Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, рассказывающая о том, как встретились на большой дороге два не самых плохих человека

На этот раз ни волка, ни поля, ни загадочного замшелого камня посередь него Василиса во сне не увидела. Причудилась ей Капитолина в подвенечном наряде, но почему-то с руками за спиной, будто была она временно задержанной.

«Все-е, хвати-ит, нагорева-алась, намы-ыкалась, — громко, как на митинге, заголосила она. — Категорически порываю с товарищем Тюлькиным, выхожу замуж за господина Кутейникова! И вот тебе, доченька, на прощанье мой материнский завет: „Ничего… ну что, халда, хихикаешь, слушай, когда уму-разуму тебя учат!.. ничего, золотце мое, не бойся, никаким таким Эдикам больше не верь и никого… слышишь, дурища ты этакая?! никого ни за какие деньги не жалей!“»

«Господи! — поразилась Василиса. — Да откуда все это?!»

«А вот отседова! — сказала невеста живоглота, показывая Василисе то, что было спрятано за спиной — цветастую коробку с заграничной надписью. — Отседова, елова шишка! — тарахтя содержимым, торжествующе завопила она. — Знаешь, что это такое?.. Ах, и не догадываисси! А ведь это — мысли, самые мудрые в мире сушеные мысли! Хочешь попробовать?»

«Да какие… какие же это мысли, — недоверчиво приглядываясь к нерусской надписи, пробормотала Василиса. — Никакие это не мысли, а мюсли… Мюсли это, мать, сладкие такие, шведские, с орехами, их еще молоком заливают…»

«Заливай, заливай!» — захохотала Капитолина. И вдруг как взмахнула свадебными рукавами, лебедью белой как взлетела в небесную высь! И взметнулась над Русью пыль, закружились перья, чужие лакомые мысли из заоблачья на нее так и посыпались!..

И тотчас же подумалось Василисе о самом-самом сладком, заветном, но вовсе не о шведском социализме, а об Эдике. «Милый, — закрыв глаза, простонала она про себя, — да как же я истомилась по тебе, как соскучилась! Да что же это за дорога такая заколдованная, зачем не прямиком к тебе ведет она, а все кружит, петляет, как нарочно, будто не хочет, чтобы я тебя, любимый, поскорее увидела? Из сил я уже выбилась, устала немыслимо, страшно сказать, уже и забывать тебя понемногу стала, голос твой, тело… Господи, прости меня, грешную!.. поцелуи твои!»

И тут она, застонав уже в голос, закрыла нехорошо засиявшие зеленые очи свои, прерывисто перевела дух и прошептала: «Ну что ж, раз уж такое дело, придется считать до тысячи!» Но досчитала только до тринадцати и вспомнила вдруг такое… такое вдруг видела глазами истосковавшейся по Царевичу души своей, что ноги ее разом ослабли, в висках застучало, рот пересох… И чтобы не упасть на землю, которой как бы и не было под подошвами, она всплеснула обеими руками сразу и тут… и тут выяснилось, что вовсе это уже не руки у нее, а белые, как у матери, крылья!

«Вот и ладно, вот и хорошо! — ликуя, подумала она. — Сейчас я, так же как она, всплесну лебедиными крылами и полечу через всю Россию наискосок — в Чечню, к Царевичу!»

И Василиса привстала на носки, гортанно вскрикнув, попыталась расправить большие свои крылья, но не тут-то было! Что-то сдерживало ее, мешало ей. «Ну что, что еще такое!» — недоумевая, воскликнула она и, открыв глаза, обнаружила себя в клетке. Клетка из прочных стальных прутьев была довольно большая, величиной примерно с камеру временного содержания. И вот ведь что странно — она по какой-то неведомой причине раскачивалась из стороны в сторону, отчего весь белый свет вместе с ближним и дальним зарубежьем тоже раскачивался опасно и страшно.

«Господи, так ведь это ж меня несут!» — догадалась Василиса.

«В чем дело, кто вы, куда вы несете меня?» — тревожно закричала она.

