке и облако это медленно плывет над огромной, ни пределов, ни смысла своего не ведающей страной, с виду бесхитростной и вечно из-под ног уходящей.

И опять, опять застонал лежавший на поле боя раненый:

— Васили-иса! Васили-и-сушка!..

Она закричала:

— Эдик, я здесь, зде-есь!..

И вдруг проснулась и, теперь уже наяву, вскрикнула, увидев над собой чье-то белое невнятное лицо.

— Ты чего орешь, оглашенная? — спросила склонившаяся к Василисе мать. — Опять, поди, Эдюард снился?

— Снился, звал…

— Куды, на тот свет, что ли?

— Не знаю, не разобрала.

— Господи Сусе Христе!.. В церкву тебе, девка, сходить надо: покаяться, свечечку поставить…

— Какую еще свечечку, кому? — почему-то вдруг испугалась Василиса.

— Ему, покойничку…

— А если… если он жив?

— О Господи, Господи, Господи!..

Через два дня на тридцатом километре Средне-Выборгского шоссе Василисину «копейку» остановила невысокая женщина в черном демисезонном пальто и простеньком берете. В руках у незнакомки была большая дорожная сумка.

— В город не подбросите? — спросила она.

— Садитесь, — сказала Василиса. — А сумку давайте-ка в багажник. — (На заднем сиденье у нее лежали книги.)

Матерчатая торба оказалась немыслимо тяжелой.

— Ого! — уважительно покачала головой хозяйка вишневого «жигуленка». — Что это у вас там, оружие?

— Еда. Консервы всякие, варенье. — Голос у женщины был глуховатый, тревожно знакомый Василисе. — Их там плохо кормят…

— Где, кого?

— Ребят наших в Чечне. Сын у меня там. — Она вздохнула. — Пропал он без вести в декабре. Вот еду искать, спасать его…

— Искать… спасать… — побелевшими губами повторила садившаяся за руль Василиса.

Солдатскую мать она довезла до аэропорта.

— И никого на свете не слушайте, — сказала ей на прощанье женщина с бездонными, как звездная ночь, глазами. — У нас в комитете сколько таких случаев было: по году и больше — ни слуху, ни весточки. Ехали, находили, домой забирали. А твой Царевич жив! Слышишь, что я тебе сказала: жив и ждет тебя!..

— Жив… и ждет… — как зачарованная, прошептала Василиса, обнимая женщину в черном пальто, неведомо откуда взявшуюся на пустынном шоссе попутчицу, которая за полтора часа дороги вдруг стала ей ближе и роднее собственной матери.

Та Василиса, которую я увидел в воскресенье, 12 мая, около трех часов дня, в ДК Крупской, была уже совсем другой, совершенно неизвестной мне дотоле женщиной. Соседку мою по улице в Кирпичном точно подменили. Скрестив руки на груди, передо мной стояла обворожительно-прекрасная высокая медноволосая ведьма с пронзительно-зелеными глазищами и гипнотической родинкой в низком вырезе исландского свитера.

— Любовь Ивановна, да как же вы похорошели! — помимо воли вырвалось у меня.

О, если б я знал!..

Словно очнувшись, Василиса взмигнула зеленющими светофорами, ее полные, не нуждавшиеся в помаде губы дрогнули.

— Ах, это вы!.. Послушайте, мне тут на секундочку отлучиться надо. Покараульте, пожалуйста, мою макулатуру.

И она вдруг исчезла, растаяла в воздухе, как это умела делать, если не ошибаюсь, ее сказочная тезка. Василиса улетучилась, оставив меня, идиота, у стола с целлофанированной дребеденью: триллерами, веллерами, кысями, черепашками-ниндзя, пособиями принудительной приватизации и подробнейшими, с цветными иллюстрациями и схемами, руководствами по рукоблудию…

Так и стоял я при этой печатной продукции, пока не появились два нарочито небритых мордатых молодца, каковые и оказались, на беду мою, хозяевами Василисиного стола.

— А где рыжая? — рассеянно оглядываясь, спросил первый.

— А это… а где, блин, выручка за три дня? — выслушав мой лепет, мрачно осведомился второй.

Василиса так и не появилась…

Не буду рассказывать, когда и каким образом я покинул в тот день «Крупу́». По сию пору мне стыдно и больно даже вспоминать об этом. Уж лучше я расскажу читателю, что случилось в то самое воскресенье 12 мая совсем в другом конце города, на тихой Петровской набережной, куда к одному из подъездов дома № 4 подкатила Василисина «копейка» вишневого цвета, с разными — одна желтая, другая нормальная — фарами.

