Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой шикарный джип «гранд-чероки» таинственно исчезает

В 11.30 Митрич ударил в гонг, и Василиса, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, побежала вниз по мраморной лестнице.

Щеки ее пылали после полуторачасового, с яростными намыливаниями, душа. Волосы ее были подобны пламени. Глаза метали молнии. Не рискну предать огласке мысли, бурно роившиеся в ее голове. Как известно, слово, а тем паче изреченное, — материально, с этим сейчас не спорят даже самые отпетые марксисты. Однажды я потехи ради сочинил смерть одного ненавистного мне политического деятеля. Дня через три после того, как это случилось, он был убит самонаводящейся ракетой. 12 мая в ДК имени Крупской я, поглядев на часы, подумал: «Ага! Вот уже и половина четвертого! Сейчас по всем законам черной мистики должны возникнуть два небритых амбала в кожаных пиджаках. Глядя на меня исподлобья, они спросят: „А где Любаша?..“» Надо ли говорить, что так оно и вышло?! Из соображений государственной безопасности ни словом не обмолвлюсь. Дабы не накликать беду на Отечество, я умолчу, дорогие читатели. Скажу лишь, что мысли эти были нелицеприятные и очень даже оппозиционные…

Чуть не сбив с ног халдея, она влетела в восточную гостиную, где бледноватый, но уже вполне живой Константин Эрастович, поджидая ее, сидел со свежим номером «Коммерсанта» в руках.

— И имейте в виду, — продолжая внутреннюю полемику, прошипела клокочущая Василиса, — имейте в виду: ничего — вы слышите?! — ничегошеньки между нами не было!..

Господин Бессмертный, сидевший за столом по-домашнему — в халате и в турецкой феске, — удивленно воззрился на разгневанную гостью:

— Любовь Ивановна, голубушка, а что было-то?.. Ну, попрыгали, побесились малость… Вы зачем-то пальмы мои в сад повыкидывали. Мишане глаз подбили, мне в душу плюнули… Вы что, думаете, я шутил?! Я ведь на полном серьезе. Хотите, опять на колени встану, как давеча? Ну, хотите?..

— Вы о чем это? — растерялась Василиса.

— Не помните!.. Ай-ай-ай! А ведь я просил, умолял, целовал краешек платья. «Любовь Ивановна, милая, — обливаясь слезами, говорил я, — не уезжайте, не покидайте меня. Вот вам мое сердце и моя рука!..»

— Видала я вашу руку! — намазывая хлеб маслом, фыркнула виновница ночных беспорядков.

— Я покончу с этим, я вылечусь! — ударил себя в грудь Константин Эрастович. — Вот честное капиталистическое! Не верите?

— Верю только зверю, — нахмурившись, сказала Любовь Ивановна, — пуле да ножу, а прочим — погожу. Шутка переходного периода.

— Шуточки у тебя…

— Ага, мы, значит, и на брудершафт пили!

— Пили, — подтвердил господин Бессмертный. — И целовались троекратно.

— Слушай, Костей, — сказала Василиса, — ну скажи честно — на кой я тебе нужна?

— Честно?.. — Константин Эрастович свернул газету. — Нравишься ты мне: вон какая сильная, здоровая — кровь с молоком! Может, и наследника мне такого же родишь…

— Черта лысого я тебе рожу! — долбанула кулаком по столу Василиса. — Понял?!

— А чего ж тут непонятного? — пожал плечами Кощей.

— На брудершафт мы, стало быть, пили. Что еще было?

— Ты из маэстро Мефистози столовое серебро вытряхивала.

— То есть как?

— Обыкновенно. Держала за ноги и трясла. А они из него сыпались: вилки и ножи, которые он спер у меня… Потом мы песни пели.

— Русские?

— Народные, уж такие, блин, самобытные…

— Это хорошо, — одобрила Любовь Ивановна. — Дальше… Что в моей спальне было?

— В будуаре?.. Ты ложилась спать, я постучал. Зачем? А все за тем же: отговаривал, уговаривал, просил, умолял… Тогда ты стала собирать сумку. Я пытался помешать. Ты ударила меня, я упал. Я упал и… и заплакал. Горько, безутешно…

— Бедненький! — вздохнула Василиса, которая от мужских слез становилась буквально сама не своя. — И тут… и тут я начала жалеть тебя?