«Многа будишь знать, скора памрошь! — ответил Василисе хриплый, смутно знакомый голос. — Слуший, дарагая, тэпэр ты увидишь дом, весь белий такой, красывый. Очен тэбя прашу, пасматры на этат паганий дом, как толька ти умеишь сматрэт, так пасматры, чтобы сгарэл он сыним агнем, в-вах, бистра-бистра!»

И тут Василиса увидела вдали загородный дворец Константина Эрастовича Бессмертного, того самого человека, с которым она, сама того не ведая, то ли изменила, то ли чуть было не изменила Царевичу, немыслимо большой и безвкусный, со всякими там башенками и шпилями, подмосковный его особняк, вокруг которого почему-то отсутствовала ограда.

Существо, несшее клетку, простудно закашлялось, сплюнуло.

«Подожги его, как подожгла коттедж Кутейникова!» — уже чисто, без всякого акцента повелело оно Василисе.

Такого тона по отношению к себе она не позволяла даже выпившему Глебу Орлову, своему второму мужу.

«Слушай, ты, не знаю, как тебя! — сказала Василиса. — Да катился бы ты… туда, откуда взялся!..»

И вдруг она услышала, как нечто немыслимое, невообразимое утробно грохнулось оземь и, набирая скорость, покатилось куда-то, а клетка, повисев какое-то время между небом и землей, обрушилась вниз, в тартарары, причем скорость падения была таковой, что узница потеряла сознание! Когда же она очнулась, стальные прутья ее узилища уже заворачивались вокруг Кощеева замка, обретая привычный вид окружавшей его ограды, а как только этот процесс завершился, как только кованые пики встали на свое место, дом, в котором с ней произошло черт знает что, сам собой вдруг вспыхнул страшным синим огнем и в считанные секунды сгорел дотла!

Боже мой, Боже!..

Пала ночь. Чудом уцелевшие каминные часы Кощея прозвонили полночь, и с последним ударом у всех черепов, надетых на пики ограды, разом засветились глазницы. По всей земле стало светло, как днем, и Василиса не умом, но исстрадавшимся сердцем своим догадалась, что это были головы тех, кто полег в забравшей у нее любимого войне, будь она трижды проклята…

А дальше стало еще страшнее!

Трижды прокричал павлин, и бесчисленные черепа на пиках, как по команде, погасли. Жуткая, совершенно непроглядная тьма со всех сторон обступила Василису. Сердце у нее гулко, на весь мир, забилось. «Мамочка ро́дная, да куда же мне теперь-то идти?!» — обмирая, подумала она.

Идти было решительно некуда…

Но вот невозможно далеко, где-то на самом краю Вселенной, замерцали два слабых, близко расположенных друг к другу огонечка. Суженая капитана Царевича, не ощущая руки своей, перекрестилась и пошла на свет. И вот, когда Василиса сделала ровно тринадцать шагов, до нее вдруг дошло, что России, как в тех, калужских стихах Эдика, под ней нет…

«Господи, — в ужасе остановилась она, — но если под ногами нет родной земли, то как же… как же это я иду?! Нет, чепуха какая-то! Ведь если я иду, а наступать как бы и не на что, то это значит… это значит, что нет и меня самой!..»

Несуществующими уже руками она попыталась нащупать себя во тьме и, когда этого у нее не получилось, закричала голосом, которого тоже как бы и не было: «Гос-по-ди!..»

Смуглый курчавый чертенок сидел у Василисы на животе.

— Тетенька, — скаля ослепительно белые зубешки, спросил он, — а чего это вы кричите, тетенька?

Вот так и проснулась Любовь Ивановна в цыганском таборе, а точнее сказать — в избе временно проживавшей в городе Новоцапове цыганки Семеновой Раисы.

— Ну ты и спать, красавица! — весело удивилась Раиса, входившая в горницу с кипящим самоваром. — Вставай, вечер уже на дворе, ужинать пора.

За окном и в самом деле уже смеркалось.

— Мамочки, это что ж — я весь день проспала?! — ахнула Василиса.