…Дверь была металлическая, с художественной, в виде свирепого льва с кольцом в зубах, ручкой и тремя замочными скважинами разного калибра и конфигурации. Звонок музыкально дилинькнул, послышался далекий кашель, долгое приближающееся шарканье, затем воцарилась тишина — Василису внимательнейшим образом изучали сквозь глазок. Наконец запоры заскрежетали, дверь приоткрылась, и лысая голова с характерными усами и еще более характерным акцентом, кашлянув в кулак, просипела:

— Тибе каво?

— Надежду Захаровну, — ответила гостья, — мы договаривались.

— Захады.

Надежда Захаровна Царевич, которую, надо заметить, Василиса видела впервые в жизни, оказалась очень даже привлекательной пухлой блондиночкой, с капризно поджатыми губками и с кукольно-голубыми глазками, дополнительно к которым прилагался довольно-таки жесткий, холодный прищур.

— Так вот вы, значит, какая! — не вставая с тахты, сказала она. — Ну что ж, проходите, присаживайтесь…

Огромный, как показалось Василисе, холл с наглухо зашторенными окнами был освещен торшером с оранжевым абажуром. В отделанном изразцами камине металось декоративное пламя.

— Значит, вот вы какая, — с удовлетворением повторила Надежда Захаровна. — Ну что ж, моя мама всегда говорила: у Эдика губа не дура. Чем могу служить?

— Это ваш новый муж? — спросила присевшая на краешек стула Василиса.

— А вам-то, собственно…

— Вы с ним уже расписались? — перебила нервно открывшая и тут же закрывшая сумочку гостья.

— Ах, вот вы о чем!.. Осуждаете?! Ах, мол, какая сучка! — не успела еще просесть могила…

— Могилы нет. Никакой смерти тоже, уверяю вас, не было.

— Да-а?! А жизнь у меня была?! — Надежда Захаровна схватила дымившуюся в пепельнице сигарету и жадно затянулась. — Вы ведь, кажется, бездетная, милочка?

— Какое это имеет значение…

— Очень, оч-чень большое! Вот вас почему-то интересует, не расписалась ли я? Увы, еще нет. Но будьте уверены — сделаю это! И не ради себя — о нет! — ради него, ради моего сына. Ребенку нужен отец… Да, да, отец, и нечего ухмыляться, милочка. Думаете, не знаю, о чем вы подумали?! А я вам так скажу: лучше уж такой, но с деньгами! Досыта, до тошноты накушалась этих интеллигентских благоглупостей: свобода, Россия, душа, Бог, идеалы, какая-то там, прости Господи, Небесная Русь, честь, совесть и, конечно же, любовь, любовь, любовь… А семья, а сын, а я, в конце концов?! Думаете, его кто-нибудь гнал в Чечню? Сам напросился. Просто взял и сбежал!.. Кстати сказать, и от вас тоже, голубушка. Так что и на свой счет особо не обольщайтесь! Если он и любил что-то в жизни по-настоящему, то только свои, пропади они пропадом, стишки… «Звезды капали с неба…» — Надежда Захаровна шумно фукнула дымом в потолок. — Капать-то капало, только не оттуда! Вы хоть знаете, что у него была гонорея?.. Ах нет! Ну так знайте же!

— Все сказали? — тихо спросила Василиса.

Но Надежда Захаровна словно бы и не услышала.

— Чистота-а, красота-а!.. Самовлюбленное ничтожество! Ему, видите ли, даже разговоры о деньгах были противны. Они ведь по преимуществу изволили проживать не на земле, а там, в своих заоблачных эмпиреях. И вдруг — на тебе! Выяснилось, что презренные денежки — это все: и свобода, и Россия, и честь, и совесть! Все, все, как выяснилось, имеет свою стоимость: и жизнь, и печатанье его стишков — о, как я их ненавижу! — и учеба сына, и жратва, черт побери… Деньги, деньги, деньги!.. Что, может быть, я не права?! Ну вот вам — только честно, честно! — вам, милочка, не нужны деньги?

— Нужны, — сказала Василиса.

— Сколько?

— Тысяча баксов.

— И все?!

— Нет, не все. Еще мне нужен ваш паспорт.

От неожиданности Надежда Захаровна даже поперхнулась дымом.

— Па… кха-кха!.. паспорт?! Мой па-аспорт? Зачем?

— Пленных в Чечне отдают только родственникам.

— Ну-у знаете!..

Некоторое время законная супруга Эдуарда Николаевича Царевича, приоткрыв рот и вытаращив глаза, смотрела на Василису, но вот размалеванный ротик с клацаньем захлопнулся, кукольные глазки ошалело заморгали.