— О-о!.. Ты прижала мою голову к своей груди и зарыдала со мной вместе…

— Что было потом, чудовище? — вскричала Любовь Ивановна, лившая из кофейника мимо чашки.

— Потом?.. Потом ты высморкалась в простыню и, всхлипнув, шепнула мне: «Угомонись, мужик, у меня месячные…»

— Прямо вот так и сказала?! Боже мой, какая же я стерва!.. Тебе кофе подлить?..

Больше ничего такого интересного за завтраком не произошло. Она уже поднималась по лестнице, когда Константин Эрастович вдруг сказал:

— Да, кстати, билет вам, милостивая государыня, уже заказан.

— Билет? — остановилась Василиса.

— Авиабилет на Минводы. Отлет через два часа. Мишаня внизу, в машине…

— Господи! — только и сказала несостоявшаяся миллиардерша.

«Ну хорошо, хорошо, допустим, я кругом не прав, — терзался сомнениями Магомед. — Ашот Акопович никаких тайных замыслов не имеет, два сопливых придурка за мной втихаря не следят, телефон на Староконюшенном не прослушивается. Допустим, что этот вот небольшой пакетик в моих руках — ага, полиэтилен, в который он завернут, не только завязан крест-накрест бечевочкой, но еще и запаян, — допустим, что посылочка сия и в самом деле содержит то, что на ней карандашиком написано: „Тертый корень чемерицы“… Допустим! Но что же следует тогда из этой более чем странной комбинации? Уж не то ли, что я — Борис Магомедович Базлаев — ровным счетом ни шиша не понимаю в происходящем…»

Сделав столь неутешительный для себя вывод, Магомед, сидевший на своем привычном — по правую руку от водителя — месте, щелчком выбросил только что прикуренную сигарету в проносившиеся мимо зеленя за кюветом шоссе.

Звонок, которого он так ждал, раздался накануне вечером. «Человек прилетел, — сказал Ашот Акопович. — Завтра в девять утра подберешь его у метро „Новослободская“ и доставишь во Внуково». — «А посылочка?» Вот тут-то старый ловчила и прокололся: «Посылочка?.. Ах, ну конечно, конечно — посылочку возьмешь у него лично. Это лекарство. Очень ценное, Боря, лекарство. Там, куда ты едешь, дорогой, такого днем с огнем не найти…»

Курьер, которого должен был опознать у метро Торчок, оказался толстенным якутом в большущей, из оленьего меха шапке. Несмотря на теплынь, он был в унтах и в дубленке, крутил головой, вытирался платком, заглядывал в лица прохожим…

«А вот и северный человек!» — без всякого Торчка догадался Магомед, бывший когда-то очень даже приличным следователем. Он ведь с самого начала полагал, что посылочка будет издалека, скорее всего — из Якутска. Узкоглазый гость из алмазных краев на все сто подтверждал его предположения.

Похожий на знаменитого певца Кола Бельды курьер торопился в Сочи. Ему так не терпелось попасть туда, что он забыл даже про посылочку. «Какое еще лекарство?! Ах, этот пакетик для Амира Беслановича? Как же, как же, где же он?.. А Внуково шибко далеко?.. А мы не опоздаем, однако?..» Цирк, да и только!..

«Нет, тут что-то не так, — щупая таинственную бандерольку, размышлял Борис, слишком хорошо знавший, на что способен Микадо. — Это не курьер, а просто анекдот какой-то… про чукчу. Того и гляди, запоет: „А олени лучше…“ Впрочем… впрочем, может, на это и расчет? На такую вот, как моя, реакцию?.. А?.. Ну кто же подобному чучелу в унтах доверит что-то серьезное, ну, скажем, партию особо крупных якутских алмазов?!»

Денек выдался погожий, уже совсем-совсем летний. Пачечка была на ощупь плотная и довольно увесистая.

На подъезде к Внукову черный джип «гранд-чероки» остановил дорожный патруль. Хмурый омоновец с автоматом заглянул в салон и, не спросив даже документов, махнул рукой: «Проезжайте!»

