Предыстория

Седьмая глава

Ночь, которую так тревожно переживал Ян, была гораздо менее приятна для другого человека на другом конце города. Этот человек лежал не на удобной кровати, а на охапке соломы на полу, и не в уютной комнате, а в камере 4-го равелина Золанской цитадели.

Уже четвертый месяц сидел здесь Ян Коса, съедаемый клопами, и все ждал, ждал чего-то, хотя надеяться ему было не на что. Он сделал многое за последние два года своей жизни. Он был в организации «длинных ножей» и отправил на тот свет, как выяснило следствие, около тридцати врагов.

Они недосчитались и половины, и Ян был рад этому. Иначе его давно бы отправили на тот свет. Он укокошил барона Таннендорфа, он сжег весь хлеб в Жинском маентке самого Нервы, ограбил три почты, убил сборщика налогов — чего ему ждать. И в довершение, когда в Липицах вспыхнул бунт, его схватили как главаря. Все было бы хорошо, но обещавшие помощь хуторяне с Млатской долины в решающий момент струсили, не прислали помощь, предали бедняков в руки врага. Сволочи. А ведь они обязаны ему многим, он честно отдавал округе две трети добычи. Он знал, кто это сделал, знал, но сделать уже нельзя было ничего. А с каким бы он удовольствием рассчитался кое с кем из этих скотов. Теперь нельзя, теперь уже ничего не сделаешь, теперь жизнь кончена. За десятую часть этих преступлений грозила казнь, теперь вопрос только во времени. Это может случиться сейчас, а может и через месяц. Боже, лучше бы уж сейчас. Но они ждали, они требовали, чтобы он выдал «длинных ножей». Они считали их шайкой со страшным и наивным названием, а он знал, что это — свои простые парни, мужики, как он, и выдать их нельзя — нельзя ни за что.

Он лежал и скрипел зубами от ярости. Он не мог больше ходить, ноги делались ватными и не держали его. Восемь шагов вперед, восемь назад, от параши у двери к правому углу у окна. Это страшное дело, еще хуже допросов. Он скоро опустился, его большое тело органически не выносило бездеятельности. Это ужасно. На допросах веселее, там на тебя кричат и ругаются, а ты отругиваешься. Там муки, которые трудно вытерпеть, не обезумев. Он не безумец, он вынес то, что многим было не под силу. Правда, последний допрос был труднее всего, они почти сломили его, они отступились именно тогда, когда он уже готов был оговорить — и других, и себя, — чтобы хоть на пять минут откупиться от мучений. Он чувствовал, что если допрос повторится, пока он не пришел в себя, тогда все кончено. Он не боялся мучений, он боялся оговорить себя. Этот омерзительный страх он испытывал впервые, и это было хуже всего. А тут еще он не знает ничего об Агате с маленьким Михасиком. Это дико, это ужасно. Ему впервые пришла в голову мысль броситься с парапета, когда поведут на допрос. Это трудно, но разве легче сделаться подлецом? Ах, как плохо. Бежать! Если бы можно было бежать, имея хоть один шанс из сотни, из тысячи. Но это невозможно, невозможно органически, отсюда выхода нет, и он конченый человек. Ах, если бы хоть день передышки. Тогда бы можно было опять уверить себя, что ты тверд. Он искренне верил в это. У него крепкое мужицкое тело, не то что тело какого-нибудь неженки и белоручки, никогда не видавшего крови и не чувствовавшего палки на своей спине. Он все вынесет, он выдержит все. Только бы один день, только бы день.

Он уже не лежал, а сидел, уставившись широко раскрытыми глазами в темноту. Эта темнота казалась ему, измученному до безумия человеку, полной кошмаров, диких и бессмысленных. Ему было страшно, как ребенку.

С каких пор гнездился в душе человеческой этот страх? Не с того ли времени, когда предок его, одетый в шкуры, берег огонь в пещере? Только бы не погас, только бы не вкрались вместе с темнотою страшные хищники.

Чтобы избавиться от этих навязчивых мыслей, он опять прилег и попытался заснуть. Что нужно сделать для этого? Кажется, повторять какое-то слово. Какое? Ах, да: держаться-держаться. Нет, ничего не выходит. Сна нет.

Держаться-держаться. Черт побери, держаться. Надо показать этим шлюхам, он… Агата, девочка моя, хоть ты помоги. Держаться-держаться. Ох, тяжело!

Земля родимая, помоги. Зеленые луга, чистая Плынина, Глубокий брод, где купал коней, где потом, окровавленный, носился на конях с хлопцами и палил маентки, где был схвачен. Помоги, сын твой изнемогает. Тяжело умирать. Он ни о чем не жалеет, только бы нож в сальник этому продажному Зразе. Но умереть, солнца не видеть, землю не пахать конскими копытами. Конец.

Держаться-держаться-держаться. И сон вдруг пришел, нежданно, свалил, навалился, лишил силы.

Ему не удалось поспать долго. Сквозь редкую кисею сна он слышал, как щелкнул и с лязгом вылетел замок из пробоя, потом дверь открылась. Кто-то вошел и стал над ним. Он застонал и повернулся.

