Предыстория

Восьмая глава

Сырой туман стоял над землею, и лошади оскальзывались на мокрой земле. Ян понял, что они въехали в лес, потому что карету стало швырять из стороны в сторону. Он удивлялся, как кучер находил дорогу в этой серой мгле. Экипаж трясло, и Паличка подскакивал в воздухе. Марчинский, сжатый их боками, мирно дремал, не просыпаясь даже от изощренных ругательств Палички.

Но все имеет свой конец, кончилась и езда. Они въехали на небольшую поляну, уютно укрытую кустами и деревьями. Туман немного рассеялся, были видны ближайшие деревья, карета противника и несколько человек возле нее.

Ян с интересом осматривался, точно все это было ему совсем неизвестно.

Двигались знакомые и будто незнакомые лица Палички, Штиппера, Гартмана.

Ян как во сне замечал все это. Потом поднялся крик, Штиппер начал вопить, что он принес рапиры одинакового образца, что это мошенничество. Спокойный голос Палички отвечал ему, что рапира такая же, длина и крепость одни и те же, просто его хозяин набил на ней руку и поэтому не хочет, чтобы…

— Так вы же говорили, что он не умеет фехтовать.

— А вам что, было бы приятнее убить желторотого?

— Милый мой, так это же мы из человеколюбия. Зачем вашему протеже трястись от страха, пусть он лучше спокойно проспит ночь и укрепит нервы.

Штиппер молча проглотил пилюлю, но тут попала вожжа под хвост самому Гаю Рингенау.

— Боюсь, — сказал он, — чтобы вам не пришлось драться со мной после него.

— Боюсь, что мне не придется этого делать за неимением противника, — отрезал Паличка. — Ну, хватит, ищите место.

Ян смотрел с недоумением. «Зачем, зачем это сейчас, — думал он, — ведь здесь люди готовятся к смерти. Зачем так мелочно перед величайшим из таинств человека? И зачем эта пустота, эти остроты?»

Он перевел взгляд в другую сторону, где косо упиралось верхушкой в землю огромное сломанное дерево. «Вот это да, — подумал он, — оно жило и множило ветви, стало могучим и сильным, шумело, играло с молниями как с ровней и от равного противника, а погибло в грозу тоже гордо и спокойно, и смерть его, наверное, потрясла весь лес». Он не мог оторвать от дерева глаз. Оно упало, видимо, недавно, комель с торчащими щепками был свежим и листья не успели завянуть. Оно было величественно. Когда же оно упало? «А, наверное, во время вчерашней грозы. Быть может, я переживу его только на день и ночь и на вот это серое утро. Ну что ж, пусть так». Ему было странно, что он не боится смерти, чувствует себя отрешенно и смотрит чужими глазами, как со стороны, на свое тело. Он согнул палец и с любопытством посмотрел на него. Нет, это пока его тело, он легко может им двигать. Потом мысли перешли на другое, и он вдруг повторил: «Я, я-а, что такое я? Почему не было времени подумать об этом. Я-а. Бакалавр Ян Вар… ах, нет, нет, должно быть, что-то гораздо глубже. Всё это скорлупа, а вот кто такой Ян Вар, почему Ян Ва-ар, смотрящий со стороны на самого себя. Нет, это не то. Я — это что-то очень глубокое. Я-а», — повторил он погромче.

Лошадь посмотрела на его искоса с видимым удивлением большими влажными, как каштаны, глазами, и Ян сам рассмеялся над своими мыслями.

— Ах, да не все ли равно. Я человек — вот что, а вовсе не бакалавр, и должен, по сути дела, бегать по лесу и ковырять землю. А эти оболочки — все ложь, все ерунда. И стыдно их носить, и стыдно лгать. Я просто человек, и душа у меня человеческая. А все это — и дуэль, и бал, и Нерва, и тюрьма — гадость. Почему они есть? Стыдно лгать. Все это ерунда. Ах, вот это прелесть, — и он перевел глаза на дерево. Огромный комель с острыми щепами торчал высоко в воздухе, туман расходился волнами, проглянуло солнце и зажгло внутри каждого куста целую иллюминацию, целую гамму капелек. — Вот щепки на комле и на отломанной части совпадают, — подумал Ян, — а снова соединить их нельзя. Так и я, где-то совпадают выступы и впадины жизни и смерти, а не соединишь. Смерть. Что такое смерть? Ах, все ерунда. А вот это прелесть, эта жизнь и эта смерть нисколько не уродливые.