И вот ведь что примечательно: несколько минут спустя тот же патрульный в бронежилете тормознул шикарный белый «линкольн», в котором в сторону аэропорта ехали двое: круглолицый, плотного телосложения молодой человек в спортивном костюме и привлекательная, лет двадцати пяти — тридцати, женщина в голубом джинсовом костюме. У нее были правильные черты лица, коротко стриженные, медного оттенка, волосы и довольно примечательные, изумрудного цвета, глаза. Именно они, глаза эти, в которые по неосторожности заглянул омоновец, больше всего и запомнились ему, а потом, с его же слов, были квалифицированы в срочной ориентировке как «интенсивно-зеленые»…

Господи, а ведь как все хорошо началось!

Сияло солнце. Стоявший у крыльца длиннющий белый лимузин так и слепил взор! Увидев Василису, Мишаня выскочил из автомобиля и, обежав его, распахнул дверцу. Затаившиеся в кустах музыканты заиграли «Прощание славянки». Грустный, совершенно не похожий на себя без очков, Константин Эрастович поцеловал Василисе руку.

— Люба, — сказал он, — мой дом — ваш дом… Ну что вы улыбаетесь, я серьезно… Как бы там ни сложилось у вас с Царевичем, заезжайте, я буду рад. И еще… Авенир, сын мой… ну, в общем, от него давно уже нет писем. С полгода, если не больше… А ведь он там, в Чечне. Очень вас прошу, узнайте, пожалуйста…

— Узнаю. У него ваша фамилия?

— Моя, — поскучнел близоруко прищурившийся Кощей.

Мишаня оказался на редкость словоохотливым попутчиком.

— А знаете, почему меня прозвали Шкафом? — весело вопросил он Василису, когда лимузин выехал за ворота поместья. — Думаете, едренать, по причине комплекции?..

История, которую он поведал, началась в те незапамятные уже времена, когда в очередь за «Запорожцем» стоять нужно было годами. Мише Фонареву, в те поры начинающему тренеру по вольной борьбе, неслыханно повезло: в лотерею он выиграл «Волгу»! Мало того, по странному капризу фортуны в этом же году ему удалось заполучить одну льготную путевку в санаторий на южном берегу Крыма. «Я тебе откажусь! — неожиданно вскипела беременная жена. — Езжай. И маму возьми. У нее болят ноги, ей горячий песок нужен!» Миша смирился. «В конце концов, будет кому за машиной присмотреть», — подумал он, с грустью глядя на закрытую брезентом «Волгу», стоявшую под окном. В июле он поехал с тещей на юг. Поначалу все складывалось как нельзя лучше. Миша ночевал в трехместном номере лечебного учреждения, теща — в машине. Днем теща лечила больные суставы целебным евпаторийским песком, а Миша дежурил у автомобиля: мыл его, слушал музыку, пил дешевое крымское винцо с соседями по автостоянке. Однажды утром он открыл дверь своей бежевой тачки и остолбенел от ужаса: подавившаяся ватрушкой, теща была… мертва!

— Сам бы я до такого никогда не додумался, водилы-собутыльнички надоумили, — кенарем пропел Мишаня. — Какие еще там запаянные гроба, какие самолеты, зачем?! Сунь старушку в ящик, до Москвы за сутки на тачке домчишь… И присмотрел я, Любовь Ивановна, для этого дела подходящий платяной шкаф на барахолке. Уж такой гроб с музыкой!.. Вот и хорошо, думаю, уж точно никто не польстится… Эх, не голова, а кастрюля с огурцами! В городе Харькове, пока сидел я в общественном туалете на стоянке, стырили у меня этот самый, едренать, шкаф вместе с веревками, которыми он был привязан!.. Трое суток искал, чуть с ума не спятил: теща, не кто-нибудь…

— И что, и не нашли?!

— Куда там! У нас уж если что пропадет, фиг доищешься. А когда пропадает человек… — Он покосился на Василису: — Ой, извините!

— Ничего, Мишаня, — вздохнула Василиса, — я уже привыкла.