Тюремщик Обахт, необычайной силы кривоногий человек, довольно долго стоял над спящим и прислушивался. Тот стонал, скрипел зубами, метался во сне, и Обахт с удовольствием отметил это. Он ненавидел заключенных и с особой злобной радостью неудачника ставил им преграды в мелочах, тиранил всячески, измывался над ними с тупой злобой животного, получившего власть над умными людьми, которые в обычное время и на порог бы его не пустили. Исключение он, Обахт, делал для отпрыска древнейшего рода, четыре раза давшего магистров ордена, к Роланду фон Марцеллин, сидевшему в угловой башне в комфортной камере за заговор аристократов против Нервы. Было и другое исключение, неизвестный человек за номером, пугавший Обахта своей безумной страстностью и бешеным пафосом, с которым он уже десять лет регулярно кричал свои тирады, не надеясь, что их кто-либо услышит. Поговаривали… а, впрочем, об этом не стоило говорить.

Обахт быстро отвязал веревку, на которой он спускал пищу в четыре каменных мешка в башне святого Фомы, соединявшихся с миром только через эти дыры в потолке (там сидели, медленно сходя с ума, четверо самых опасных — опытные заговорщики, вожди прошлого восстания, для которых Нерва посчитал слишком большой милостью немедленную смертную казнь) и положил эту веревку у двери в таком положении, будто она случайно отвязалась и упала. (Нерва был умница, и Обахт восхищался им.) Потом он засветил каганец и только тогда растолкал спящего.

— Приготовься, — процедил он, — этой ночью за тобой придут. Это уже последний допрос.

Он помедлил, видя, что заключенный с трудом отрешается от сна и сонно моргает глазами, и повторил сказанное, потом прибавил:

— Учти, допрос будет с пристрастием. Высшая ступень. Это уже последний. Наутро или под вечер будет тебе крышка, если не окажешься сговорчивее. Тебе сделали милость, дали свет на эту ночь. Вот.

Он улыбнулся, видя, как сидящий человек, несмотря на все усилия, не смог сохранить на лице маску равнодушия, и добавил:

— Итак, допрос будет милосерден. Он, возможно, еще до казни избавит тебя от необходимости мучиться. Есть вода, свет и хлеб, прямо по-пански. Ты ведь хотел стать паном, холуй, сознайся в этом хоть теперь. Ну вот, можешь стать им. И все же я бы советовал тебе быть посговорчивее. Нет? Ну-ну. Оставайся, подумай маленько. За тобою зайдут через два часа.

Он вышел. Ян Коса в ужасе взметнулся на ноги и пробежал по камере несколько раз. Кончено, кончено. Ох, хотя бы смерть поскорее. Рассчитать силы, может, их хватит, чтобы умереть достойно. Нет, вот если бы удалось миновать охрану на стене и спрыгнуть вниз. Разбиться, ох, какое счастье!

Когда человек сам себе желает конца, он страшнее всего. Коса был сейчас именно таков. Он смотрел блуждающим взглядом, метался как затравленный из стороны в сторону, и тут его глаза остановились в одной точке, зрачки сузились до предела: он увидел веревку. Острая радость полоснула по сердцу: вот оно, избавление. Забыли, забыли веревку. И тут уж другая мысль, осторожная и холодная, трезво прокралась в голову и зашептала там: нет, это не нечаянно, это не может быть нечаянно.

А дикая радость все говорила, заглушала другие мысли и толкала, толкала к веревке. Он поднял ее и машинально посмотрел вокруг, раздумывая, где бы ее укрепить. Крючка нигде не было, но над самой дверью чернел отдушник. Над дверью — это плохо, он может посмотреть в глазок. Снимут, откачают. Но раздумывать было некогда. Он поставил камень, служивший ему стулом, на попа, взлез на него, закинул веревку на отдушник и сделал на конце тугую петлю… Скорей, скорей. Он прислушался, тюремщик не отошел далеко, он в каких-нибудь пятнадцати шагах. Он может вернуться. Нет, он не вернется. Это задумано заранее. И вдруг в мозгу пронеслась шальная мысль. Он отогнал ее, она возвратилась: «А что если…» Он мотнул головой, опустил петлю пониже и, оттолкнув камень ногами, повис, болтаясь в воздухе, раскачиваясь, как гигантский маятник.