— Иди, иди, умывайся, зеленоглазая! — подмигнул ей баро Георгий, муж старшей Раисиной сестры Катерины, той самой пожилой цыганки, у которой безухий Пьер вытащил деньги из-под юбки.

С улицы Любовь Ивановна вернулась румяная, похорошевшая, с посветлевшим взором. Вот тут-то и накинулась на нее вся семеновская малышня, душ пятнадцать, не меньше, хохоча и взвизгивая, повалили ее на цветастые одеяла, расстеленные прямо на полу, до синяков бы защипали, до колик защекотали бы гостью, кабы чернобородый, с золотой серьгой в ухе, баро вовремя не цыкнул на них.

Сели за праздничный, с выпивкой и с горячими пирогами, стол.

— Выпьем, бабоньки, за то, чтоб хорошим людям дэвэл помогал! — подняв стакан, сказал хозяин дома. — За тебя, Любаша, за удачу твою! Чур, пьем до дна!

Крепкая водка с перцем обожгла горло.

— Дэвэл — это дьявол по-вашему, что ли? — прокашлявшись, прошептала Василиса на ухо своей бывшей соседке по камере.

— И-и, типун тебе на язык! — замахала руками Раиса. — Дэвэл по-цыгански — Бог, милая. Ешь, закусывай. Давай я тебе картошечки положу…

Выпили по второй, по третьей.

— А вот уж Алфеев-то наш — точно дьявол во плоти, — сверкнула глазами Раиса. — Дурной человек, злой. Слухи о нем нехорошие, такие, что и повторять боязно… Э-э, подруга, да ты никак осоловела, а ну-ка, вот маслице сливочное, колбаска…

У Василисы, которой действительно малость шибануло в голову, блестели глаза, кончик носа у нее побелел, проступили веснушки.

— И ведь с виду девка как девка, — подкладывая Василисе винегрета, не унималась Раиса, — но ты, морэ, загляни в ее глаза… О дэвлалэ, да что ж я, глупая, несу! — ни в коем случае не смотри в них, морэ! — пропадешь, ума лишишься, как Алфеев… Эх, ромалэ, видели бы вы эту картину! Сижу за решеткой в темнице новоцаповской, ну! — стук. «Кто там?» — спрашиваю. «Это я, капитан Алфеев, со своими подчиненными. Выходи, Семенова, на свободу, теперь мы за тебя срок отбывать будем…» А сам серый весь, челюсть отвисшая. А Любашенька-душенька чуть в сторонке от них, волков, стоит, в руке пистоль, глазищи так и светятся!.. А как мы по улице бежали! И смех, и грех! Я в туфлях — только пыль столбом стоит, подковы цокают, зеленоглазая — сзади, босиком, каблуки мои подбирает…

— Эх, гошо чяй, а босиком-то зачем? — тряхнув серьгой, закричал бородатый морэ.

— А чтоб сподручней бежалось, серебряный, — хохотнула златозубая Раиса, — шнурков-то у нее в тапках не было — Пантюхин, змей, вынул. Вот так и помчались — она, ромалэ, босиком, а я — в табор прямиком!.. Эх, чэвяла!..

Выпили за молодость бесшабашную, босоногую, за цыганскую тайную тропку по утренней росе. Баро Георгий взял в руки поцарапанную, с бантом на грифе гитару. Зазвенели струны. Голос у чернобородого цыгана был хрипловатый, хватающий за душу, а песни — все до одной Василисе незнакомые, почти непонятные, настоящие — цыганские.

— Про что он поет? — спросила Василиса, положившая голову на плечо своей новой подруге.

— Да все про то же: про долю нашу цыганскую, про долгую-долгую дорогу…

— Про дорогу… И куда же ведет она, эта ваша долгая дорога?

— А Бог его знает, расхорошая ты моя! К счастью, должно быть. В страну, где чистые воды и нетоптаные травы.

— Есть такая?

— Как не быть, сама видала. Поле там широкое, ковыльное, над полем — от востока и до запада — радуга, а под эту радугу муж мой Сенька мчится-скачет на лихом коне!..