— Ну знаете! — выдохнула она. — Вы с ним, похоже, и впрямь сладкая парочка!.. Вы понимаете, что вы говорите?! Это же безумие! Вы… вы шизофреничка, милочка! Вы — сумасшедшая!

И, вспрыгнув с ногами на выстеганную атласом турецкую оттоманку, Надежда Захаровна истерически вдруг взвизгнула:

— Магоме-ед!.. Магоме-ее-ед!!.

К удивлению Василисы, человек, откликнувшийся на зов Надежды Захаровны, оказался вовсе не тем усатым простуженным кавказцем, который открыл ей дверь. Более того, в белокуром, скуластом, спортивного вида и сложения парне не было ровным счетом ничего «магометанского», кроме разве что глаз да фамилии, которую, впрочем, тоже можно было бы принять за славянскую: Базлаев. А что — вполне! Тасуя карты, молодой человек вошел в холл и, ослепительно просияв, сказал:

— Если хозяйка не идет к столу, Магомед, прервав игру, идет к очаровательной хозяйке!

— Ну, милочка, ждите, — прошипела Надежда Захаровна, — будет вам уха из петуха!.. Вы представляете, Магомед, эта полоумная требует, чтобы я отдала ей свой паспорт!

— Ах, требует! — усмехнулся красавец в малиновом пиджаке. — Прикажете принести из спальни вашу сумочку из крокодиловой кожи?

Они было засмеялись, но смех тотчас же оборвался, ибо из другой дамской сумочки, из той, что держала в руках Василиса, появился вдруг пистолет марки «ТТ».

— Это случайно не зажигалка? — продолжая еще улыбаться по инерции, поинтересовался Магомед.

— А Бог его знает, — сказала Василиса. — Давайте, на всякий случай, проверим…

И она, щелкнув курком, прицелилась в колено красавца.

Стало слышно, как в глубине квартиры глухо кашляет будущий муж Надежды Захаровны.

— Магомед, не шевелитесь, — прошептала владелица интересовавшего Василису паспорта. — Она полоумная. И это еще не все!.. Она… она хулиганка, уголовница! Она изувечила одного капитана!.. Я знаю, мне рассказывали… Ради всего святого, не шевелитесь!..

— И не думаю, — сказал Магомед, садясь в кожаное кресло у камина. — Мне ли не знать, как надо себя вести, когда на тебя наезжают, — закидывая ногу на ногу, добавил он.

Магомед налил себе стакан воды из стоявшего на столике сифона.

— За прекрасных дам, целящихся в нас из пистолета! — усмехнувшись, воскликнул он. — Кстати, Надежда Захаровна, если вашей знакомой действительно нужен паспорт, я могу ей нарисовать хоть десяток…

— Ей нужен именно мой.

— Не понял…

— И не поймете, — вздохнула Надежда Захаровна. — Это за пределами человеческого понимания…

Она слезла с оттоманки и, подойдя к камину, открыла стоявшую на нем шкатулку.

— Держите паспорт, — сказала она Василисе. — И вот еще… — Она зашелестела купюрами. — Здесь полторы тысячи… Это все, что у меня есть. Вот, берите… Берите и уходите, пока сюда не пришел Акоп. Ну, скорее же! Пойдемте, я открою дверь…

Василиса спускалась уже по лестнице, когда сверху ее окликнул Магомед:

— Эй, ты, рыжая, ты хоть знаешь, где шухер устроила?.. Так вот, имей в виду: если обидевший Магомеда не приползает к нему извиняться на коленях, Магомед сам приходит к обидчику и делает ему…

Но вот что делает Магомед с теми, кто не приползает, Василиса так и не узнала. Парадная дверь за ней с грохотом захлопнулась, стайка сизарей взлетела и тут же опустилась на панель, баба с кошелками, которую она чуть не сшибла с ног, плюнула ей вдогонку:

— Тьфу на тебя, скаженная!..

О, как она была хороша в такие вот бесповоротные мгновения! Хлопнула дверца «жигуленка», взвыл не успевший еще остыть мотор. Василиса резко крутанула руль и, уже почти выехав на проезжую часть улицы, задела все той же своей многострадальной правой фарой левый задний фонарь шикарного новехонького джипа «гранд-чероки». Жалобно блямснуло стекло. Скрежетнул бампер. Выскочивший из иномарки черноглазый, кавказской наружности юноша в кожаной куртке закричал:

— Ухо-одит! Стреляй!..

Шедший от гастронома пацан в спортивном костюме, бросив мороженое, выхватил из-за пояса короткорылый револьвер и, раскорячившись, как киношный Чак Норрис, дважды пальнул по сворачивавшей за Домик Петра вишневой «копейке».