Обахт, отойдя на десять шагов, притаился у стены и стал ждать. Он благоговел перед Нервой, его собачья преданность находила гениальной эту подлую выдумку. Расчет верен, тот повесится скорее, чем повесили бы его, он не захочет ждать, пока он, Обахт, вернется за веревкой. Он ждал, как ему казалось, целую вечность, и пот уже выступил у него на лбу, когда он услышал в камере шорох, потом падение чего-то тяжелого (ага, упал камень — отметила послушная мысль) и потом сдавленный короткий не то стон, не то хрип. У Обахта яростно заколотилось сердце. Так и есть: это дерьмо повесилось и теперь качается там. Интересно, пора ли уже зайти, успел ли он умереть. Наверное, да, а если и нет, то можно будет при надобности дернуть его за ноги. Он правильно понял приказание кульгавого Патша, коменданта цитадели, отданное намеком. Наверное, никто другой не понял бы его, и значит, вакантное место надзирателя теперь за ним. Он был счастлив. Из камеры донесся опять какой-то стон-всхлипывание. Черт возьми, эта собака долго не кончается, надо ему помочь. И Обахт опрометью бросился к дверям камеры. Приоткрыв глазок, он увидел ноги, судорожно плясавшие в воздухе. Очевидно, он не заложил веревку за ухо и теперь мучается дольше, чем было бы нужно. Что делать, опытности в таком деле нет ни у кого. Редко кто вешается дважды в жизни. Он сам засмеялся собственной шутке. Но отчего он так долго не вытягивается? Надо, очевидно, дернуть за ноги. Думать было некогда. Обахт отворил дверь и бросился в камеру.

Он не успел еще ничего подумать, как страшная тяжесть обрушилась ему на плечи и жестокий удар чем-то тяжелым по затылку разбил голову. Кровь широкой волной залила глаза. Крикнуть он был не в силах. «Черт возьми, он висел на руках». И это было последнее, о чем он вообще мог подумать. В ту же секунду Обахт мешком свалился на пол, а через его голову перелетел и ударился об пол Ян Коса. Он пролежал несколько секунд и потом поспешно принялся наводить в камере порядок. Он стащил с тюремщика одежду, разделся, напялил ее на себя, отвязал с пояса связку ключей, оттащил тело на свою солому и накрыл его лохмотьями.

«Черт побери, я со своей слабостью никогда бы не одолел этого силача, если бы не прибегнул к такой хитрости», — подумал он и, взяв веревку с собой и накинув плащ Обахта, осторожно вышел в коридор, опустив капюшон на лицо.

Когда он проходил мимо двух часовых у дверей коридора, игравших в кости, — они заметили его.

— Эй, Обахт! — крикнул здоровенный верзила. — Иди-ка сюда. У нас тут спорный вопрос, Михель сжулил шестерку.

Коса, судорожно сжимавший свое окровавленное оружие — оловянную тарелку и длинную веревку, одной рукой — правой — махнул им, как бы приказывая отвязаться. Конвойные удивленно посмотрели ему вслед. Потом низенький, почти квадратный Михель сказал:

— Он, Франц, очевидно, идет к Патшу. У него какая-то там возня с этим заключенным из угловой камеры. Боюсь, что парень не доживет до утра.

— Опасная все же собака этот Обахт. Не дай ему бог стать старшим надзирателем — тогда и вовсе хоть беги. Эх, Михель, собачья это служба — мучить людей. Если бы тут не платили в пять раз больше, чем в наемных полках, — ноги бы моей тут не было. А так все же ползолотого за дежурство, каждые десять дней — пять серебряных талеров и все такое прочее.

— Я, Франц, жду не дождусь, пока не скоплю 500 золотых и уеду в Эйзеланд. Там родная земля, я смело смогу посвататься с этим деньгами к Катарине и унаследовать у ее отца пивную и большую лавку. Теперь мне остается всего 50 золотых собрать.

— Эх, Михель, ты не женат, тебе легче, а я не могу дождаться, когда увижу Марту и сыночка. Ему сейчас двенадцать лет, и он ходит в школу к нашему патеру. Если мальчишка не будет обеспечен — ему никогда не стать богословом. Вот и не служи здесь. А все же надо убираться. Тут заваривается соленая каша, и рано или поздно, а нам выпустят кишки.

— Да, ужасная земля, а эти славяне — сущие черти. Отчаянные ребята. За столько лет не привыкнуть к мысли, что они рабы.

— Если не привыкли, то уже и не привыкнут, а мы тут начинаем трещать по всем швам.

Быть может, удивительным кажется, что тюремные караульные вели такие разговоры, однако по сути дела ничего удивительного не было. Если в народе не заметно отдельных вспышек на лице скрыто кипящей страны, то нигде эти вспышки не видны так хорошо, как в тюрьме и во всем, что к ней относится.

Мало кто знал о бунте в Жинском краю, убийствах чиновников в Рушпе, «волчьих братствах» в болотной Боровине, но здесь все эти струи слились в трех соседних камерах этого коридора. Страна кипела, и тюрьма раскрывала свои камеры, жадно захватывая все новые и новые порции людей.

Между тем Коса благополучно миновал и вторую пару часовых и подошел теперь к железной решетке, опущенной из длинной щели в арке. Он помнил, как ее поднимает сторож, каморка которого прилепилась по ту сторону решетки. Память Яна не была нарушена сидением в камере и пытками, поэтому он припомнил, как Обахт давал знать сторожу, чтобы он открыл решетку.

Он взял большой болт и три раза ударил им по железному пруту. Сонный сторож, зевая, открыл в решетке небольшую дверцу (сама решетка поднималась кверху только тогда, когда тюрьму посещал Нерва или кто-нибудь из сановников). Он пропустил «Обахта» вперед, и вдруг ему показалось, что походка у него стала какой-то не совсем такой. Он подозрительно посмотрел вслед фигуре в капюшоне и вдруг тревожно спросил срывающимся голосом: «Господин Обахт!»