По обочинам дороги мелькали подмосковные березки. Машина была классная, почти бесшумная, с фантастически мягкими рессорами. Пытаясь загладить вину, Мишаня принялся рассказывать глупые анекдоты. Сам же и хохотал, поворачиваясь к Василисе, и тогда становился виден замазанный артистическим гримом ночной фингал под левым глазом. Василиса рассеянно улыбалась в ответ, думая о своем. О Кощее, который «сидел на игле», о пропавшем Царевиче, о Сером Волке… А еще она думала о том, что уж больно все удачно с этим билетом складывается. Это настораживало, тревожило Василису. В свои тридцать с небольшим она слишком уже хорошо знала, чем оборачиваются, как правило, жизненные удачи. В случайные стечения обстоятельств Любовь Ивановна Глотова почему-то не верила. А когда в одной книжке вычитала, что случайность — всего лишь непознанная закономерность, даже вскрикнула от радости, перепугав гладившую белье Капитолину: «Ага! А я что говорила?! И у Кутейникова у твоего дом не случайно сгорел. Слышишь, очень даже не случайно!..» Капитолина, охнув, перекрестилась…

Итак, 24 мая, в первом часу дня, две престижные иномарки — черный «гранд-чероки» и белый представительский «линкольн» — с двух концов столицы лихо катили в сторону Внуковского аэропорта. Встреча, такая, казалось бы, маловероятная, практически невозможная в огромном десятимиллионном мегаполисе, была уже неизбежна…

И она, конечно же, произошла.

Два старых знакомых чуть ли не лоб в лоб столкнулись у стеклянных дверей зала отправления.

— Магомед, ты?!

— Мишаня?.. Шкаф!

Братки просияли, обнялись, троекратно по-русски расцеловались. И вот ведь совпадение! — в этот самый миг Василиса, у которой подходила очередь на регистрацию, будто ее подтолкнул кто-то, вдруг оглянулась и увидела обнимающихся…

— Какими судьбами? — пропищал распрощавшийся с Василисой водитель белого «линкольна».

— Да тут одного чудака провожал…

— И я, едренать, одну чудачку! А помнишь?..

Им было что вспомнить. Зимой 1992-го Миша Фонарев вытащил потерявшего уже сознание Борю Базлаева из провалившейся под лед «татры» с контрабандой. Он дважды нырял в мутную воду Нарвы и открыл-таки правую дверцу легшего на левый бок грузовика…

Лицо стоявшего к ней спиной Магомеда Василиса поначалу не разглядела, но двух топтавшихся чуть поодаль сопляков в спортивных костюмах узнала сразу же.

Сердце у Василисы екнуло, она резко отвернулась, зачем-то сняла, а потом поспешно снова надела черные очки.

— Что вы сказали? — спохватилась она, наткнувшись взором на удивленные глаза работницы аэропорта.

— Ваш билет… Сумку поставьте на весы… Будете сдавать в багаж?

— Возьму с собой, она легкая. Все?..

— Бирку возьмите. Это ваш билет?

— Мой.

— А паспорт? Где ваш паспорт?.. Господи, какие все сегодня рассеянные, правда, товарищ лейтенант?

— Лето начинается, — благодушно улыбнулся милиционер.

— Кому лето, а кому конец света, — вздохнула женщина в форменном кителе с крылышками на погонах, принимая из рук Василисы подозрительно новый, да еще с гербом несуществующего государства, паспорт.

— «Лето, ах, лето!..» — пропела она, открывая его и перелистывая. — «Ах, лето, лето…» — повторила она, внимательно посмотрев на Василису, потом снова в паспорт, потом опять на Василису. — Простите, как ваша фамилия?

— Глотова, Любовь Ивановна Гло…

Василиса осеклась. «Боже мой, — застучало ее сердце. — Да уж не перепутала ли я паспорта?! Боже мой, Боже…»

— Володя!.. Товарищ лейтенант, — с деланным спокойствием окликнула стоявшая за стойкой регистрации блондинка. — Товарищ лейтенант, подойдите, пожалуйста!.. Гражданочка! Гражданочка, куда же вы?!

Последние слова были сказаны уже вдогонку быстро удалявшейся от стойки номер семь женщине в голубом джинсовом костюме с бежевой дорожной сумкой в руке.

А минут через пять по трансляции объявили:

— Внимание! Гражданка Царевич, Надежда Захаровна, просим вас срочно подойти к дежурному по аэровокзалу. Повторяю…

Диктор говорил громко, отчетливо.

— Надежда Захаровна?! Царевич?! — изменился в лице Магомед.

— То есть как — Царевич?! Почему не Глотова? — кенарем пропел крайне удивившийся Мишаня Шкаф. — Какая, едренать, Надежда Захаровна, когда билет был на другой паспорт?!

Братки растерянно переглянулись.

— Так это и есть твоя «чудачка»! — пробормотал браток питерский. — Ну, Мишаня!..

