Предыстория

Четырнадцатая глава

Малиновые шторы и мерный бой часов в соседней зале. Полотенце на голове мокрое и горячее. Ах, смерть, смертушка, черт бы тебя подрал. Страшно умирать.

В комнате Гая Рингенау полутемно, его длинное тело распростерто на огромном диване, у кровати Штиппер, зеленый от волнения и злости. Этот Рингенау не отпускает его от себя ни на шаг, он, видно, умирает, хрипит, кровь почему-то все течет, остановить ее нет никакой возможности. Дохлое дело. Ищут лекаря взамен него, как будто он ничем не жертвует ради этого дылды, который и молокососа не смог укокошить сегодня утром. Он даже не курил два часа. Но когда хочет выйти, этот оболтус цепляется за его руку как за жизнь и смотрит умоляющими глазами.

Ах, каналья. И до чего же он живуч, другой на его месте давно бы испустил дух, а этот проживет еще, пожалуй, до завтрашнего утра, и значит, опять бессонная ночь, значит, опять волнения. Он уселся глубже в кресло у изголовья больного и с наслаждением подумал о том, что Рингенау так слаб, что сидеть при нем недолго придется. За окнами полыхал алый закат, точно кровью мазнули по краю неба.

Жалко все же этого парня, что это он так страшно хрипит. Штиппер оглянулся, раненый смотрел на него широко открытыми глазами. Лицо его было перекошено. Наконец он преодолел что-то, колом стоящее в горле, и начал говорить с бульканьем, как будто из бутылки с узким горлышком лилась по капле вода:

— Штиппер… послушай-ка… мне надо сказать. Я был свиньей, что придрался к этому храброму парню. Я… вообще… не имел права… на женщину. Меня лечил Морган… и обещал залечить… но это не так просто, наверное (он начал булькать сильнее). Кто бы мог думать, что та блондинка, помнишь, из Айзеланда. Ох, если бы жить, я бы все исправил… хлопотал бы за этого парня. Я не пил с вами из одного стакана, не жал руки, а вы меня за это гордецом считали… и… И я полез к ней… Это может плохо кончиться, но ты… как врач… держи тайну… А тот парнишка… он совсем чистый… он-то уж никогда… не ходил… а этот содом… (он, видно, начинал забываться). У него… губы нецелованные и он, наверное, никогда не нюхал… что такое женщина. Черт, а я-то смотрел на нее, как на сточную яму. Ох, если б жить…

— Ну, расстонался, — оборвал его Штиппер, — мы еще поживем, черт побери. А то, что ты шел к этой Замойской, так к кому же тебе идти, не к своей же соотечественнице.

— Молчи, — истерически выкрикнул умирающий, — я свинья, я подлец, я… развратничал, пил, порол… О-о-о-о, о-о-о-о…

— Вот еще…

— Попа, — вдруг выкрикнул Гай, — к-к-каять-ся!

— Да ты же и в церковь не…

— Попа, скорее. М-мучитель ты.

— Сейчас, сейчас, за ним уже послали.

Гай откинулся на подушки и затих. Штиппер со смешанным чувством ужаса и любопытства наблюдал, как пот выступил у него на лице и заострился нос. «Еще полчаса, — отметил он, — и будет гиппократова маска, а там и конец. Здорово саданул его этот юнец».

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, бегали по лицу умирающего. Он смотрел на них, закатывая глаза. Чтобы удобнее смотреть, достаточно поправить подушку, но доктору было лень, да и… незачем. Ему было страшно наблюдать превращение полного жизни человека в труп. Он затих.

Солнечный луч снова пробежал по лицу умирающего. В тишине комнаты ощущалось веяние крыл близкой смерти. Глаза Гая были закрыты, и две слезы бежали по щекам.

«Он все же мужественно переносит все, — отметил Штиппер, — я бы так не смог». Он представил себя в таком положении, и ему стало так жаль этого воображаемого умирающего, что он заплакал — видно, нервы, привыкшие к смерти и страданиям, были слишком напряжены.

— Ч-тто это, — с натугой проскрипел Гай.

Штиппер увидел, что тот открыл глаза и смотрел на него.

— Н-не плачь, не надо. Я видел уже сейчас тот свет. Серьезно. Я никогда этого не забуду.

Штиппера позвали, и, уходя, он чувствовал на спине взгляд Рингенау, умоляющий, как у оставленной под дождем собаки, искалеченной телегой.

Штиппер вышел. В соседней комнате стоял барон Рингенау, жена его Гудель, мать Гая, высокий человек в черном, похожий на патера.

— Доктор, это сборщик налогов, и он привез из осиновских починков знахаря. Может, попробуем?

— Можете, — холодно сказал Штиппер, — мне все равно.

— Да вы не обижайтесь, — сказал сборщик, — знаете, они творят штуки, до которых мы еще не додумались.

— Гм, — скептически хмыкнул лекарь, — вряд ли эта хваленая медицина народа может нам что-нибудь дать нового. Впрочем, попробуйте. Я умываю руки.

Лекарь вышел, притворив за собой дверь. Сборщик налогов, доставивший его, Штиппер, отец и мать Гая ждали, вытянув шеи. Лекарь, мягко ступая кожаными лаптями, остановился посреди комнаты, угрюмо блистая глазами из-под седых бровей. Коробка с травами висела у него через плечо, посох снова был в руке, он, видимо, собирался в свой дальний путь.

Посреди зала его остановила встревоженная Гудель фон Рингенау.

— Ну как? Что? Скажите же скорее.

— Да чего тут говорить, — грубо ответил лекарь. — Коль не помрет, так будет жить. Раны не торкайте, не развязывайте, пока не пройдет, траву эту давайте пить, а я тут уже не надобен, тут уж вашей выучки люди смогут справиться. А вы, — обратился он к сборщику налогов, — обещанное исполните, снимите долги с нашего починка. Большей мне награды не надобно.

Сборщик засмеялся мелким смешком:

— Ну, милый, это ты уж чрезмерно. За полчаса работы снять сорок золотых. Получи вот, — серебряная монетка мелькнула в воздухе и покатилась под ноги старику. Он не поднял ее, а наступил на нее лаптем и взглянул сборщику в глаза своими ореховыми глазами. Теперь было понятно, почему у него «дурной глаз». Трепет брал при одной мысли, что в них можно заглянуть: тяжелые, маловыразительные, но бездонные, как болото. Он помолчал минуту и потом сказал хрипло:

— Я тоже силу маю. Сказал, чтоб не брызгала, не капала кровь, — не течет она больше. Другое слово скажу — потечет сильнее прежнего, и к полуночи вам его обмывать придется. Для этого мне ему в глаза смотреть не надо. Смотрите, чтоб хуже не было.

— Ах, ты угрожать, — пробасил сборщик, однако, заметно струсив, но тут его перебила сама баронесса:

— Ах, да возьмите же вы у меня эти деньги. Боже мой.

— Ладно, иди, — холодно сказал сборщик, — будет снято.

— Расписку, — повторил лекарь тоном стреляного воробья.

Расписка была написана и получена, и ведун ушел, мягко ступая лаптями. В комнате воцарилась тишина — все были неприятно поражены грубостью хама.

Никто не надеялся, что Гай выживет, однако то ли помог заговор и гипноз, то ли травы, но через неделю он уже сидел, через две вышел в парк, через месяц последняя повязка была снята, и Гай сразу же отправился в полк, а оттуда на бал к Замойским. Самодовольство вернулось к нему.