Ян Коса услышал это, и у него сразу упало вниз сердце, потом, холодное, стало подниматься кверху и заткнуло тугой пробкой горло, это было ужасно. Что делать? Понятно. Если он окликнет его еще раз, надобно повернуть, подойти к сторожу и попытаться убить его без шума. Он нетвердыми шагами продолжал идти. Но сторож его не окликнул. Решив, что Обахт не услышал его, он сразу разуверился в своем подозрении и, зевая, пошел в сторожку.

Ян завернул за угол, и тут ноги его сразу отяжелели. Он только теперь понял, какой опасности избежал. Нет, дальше идти так нельзя. Надо выбираться на другую дорогу. Когда его водили на допрос, он миновал шесть постов, две решетки и один сторожевой пункт, где спрашивали пароль даже у Обахта, даже у самого коменданта. Хорошо, что допросы были часты и он был осужден на смерть заранее: на него не надевали мешок и он мог хорошо изучить дорогу. Он ориентировался даже в темноте.

Сейчас он находился на полукруглой площадке, прилепившейся у башни Жабьей норы. Хорошо, что она глухая и в ней нет бойниц, зато наверху стража, стоит кому-либо перегнуться через зубцы, и они увидят его. За этой площадкой следовала крутая лестница вверх и там вторая стража. Даже если он минует этот пункт, за ним следует перекидной мост к башне св. Фомы. Пока доберешься до нее — надо пройти две усиленных стражи. Да в тоннеле сквозь основание башни в скале стража и около нее сторож, настоящий Цербер, который всегда бил его палкой вдогонку, когда вели. Ладно, предположим, он пройдет и мимо Цербера. У выхода из башни опять решетка, потом, прежде чем дойдешь до следующей стражи, где спросят пароль, еще одна стража, а потом ещё главные ворота, омут под подъемным мостом, поднятым ночью.

Нет, слишком много «предположим». Другой путь надо избрать сейчас же, не доходя до верха лестницы. Сейчас уже поздно, часа два пополуночи, через четыре часа будет светло, успеет ли он добраться к башне святого Фомы? Конечно, можно было бы броситься со стены, опустившись на длину веревки, и упасть в ров, но, во-первых, шум от падения услышат, а во-вторых, стены рва отвесные.

Если он не разобьется о них, то, конечно, не выберется из рва, и значит, будет ждать в нем, как крыса в западне. Ров отделен от болота перед башней св. Фомы шлюзом. Нет, лучше добраться за зубцами стены по наружному ободку с украшениями до висячего моста. («Вот чертовы куклы, — подумал он о строителях цитадели, — еще и о красоте думали, а ей, стене, этот ободок все равно как старухе венок на голову, только портит вид».) До висячего моста, а там будет видно.

Если добраться до «св. Фомы», то там есть в стене трещина, стена чуть осела. Как далеко она идет — неизвестно, но, во всяком случае, пара лишних саженей будет не во вред. А внизу болото, за ним камыш у ленивой Щуковицы, а там… ищи-свищи. Но как перейти через висячий мост, если на нем два караула?

Э, черт, не все ли равно. Авось поможет Ян Непомуцкий.

Он осторожно перекинул ноги через зубцы площадки и повис, стараясь нащупать ногами карниз. Болтался, как ему казалось, целую вечность, но… карниза не было. Он покрылся холодным потом. Устанут руки и потом… крышка, и как глупо. На всякий случай он перехватил руками два зубца и перекинул тело левее, потом опустил ноги и насколько было можно вытянул носки. Он уже терял надежду, когда его правая нога коснулась, наконец, твердой опоры. Тогда он опустил руки и стал медленно сползать на карниз.

Отчасти это хорошо, что он так далеко от стены, никто не увидит, когда будет по нему идти. Самым трудным делом было повернуться к стене спиной, не имея опоры для рук. У него болели плечо и спина. Страшное напряжение не прошло даром, но он повернулся, едва не упав. От одной мысли об этом его пробрала дрожь. Стены в восемь саженей, несколько футов обрыва, облицованного камнем, да плюс ров, глубины которого он не знал.

Он пошел, прижимаясь всем телом, дрожавшим от напряжения, к стене, цепляясь за нее, как за мать. Он отошел, как ему казалось, очень много, но когда оглянулся, увидел, что продвинулся едва на шесть саженей, а впереди путь без конца и края. Однако он машинально продолжал двигаться, а когда сильно устал, уже почти у поворота карниза, обходящего вторую площадку, даже позволил себе остановиться и передохнуть. Он был измучен до полусмерти, болело истерзанное тело, но он принуждал себя двигаться вперед. Он уже не думал ни о чем, стоять было хуже, и он начал карабкаться дальше, как лунатик. Спасала темнота, и она же сослужила ему и вторую службу. Он только представлял головокружительную высоту, на которой находился, но не видел ничего. Луна скрылась недавно, было душно, по небу бежали обрывки туч, к тому же он находился на другой стороне замка. У его ног клубился черный мрак, он мог предполагать внизу все что угодно, любые страхи, но он не видел бы ничего и поэтому не испытывал головокружения. Иначе он бы, наверное, упал, хотя и прекрасно лазал по деревьям в детстве. Он двинулся быстрее, огибая площадку. До часовых было так близко, что он слышал, как они говорили о каком-то мошеннике Рабенштерне, который ловко сбыл фальшивые деньги. Один раз кто-то поднялся и плюнул через парапет. Коса чуть не сорвался вниз, отпрянув в сторону. Мускулы от напряжения слабели. Спина становилась деревянной, и он с ужасом думал, сколько препятствий у него на пути. Он понимал, что шансов на спасение у него — один из сотни. А впереди еще висячий мост.