В следующее мгновение все четверо — Магомед, браток московский, Киндер-сюрприз и Торчок — толкаясь в дверях, ввалились в зал отправления и ошалело заметались в толпе. К счастью для Василисы, в эту субботу во Внукове было людно. Многие рейсы, судя по табло, задерживались еще со вчерашнего дня. Когда четыре молодца влетели в здание, она стояла неподалеку от дверей, за киоском с косметикой, и тотчас же вышла из зала на свежий воздух…

Искали Василису повсюду: в буфетах, в зале ожидания, в служебных помещениях… Беззубый придурок с крестом на груди умудрился даже сунуться в дамский туалет.

Надежды Захаровны Царевич, то бишь Любови Ивановны Глотовой, нигде не было. А когда через полчаса все четверо встретились на стоянке автомашин, бледный, вспотевший Магомед, озираясь по сторонам, спросил:

— Слушайте, а где Вовчик, джип где?..

Вопрос был, что называется, по существу, ибо ни черного джипа «гранд-чероки», ни оставшегося при нем водителя Вовчика Убивца на стоянке не было.

— М-может, за с-сигаретами п-поехал? — предположил Торчок.

Версия, предложенная с утра наглотавшимся таблеток придурком, была настолько нелепа, что Магомед досадливо поморщился. Убивец не курил и не употреблял спиртного. А уж о том, чтобы он уехал без спроса, просто не могло быть и речи.

Нехорошие предчувствия зароились в душе Бориса Магомедовича Базлаева. Настроение у него испортилось еще раньше, когда на весь, как ему показалось, белый свет из репродукторов прозвучало имя, от которого он непроизвольно вздрагивал, крепко стискивал зубы и сжимал кулаки. Связь с Надеждой Захаровной началась у Магомеда года полтора назад. Ашот Акопович в это время сидел в «Крестах» по обвинению в вооруженном грабеже с двумя убийствами. Произошло это, как клялся Микадо, по нелепой случайности. К известному коллекционеру он пришел всего лишь на переговоры. Стрелять, а потом уже и грабить, инсценируя наезд, пришлось по нелепому стечению обстоятельств. «Или это была чья-то хитрая подстава!» — хмурил брови Ашот. Помимо хозяина-коллекционера в квартире оказался вооруженный гость из дальнего зарубежья… Так вот, роман был бурный. Рога энергично наставлялись сразу двоим: законному супругу Надежды Захаровны и, что доставляло особое удовольствие Магомеду, дорогому Ашоту Акоповичу, которому Боря Базлаев уже тогда, полтора года назад, был должен довольно крупную сумму, отдать каковую не было никакой физической возможности. Но вот Микадо вышел вдруг из тюрьмы под подписку о невыезде. Вскоре из сейфа прокуратуры таинственно исчез фигурировавший в деле пистолет марки «ТТ», то бишь орудие убийства, обвинение рассыпалось, и Ашот Акопович был оправдан судом ввиду отсутствия доказательств. Вот тут-то и начались веселенькие денечки для Бори Базлаева. Надежда Захаровна повела себя крайне неосторожно, более того, опасно для Магомеда. Золотоволосая дрянь с глупыми голубыми глазами, порядком ему уже поднадоевшая, стала преследовать его. Надежда Захаровна по нескольку раз на дню звонила Борюсику, закатывала истерики, хлюпала в трубку, грозила, требовала!.. Чуть ли не с радостью, почти не раздумывая, согласился Магомед на предложение Ашота, и дело тут было не только в деньгах, как догадывается читатель… Вот и сейчас, растерянно озираясь по сторонам, Боря Базлаев думал вовсе не о загадочно исчезнувшем куда-то джипе, он размышлял о словах, сказанных ему Надеждой Захаровной за пять минут до отъезда в Чечню. «Борюсик, — украдкой куснув его за ухо, прошептала она, — вот тебе талисман, куколка Надюша, видишь, как она похожа на меня. Береги, Борюсик, куколку. Пропадет куколка, пропадем, любимый, и мы с тобой!..»

Дурацкая тряпичная лялька с глупыми, голубыми, как у Надежды Захаровны Царевич, глазищами пропала вместе с черным джипом «гранд-чероки».

— Черт бы тебя подрал, дура лупоглазая! — скрежетнув зубами, простонал Магомед.