А дерево менялось на глазах. Деревья стряхивали на него дождевые капли, будто плакали, зажглось множество капелек-солнц, и уже заливались, пели, голосисто чирикали в листве какие-то глупые и восторженные пичуги. Заливались, пели самозабвенно, ничего не зная ни о жизни, ни о смерти… Яну вспомнилось:

И он снова засмеялся. Лошадь сердито тряхнула головой и перестала смотреть в сторону глупого пустосмешки.

«Нет, все ерунда, — подумал Ян, — хорошо жить на свете и хорошо умереть, если смерть хорошая (он не хотел сознаться, что лжет сам себе, будто смерть на дуэли почетна и хороша, на самом деле считал, что наоборот, что дуэль — вещь пустая и ненужная). Зачем убивать друг друга, если не чувствуешь вражды к врагу. Вот дерево — это да. Это красиво. Нет, я человек, и душа во мне человечья… и — не надо лгать».

Он с удовольствием повторял эти полюбившиеся ему слова и уже готов был объявить, что отказывается от дуэли, но тут Паличка потянул его за рукав и сказал: «Пора!»

Ян послушно стал на свое место и вытянул руку с рапирой вперед.

«Зачем мне убивать его, если я не чувствую к нему ненависти, — подумал Ян. — Мне даже жалко его. Он не видит, не понимает того, что вижу я. Вот дерево. Вот лошадь. Они все у-умные, они живут, они чувствуют себя звеньями всего сущего. Если убить хоть кого-нибудь — рассыплется цепь. А он не видит этого. Почему он ниже всех? Нельзя убить. Все живет и все хочет дышать. Убить можно только паразита, который присосался к какому-то звену цепи и сосет из него соки. Это да. А этому надо разъяснить. Ведь они все дышат… И цепь может рассыпаться».

— Эй, Ян! — крикнул Паличка. — Ты заснул, что ли? Сейчас начинаем.

У Яна оборвалась нить мыслей, и он вытянул руку опять вперед, недоумевая, почему он должен убить того, кого не хочет убивать. Ах, да, иначе тебя убьют. Ну что ж, игра стоит свеч. Каждый хочет дышать. Но только как же это рассчитать, куда ткнуть этой проклятой рапирой. «Ну и ну, — удивился он. — Вот взять и ткнуть. Ну ладно, будем защищаться. Однако что ж это они так долго не начинают?»

Как раз в это время Штиппер хлопнул в ладоши, и Ян не успел опомниться, как Рингенау налетел на него. Рапира блеснула в воздухе, Ян отступил скорее машинально, чем рассудочно, и Рингенау пролетел мимо него. Он увидел встревоженное лицо Палички и подмигнул ему. Рингенау опять налетел, все ахнули, злобной яростью сверкнуло лицо Гая, рапира скользнула по чашечке рапиры Яна и оцарапала ему руку у локтя.

— Что вы делаете? — в ужасе крикнул Паличка.

Но теперь Ян знал, что делать. Он уже не думал о грехе убивать живое. Он видел только скотское лицо Рингенау, понимал, что тот рад бы убить его, несмотря на его светлые мысли, видел его оскаленный рот и понял, что это — паразит, что он рад сосать соки из живущего. В ту же минуту он упал на колени и сделал поистине кошачий по ловкости выпад в живот Рингенау, тот едва уберегся и тотчас направил удар в лицо Яну, который едва успел отвести его левой рукой в кожаной перчатке, неизвестно откуда взявшейся на руке (он не помнил, во всяком случае, когда ее надевал). Это было сделано чертовски ловко, и Паличка даже крикнул: «Браво!»

Рингенау налетал яростно, Ян оборонялся стойко, хотя и неумело, делая опасные выпады. Несмотря на это, Гай успел зацепить ляжку. Тогда Ян взбесился, кровь ударила ему в голову, и он сам перешел к нападению. Некоторое время слышен был только лязг оружия. Все застыли, Марчинский заткнул пальцами уши.

Левша очень опасен в схватке. Он бьет вовсе не оттуда, откуда ждут удара, и только большое самообладание и искусство могут его обезвредить.

Но не менее опасен и полный невежда в фехтовании. Он держит рапиру, как палку, он не знает приемов, но защищается и нападает хорошо, если силен и ловок. Ян был именно таков.