И, когда, сделал еще шаг, то нога его повисла в воздухе, и он быстро откинулся всем телом назад. Карниз исчез, перед ним была гладкая стена. Ян потерял силы от отчаянья и, осторожно опустив ноги, сел. Он подумал, что спит, ощупал рукою место около себя. Нет, чувства его не обманывали. Карниз исчез.

Коса сидел на месте уже минут десять, и мысли лениво шевелились у него в голове: «Погиб, пойман, как лис в капкан». Еще полчаса назад он бы примирился, если б его повели на казнь, но теперь… расстаться с жизнью, когда он почти на свободе, когда столько опасностей позади. Глупо. Глупо.

Ох, что делать, что делать. Как лис в капкан… И вдруг припомнилось, как он дома перед арестом заметил, что кто-то обкрадывает его капканы, и однажды застал за этим занятием хуторянина из Млатской долины, Зразу. Он тогда отпустил его. Неужели из-за этого Зраза помог его схватить? Нет, конечно, были и другие причины, ведь они тоже кровососы, и их он тоже собирался брать за глотку, только позднее. А они его упредили, не помогли, продали.

Что же, черт с вами. Он схвачен. Плохо было Зразе, плохо ему, но никто не подумал, что чувствует изнемогающий лис в капкане. Он сейчас таков. Ему представилось, как скалит над его трупом желтые зубы проклятый Зраза, и стало обидно за свою немощность. Нет, вперед, черт их всех подери. А Зразе, Зразе… нож в сальник. Он опять встал, уцепился руками за камень и ощупал стену. Над головой он нащупал какой-то крюк и привязал к нему свою веревку так, чтобы можно было ее отвязать, дернув за другой конец. Другой конец он привязал к поясу на тот случай, если сорвется. Потом, проверив крепость веревки, напрягся и прыгнул вперед. Ноги его уперлись во что-то твердое.

«Карниз», — с захлебывающейся радостью подумал он. Он стоял, упершись в него ступнями и откинувшись назад, в сторону того места, где карниза не было. Обливаясь потом, срывая ногти, ухитрился стать на колено на обрыве.

Это положение было устойчивее, и он мог перевести дух, прежде чем принять удобное положение. Еще минута и он уже стоит, вот веревка у него в руках, вот он движется дальше. И вот он обошел площадку, и уже мост в каком-то шаге от него. Вот он под мостом, теперь нужно думать, как пробраться по нему. И вдруг он понял, что нет никакой надобности идти по мосту, что мост лежит на цепях и по ним можно пробраться к башне Фомы, под караулом.

Он подпрыгнул (благо площадка карниза была под мостом шире) и, не желая дать себе ни минуты отдыха, стал перебирать руками звенья цепи. Внизу клокотал ручей, проходивший через крепость и впадавший в болото у башни святого Фомы. Он шел сквозь стену, заключенный в трубу, и течение его было перегорожено несколькими прочными решетками. Стена в этом месте отступала углом назад. Ручей давал в цитадель воду, а также служил вместо канализации — в него спускали ниже по течению нечистоты. Можно было бы спрыгнуть тут, но высота была страшной, а ручей мелок, и кроме того, загроможден большими и острыми камнями. Тут было мало шансов остаться в живых. Поэтому Коса преодолел искушение окончить скорее свой опасный путь и начал карабкаться дальше. Когда устал висеть на руках, он обнял цепь ногами и начал двигаться вниз спиной, как гигантский ленивец. Движения у него были так же медленны, как у ленивца. Хорошо, что поток заглушал методическое позвякивание цепи. И все же в конце моста ему пришлось пожалеть, что он не спрыгнул в ручей.

Заканчивая свой опасный и долгий путь по цепи, он услышал какой-то шорох, но не обратил на него внимания и продолжал карабкаться. Вот и площадка внизу, а на ней такой же карниз в ступню в обвод башни св. Фомы.

Только бы добраться без помех до ее середины. Он ступил на площадку и тут увидел в проломе чьи-то безумные глаза. Он вздохнул, думая, что галлюцинирует. И тут увидел крохотное окошечко, забранное крест-накрест решеткой толщиной в руку. Из-за решетки, припав к ней лицом, глядел человек.

У человека было жалкое искаженное лицо, длинная полуседая борода, нос, сбитый набок, и сумасшедшие, дикие глаза. Увидя Косу, он зачавкал ртом, но тут же лицо приняло более осмысленное выражение. А видя, что Коса в ужасе отступил на карниз и двинулся прочь от окна, закричал пронзительным детским голосом, заверещал по-заячьи: «Брат, возьми, брат!»