— У тебя муж есть?

— Был, красавица, — вздохнула погрустневшая Раиса. — Убили его, с поезда скинули. Теперь вот с сестрой одним домом живем, и дети общие…

— Убили, — одними губами вымолвила Василиса.

— Ты чего это, Любашенька?

— Э-эх!..

Крепко обняла Василису безмужняя мать семерых детей.

— Выше голову, золотоволосая! — горячо зашептала она своей спасительнице. — Все у тебя будет хорошо. Вот увидишь!

— Думаешь?

— Я не думаю, я всю правду наперед знаю… Эй, правду я говорю, морэ?

— А разве цыгане могут соврать? — широко улыбнулся плечистый чернобородый баро в красной рубахе. — Мы, цыгане, полевые дворяне, наше цыганское слово — самое верное!

Засиделись допоздна. На огонек зашла баба Паша — вот уж форменная колдунья: седая, косматая, нос крючком, зубы через губу торчат.

— Не веришь мне, вон у нее спроси, — сказала Раиса. — Она гадалка серьезная. Она брежневскому зятю, Чурбанову, когда он еще при власти был, казенный дом нагадала!

Баба Паша раскинула карты на Василису, и опять же вышла по раскладу дальняя дорога к пиковому королю.

— Точно — чернявый он! — подтвердила повеселевшая Любовь Ивановна.

— Стало быть, брунет, — поправила гадалка.

— А на подбородке у него ямочка, — глядя на карты, добавила нахмурившая лоб Райка. — Ведь правда же?

У Василисы взметнулись ресницы.

— Правда! — ахнула она. — Откуда, Господи… как это?

— Эх ты, а еще ведьма называется! — выдержав паузу, покачала головой чернокосая вещунья. И захохотала, чертова кукла, засверкала золотом. — Да ты же сама, подруга, в камере мне про него рассказывала!..

И еще много чего любопытного узнала Василиса в ту майскую звездную ночь. Выяснилось, что на следующий день Семеновы снимаются в Питер, — Катерина с Раисой и ездили туда насчет будущего места жительства. «Бежать отсюда надо! — вешая гитару на гвоздь, сказал баро Георгий. — Житья нет от Алфеева, совсем кислород перекрыл!.. И тебе, зеленоглазая, не стоит здесь задерживаться: днем, пока ты спала, тут у нас по табору два мальца шмыгали — один беззубый, с крестом на груди, другой — заика. Тебя, Любаша, искали… Короче, поедешь с нами до Москвы, а там на поезд сядешь».

А еще узнала Василиса, что та полная женщина в красной кофте из поезда — тоже местная, новоцаповская. «Так мне же деньги отдать ей надо! — обрадовалась цыганская гостья. — Я же у этого гада безухого, Царство ему Небесное, ворованное-то отобрала!»

Раиса на это только рукой махнула: «Какие там деньги, бриллиантовая! У нее и было-то тысяч тридцать. Уж как-нибудь разберемся: наша она, двоюродная сестра моего Семена». — «Тоже цыганка?» — удивилась Любовь Ивановна. «Почему цыганка, русская. Сенька-то у меня наполовину русский был…»

На следующее утро Семеновы встали рано. Не было еще и семи, когда баро Георгий подогнал к дому, стоявшему на самой окраине Заречной слободы, старенький, вхлам разбитый «пазик».

Собрались быстро, да и что было собирать кочевым цыганам — старые ковры да латаные-перелатаные лоскутные одеял? Последним внесли в автобус старинный тульский полутораведерный самовар.

— Ну, спасибо этому дому, поехали к другому! — низко, в пояс, поклонилась улице Катерина, жена цыганского вожака.

Битком набитый горластой ребятней шарабан, дымя и стреляя выхлопной трубой, тронулся. Василиса с двумя чумазыми малышами на коленях устроилась среди тюков на заднем сиденье. «Пазик» надсадно завывал, переваливаясь на колдобинах. Все слободское собачье с неистовым лаем и воем неслось за ним вдогонку.