Коса испугался и почти побежал по карнизу, а вслед ему неслись, причитая, дикие вопли: «Брат, брат, возьми, брат!» Он летел по карнизу, забыв об опасности сорваться, а голос кричал, просил, требовал: «Брат, возьми, брат, возьми, брат… брат!» В голосе звучали растерянные, детские рыдания.

Потом хлопнуло что-то, наверное, дверь, раздался крик, на этот раз крик ужаса, и умоляющие, жалобные вопли: должно быть, человека били.

Ян стоял за закруглением стены, и сердце его мучительно билось. Что бы он мог сделать для того, несчастного? Да и незачем, все равно он уже сошел с ума. Кровь стучала в голову, в глазах темнело, сами собой сжимались кулаки.

И тут прилив дикой силы охватил его, он готов был кричать и двинулся по карнизу почти бегом, не боясь упасть, хотя здесь карниз был у́же. Он никогда не думал, что в нем есть столько сил, столько ненависти, столько безумной жажды свободы. Он переметнулся через какой-то камень, нависший над карнизом, и понял, что он уже под тем местом, где часть башни несколько осела вместе с фундаментом из-за болотной почвы. Он остановился и чутко прислушался: из камеры все доносились верещание и вопли. Потом все стихло.

Тогда он опустил ноги и скользнул вниз. Там была трещина, неглубокая, но достаточно широкая, чтобы ловкий и здоровый человек мог, упираясь в нее, с опасностью, правда, для жизни, спуститься. Он распластался, как лягушка, и принялся осторожно сползать.

— Что там такое? — спросил Патш, когда раздались крики.

— Ничего особенного, — ответил щеголеватый молодой корнет, входя в его комнату. — Всего-навсего тот сумасшедший из каменного мешка, что с окном под крышей. Он как-то приспособился взлезать по стене к окну, вы ж знаете. За это нечего опасаться: сквозь ту решетку и крыса не пролезет, не то что он. Висит там часами, силен он необычайно, хотя теперь начал сдавать. Когда завопил — мы бросились туда, он висит под потолком и вопит, вопит что-то нечленораздельное. Потом: «Возьми, брат», — и свалился вниз. Его избили, то есть, э-э, наказали малость, и он сейчас спокоен, только плачет и всхлипывает.

— С чего бы это он начал вопить? Увидел, что ли, кого?

— Да нет, его окно над самым потоком. Какой бы осел туда влез, не сломав шею. Вообще я не понимаю, зачем держать этого идиота. Он все равно не смыслит ничего, только ест и гадит. Один убыток для казны. Вот и все.

— Ну, ну, не наше дело обсуждать Нерву, это сделают другие, поумнее нас. А все-таки вы осмотрите, там, кажется, есть карниз.

— Да ведь по нему и мышь не пробежит. Это вовсе ненужная работа, — возмутился офицерик.

— Ладно, ладно, не умничайте.

Офицерик со вздохом вышел из комнаты и поплелся по лестнице наверх — осматривать.

Ян Коса был уже на половине пути, как из-под его ноги оборвался кусочек камня и покатился вниз, и в ту же минуту сверху раздался встревоженный голос: «Эй, кто там, ну-ка ни с места, а то я влеплю в тебя заряд».

Ян замер, обливаясь холодным потом. Проклятый несчастный уже поднял стражу на ноги. Конец, конец — и как глупо. Он уже хотел было подать голос, но раздумал и решил сидеть тихо как мышь. Он сидел, а человек сверху крикнул еще раз: «Выходи!» и, остановившись у зубцов, начал смотреть вниз. Яну было трудно стоять, от напряженного положения затекали ноги, и тут он сообразил, что находится под нависающим сверху камнем и, следовательно, не виден сверху. Тогда он, переполнившись нахальства, начал спускаться назло всем. Он успешно проделал половину пути и только тогда взглянул наверх: человека наверху не было видно, и Ян продолжал спускаться. Он спускался долго, пока ноги его совсем неожиданно не коснулись твердого. Он чуть не закричал от радости — ведь он считал, что только на половине пути. Нет, это была не земля, это был камень, такой же камень, как и наверху. Он понял: чтобы укрепить осевшую стену, ее разобрали в двух местах, в конце и начале трещины, и вставили два циклопической величины камня, чтобы трещина не шла дальше. Значит, крышка. Внизу еще половина пути. Смерть, смерть, верная смерть. Он позабыл о том, что два часа назад с удовольствием бы бросился с большей высоты, теперь не то, надежда родилась и умерла, но он хотел жить. У него не было никаких сил продолжать спуск, он вымотался, он отдал последнее. Усилием воли он попытался поднять в памяти все, что могло бы приободрить его. Но мозг работал лениво и безразлично.

«Месть, Зраза — ну и пусть живет, другой его зарежет, а я кончен. Человек за решеткой — ну и я кончен. Зачем мне все это». Пошел проливной дождь, но человек не заметил его. Коса понял, что ему все равно не выбраться отсюда, обхватил колени руками и закостенел.

Михель и Франц успели перебрать все темы разговора, одуреть от бесконечных партий в кости, а Обахт все еще не возвращался. Скука была жуткая, того и гляди заснешь, рот кривился зевотою, и тогда они вспомнили, что Обахта нет уже два часа.

— Черт его знает, где он, — проговорил Франц и поднялся во весь свой гигантский рост. — Давай-ка поборемся.

— Да иди ты… я того и гляди выверну от зевоты скулу, а он тут еще лезет.

— Давай поборемся. Ну что тебе стоит. Будь доволен тем, что выиграл у меня два с половиной талера, и дай в отместку разок тебя на пол кинуть.

— Тебе что, скучно? А ты не играй, это я тебя обучаю, а то ты вовек не попадешь домой.

— Так скучно же.

— А скучно, так займись насущными вопросами. Вот Обахта что-то долго не было — над этим и думай.

— А и в самом деле долго не было, — забеспокоился Франц. — Что это с ним. Давай от скуки посмотрим, целы ли наши кролики в клетках, а? Пойдем, камрад.

— Да пошел ты к черту, иди сам, если хочется.

— А что ты думаешь, и пойду.

Франц пошел осматривать камеры, и когда открыл глазок четвертой, то вдруг растерялся и позвал сдавленным голосом:

— Михель, иди-ка сюда. Тут такое…

По тону второй часовой понял, что случилось нечто необычное, и, с неохотой поднявшись с насиженного места, подошел к товарищу.

— Ну, что там у тебя?

— Нет, нет — ты только посмотри.

Картина, которая им открылась, была не потрясающей, но во всяком случае необычной: на полу мигал каганец и невдалеке от него на камне пола виднелась лужа крови. Сам заключенный лежал на соломе, укрывшись тряпьем.

Франц решительно открыл дверь, и их изумило, что она не заперта.

— Куда ты?

— Я войду.

— Не смей. Мы не имеем права. Подождем Обахта.

— Брось. Надо войти. Он, очевидно, мертвый.

Франц метнулся в камеру и сдернул тряпье с лежащего. Им представилось оскаленное лицо Обахта с черным сгустком крови на голове. Франц успел только сказать: «Поднимай тревогу! — и бросился в коридор с криком: — Караульные, сюда! Побег!»

Через десять минут, когда на их зов сбежались и прибыл из башни св. Фомы сам Патш, оба часовых, запинаясь и сбиваясь, рассказали обо всем случившемся. Патш вызверился и завопил, тыкая кулаком в воздух:

— Как же вы, стервы, пропустили его!

Франц ответил ему, опуская глаза:

— Он шел медленно в своем плаще, всякий бы его узнал. Мы думали, что Обахт пошел к вам.

— Да вы понимаете, что вы сделали, недоноски?

Франц понял, что грозит опасность быть преданным суду, и ответил покорно:

— Он махнул нам жестом Обахта, он шел его походкой, он… даже… сказал нам его голосом, ты помнишь, Михель, он сказал нам, что идет к вам. Мы не видели только его лица. Это колдовство.

— Рассказывай, — напустился Патш. — Ну, если это не так… Ну-ка, Михель, правда то, что он сказал?

— Правда, — ответил подавленно Михель, он совсем потерял мужество, но решил лгать как можно изворотливее.

— Хорошо, — несколько смягчился Патш, — теперь надо гнаться за ним.

И смотрите, если он уйдет — я сдеру с вас шкуру. За мной!

Идти за Патшем было вовсе не трудно из-за его хромоты, и они двинулись вперед.

Сторож у Жабьей Норы рассказал им все, что знал. Да, Обахт действительно проходил, он окликнул его, тот ответил… да, ответил что-то… вроде «погоди» (сторож сразу унюхал, куда дует ветер, и как истинная лиса решил тоже лгать до последней возможности). Тогда Патш, которому нога затрудняла движение, послал в башню св. Фомы к Церберу (его так называли все, будто у него не было собственного имени) с вопросом: не проходил ли там Обахт. Ответ последовал: нет, не проходил. Отрицали и другие караульные.

— Как в воду канул, — вздохнул Михель.

— Да, — прибавил Франц, — одного я не понимаю — как он, больной и битый, мог одолеть такого льва, как наш Обахт.

— Замолчите! — заорал Патш, начинавший догадываться о том, что произошло в камере, и клявший себя за то, что не послушался намека чиновника управления охраны порядка, — надо искать. Он не мог никуда деться. Проверьте по дороге все закоулки.

Замелькали факелы, на поиски Косы был поднят весь гарнизон цитадели, в каждом коридоре было оставлено только по одному часовому. Машина, поднятая тревогой, была пущен в ход.

Окостеневший, измученный человек вдруг очнулся на камне и увидел, что по стенам мелькают огни факелов и слышатся тревожные крики. Потом где-то вблизи ударила пушка.

«Тревога, меня ищут, — подумал он. — Ах, смерть-смертушка». И ему представились лица тюремщиков, допрос, вонючая и грязная камера — представились с такой яркостью, что он сразу встрепенулся.