— Ай, дэвлалэ! Да кто ж вас, охламонов, кормить теперь будет? — прослезилась Раиса.

Вот она, сидевшая по правую руку от баро, и приметила первой опасность.

— Эй, разрази меня луна, неужто Алфеев! — привстав с кондукторского кресла, крикнула злостная нарушительница новоцаповских порядков.

Справа, на обочине дороги, стояли две автомашины: желтый милицейский «уазик» и черный джип «тайфун».

— Гей, ромалэ, прячьте головы в карманы! — сверкнув отчаянной улыбкой, крикнул баро.

Старенький мотор взревел во всю свою пенсионную мочь. Но пистолет «ТТ» и на этот раз, слава Тебе Господи, не понадобился! Чадя и пыля, автобус протарахтел мимо копавшегося в моторе джипа сержанта Губайдуллина, того самого, которому Василиса заехала пяткой правой ноги в челюсть. Стоявший у куста спиной к дороге Повидло проводил цыганский автобус долгим угрюмым взором — в заднее стекло Василиса увидела, как он, обданный пылью, сердито сплюнул. На этом инцидент и был исчерпан.

«А где же Мишаня? Это ведь его джип?» — запоздало удивилась Василиса. Рискуя свернуть себе шею, она еще раз оглянулась, но стоявший с поднятым капотом «тайфун» был уже далеко-далеко, и никакого Мишани пассажирка «пазика», конечно же, не увидела.

Когда выехали на ростовское шоссе, сыпанул веселый слепой дождик. До Каширы добрались без особых приключений. Там и заправились.

Малыши на руках у Василисы крепко заснули. Глубоко о чем-то задумавшаяся, она смотрела в окно такими отсутствующими глазами, что даже Катерина не выдержала, тронула ее за рукав:

— Э, чего пригорюнилась, красавица?..

Белый «линкольн» буквально вылетел на шоссе. Чертыхнувшись, баро Георгий ударил по тормозам. Посыпались цыганские манатки, Василиса больно ударилась лбом об переднее сиденье.

Это был лимузин Константина Эрастовича. Пока «линкольн» выворачивал, Василиса успела разглядеть развалившегося на задних креслах владельца с мобильным телефоном в руке. За рулем сидел дворецкий Митрич, только на этот раз не в дурацкой лакейской ливрее, а в милицейской форме, с полковничьими погонами на плечах.

Василиса всегда была существом совершенно для меня лично загадочным, непредсказуемым. Да и мать, Капитолина, была от нее в полнейшей растерянности. «А моя-то дурында что опять учудила!» — то и дело по-соседски жаловалась мне она. Вот и этим утром, 27 мая 1996 года, когда до Москвы оставалось всего-то ничего — километров тридцать, — героиня нашей сказки вдруг поднялась со своего места и, передав малышей Катерине, крикнула баро Георгию:

— Эй, морэ, тормозни-ка еще разок!

Жалобно завизжала почти лысая уже резина. Планета Земля, скрежетнув осью, остановилась, и Любовь Ивановна Глотова, сердечно распрощавшись с семейством Семеновых, сошла с таборного автобуса.

Перебежав через встречную полосу автотрассы Москва — Ростов-на-Дону, она, размахивая спортивной сумкой, зашагала к стоявшему на обочине шоссе большегрузному «КамАЗу», на огромном синем фургоне которого было написано: «АО „СТАМБУЛ-ТРАНЗИТ“. СРОЧНЫЕ ПЕРЕВОЗКИ».

— Бог в помощь! — сказала она высокому светловолосому водителю, менявшему правое переднее колесо. — Вам случайно не на юг?

— На юг, на юг, — скручивая проржавевшую неподатливую гайку, прокряхтел крепко уже перемазавшийся шофер «КамАЗа», синеглазый, лет сорока — сорока пяти мужик в военном камуфляже, с золотым обручальным кольцом на правой руке.

— Вот и замечательно! — опуская сумку на землю, улыбнулась Любовь Ивановна. — Значит, нам по пути…