«Нет, нет, все что угодно, только не это. Уж лучше разбиться, уж лучше со стены вниз головой, чем попасться опять им в руки». Лихорадочно обвязал он вокруг камня веревку (откуда силы взялись) и начал скользить по ней. Скольжение становилось все быстрее, — вот и конец веревки. Он повис и ощупал ногами стену. На ней был выступ, где можно было стать. Стоять, опять стоять. Нет, все что угодно. Он помедлил минуту и потом, одержимый бешеной жаждой свободы, такой жаждой, когда уже все равно — жить или умереть, бросился с высоты вниз.

Он упал сравнительно удачно, до земли было не так уж далеко, как он думал, к тому же заросшее болото смягчило падение. Он провалился, вылез, пополз вперед с бесстрашием пьяного. Тонкое чутье, знание болота (он был учителем в Жинском Краю — там, где он граничил с Болотной Боровиной), а также неустрашимость и быстрота помогли ему добраться до более сухого места. Тут он не выдержал и побежал, низко сгибаясь. Три раза проваливался он и, когда добежал до камышей, то был похож на животное от грязи, которая на нем налипла. Уже почти у самых камышей он увидел, как от башни Фомы оторвалась с надрывным шипением ракета и осветила болото, по которому он только что бежал. Коса бессознательно высунул язык и показал его крепости, а потом, одумавшись, бросился бежать в камыши.

Патш догадался, что беглец бежал по карнизу, но ужасался даже мысли об этом.

Когда ему сказал то же самое Франц, — он сначала выругался, но потом сказал задумчиво:

— Чтобы тут пробежать, надо обладать силой и ловкостью кошки.

Корнет сказал, что жажда спасения и на полумертвого оказывает влияние и прибавляет ему силы.

— Или отнимает их, — сказал Патш. В глубине души он был уверен, что беглец свалился или в месте, где карниз обрывался (таких мест он насчитал два, но мы уже знаем, что Коса миновал первое легко), или же упал с моста.

Он не верил, что человек может обладать такой выдержкой, чтобы карабкаться по всей стене и не попытаться спрыгнуть. Сначала он подумал, что надо обследовать три места, но потом вспомнил вопль сумасшедшего ночью и, не надеясь на успех, послал солдат и к башне святого Фомы. Остальным он велел искать у стен искалеченного или мертвого. Прошло полчаса, беглеца не нашли нигде, и только когда пустили ракету, один из зорких горцев-надсмотрщиков из Тироля увидел веревку и крикнул, указывая пальцем:

— Смотрите, он спускался здесь!

Тогда все понявший Патш приказал бить тревогу, брать собак и гнаться за Косой по горячим следам.

Косе было в это время трудно. Он растянул сухожилия, когда падал со стены, и нога теперь очень болела. С рукой было еще хуже. Болели ожоги на теле, а в камышах бежать было хотя и незаметно, но труднее. Берега скоро начали понижаться, вода начала булькать под ногами, вырываясь из-под ковра трав, тростник и камыш шелестели, он поминутно наталкивался на хрустевшие под ним гнилые ветки, черт знает откуда сюда попавшие. Они ломались, и он валился вниз головой в коричневую, как чай, воду. Коса двигался почти вплавь, а тут еще за спиной показались цепи факелов, послышались крики и лай собак. Они шли, взахлеб лая, как по следу за зайцем, но вот одна растерянно тявкнула, потеряв след его в воде. Из последних сил выбрался Коса на чистую воду. Он не надеялся на спасение. Черт возьми, на том берегу, на подъемном мосту — народ, охрана и под ним омут, вверх по течению плыть нельзя — оно здесь стремительное. Оставалось положиться на авось и плыть к мосту, надеясь, что попадешь на свободное от омутов место. Коса выбрался поближе к середине реки и поплыл, благословляя темноту. Течение было стремительным, и он плыл, почти не работая руками, плыл, спрятавшись до носа. Мост был опущен, и на нем были люди, но они, очевидно, не надеялись, что он может здесь появиться, и смотрели в сторону камышей, где все еще горели факелы и слышался заливистый лай ищеек.

Громада моста надвигалась стремительно, закрывая небо. Коса уже думал, что проскочил, как по ногам что-то ударило и его потянуло вниз.

Он рос на реке и помнил чей-то совет, что если уж ты попал в омут, то не надо сопротивляться, человек выбивается из сил, а так его может еще и выбросить ниже по течению. Правда, никто этого не пробовал на его веку, но так говорили старики. Он решил сделать именно так и, набрав воздуха и сложив руки, покорно отдался водовороту. Он не помнил, как долго шел книзу. Его швыряло, вертело, у него звенело в ушах, зеленые круги шли перед глазами. Потом, когда ему уже не хватало воздуха и он готов был задохнуться, — потащило куда-то в сторону, как ему казалось, в глубину, и потом, потом… Он даже сам не поверил, когда его голова вырвалась на поверхность.

Он был уже значительно ниже моста и мог считать себя в безопасности, но продолжал плыть с упорством, самого его удивившим. Вдалеке по-прежнему надрывно бухала пушка.