Человек всегда склонен к механической работе. Когда работа (в том числе и фехтование) превращается в затверженный процесс — он очень туго воспринимает малейшие изменения в ее ходе. Положите какой-либо инструмент на другое место, заставьте его изменить ход работы, и он с трудом будет к нему приспосабливаться, чтобы снова механизировать память, привыкнув к новым особенностям… Так было и тут. Один дрался как ремесленник, твердо и заученно отбивая знакомые удары и пугаясь и теряясь от незнакомых, другой дрался как художник, всякий раз измышляя новый прием и требуя на него нового способа обороны. Вскоре Гай понял, что затверженные приемы атаки и обороны ничего ему не дают, и стал все больше отступать от них. Поединок превратился в сражение двух невежд. На этом пути должен был пасть тот, у кого оказалась бы слабая в придумывании голова. Гай, сбившись с приемов, начал драться нелепо. Он судорожно цеплялся за старые, всем известные приемы, а они были неэффективны. В этом бою все преимущества имел Ян. Художник должен был побить ремесленника, но практика — великое дело, и Яну было трудно, очень трудно.

Лязг оружия продолжался, они бились с остервенением. Ян прыгал как одержимый, бил, отражал удары, снова бил. Гай терялся и недоумевал, начиная терять присутствие духа. Ян отступил от ловкого удара, но под ногу ему попался оголенный, скользкий кусок земли, он поскользнулся и упал. Рингенау налетел на него как буря.

«А-а…» — вздохнул Паличка и закрыл лицо руками. Когда он отнял руки — ничего как будто не случилось. Очевидно, Ян метнулся в сторону и опять встал на ноги. Опять послышался сухой треск оружия. Они кинулись друг на друга еще яростнее.

Но бой должен был скоро закончиться. Обе стороны устали и все чаще совершали промахи. Штиппер и Гартман с удовлетворением любовались схваткой, они не сомневались в ее исходе. У Яна было уже две царапины, у Гая пока ни одной, если не считать дыру в рейтузах, сбоку от поясницы. Противники тяжело дышали, но Ян все так же делал опасные выпады, и так же неуклюже отбивал их Рингенау.

Ян видел его искаженное от злости лицо, но не боялся. Вот выпад, вот Рингенау отбил его выпад, ударил по чашечке рапиры и от ушиба онемела рука. Рингенау отбросил его рапиру в сторону, отступил на шаг и ринулся на Яна, направив острие в сердце. Ян увернулся, и когда Гай был совсем близко, заметив место, не защищенное перчаткой, смело ринулся вперед, упал на колено и воткнул рапиру в грудь Рингенау. Тот попытался достать его, но Ян нажал сильнее, что-то хрустнуло, и Рингенау повалился навзничь.

Рапира выпала у него из раны, и сразу хлынула кровь, расплываясь пятнами по щегольской куртке со шнурами, чуть пониже правого эполета. К нему подбежали, начали раздевать, а Ян смотрел на него с раздутыми ноздрями и искривленным ртом. Потом он поднял рапиру и отошел к своей карете, глядя, как Паличка, Гартман и Штиппер возились возле тела.

Наконец Штиппер сказал:

— Он не убит, но рана опасна. Очевидно, задето правое легкое. Сволочи.

Паличка галантно изогнулся и ответил Штипперу комплиментом на комплимент:

— Да, да, я согласен с вашим мнением. Мы, славяне, конечно, зря вяжемся с вами, раз вы сами себя так рекомендуете. Прощайте.

— Черт бы вас побрал! — рявкнул Штиппер.

— Я уже говорил вам, что мне не придется драться за неимением противника. Но может быть, вы согласитесь его в этом деле замещать?

Штиппер и Гартман молчали. Тогда Паличка весело бросил им: «Адью!» — и быстро пошел к карете. Но на ходу он не удержался и сказал, обернувшись:

— Я вам не буду помогать. Авось вы сами справитесь со своей убоиной. Лето. Боюсь, что окорока скоро завоняют.

Он с хохотом ввалился в карету вслед за Яном и завопил: «Гони!» Кучер погнал, и скоро карета Штиппера скрылась из глаз. Они выехали на большую дорогу и поскакали быстрее. Ян чувствовал себя легко. Только теперь он понял, какой опасности ему удалось избежать. Его чувство могут понять все, кому приходилось мальчишкой драться и с успехом выйти из неприятного положения. И жаль врага, которому разбил нос, а все же хорошо, и нервы как-то по-особому отдыхают. А карета мчалась.

Они проехали уже довольно много, когда Паличка сказал:

— А жаль, что вы его не укокошили. Придется, видно, кончать кому-то другому, и я боюсь, уж не мне ли.

— Зачем вам?

— Да вот, развязал язык. И всегда так бывает. Паличка бретер, Паличка дуэлянт, а Паличка самый безобидный человек, да только его к дуэлям вынуждают.

— А вы его оставьте на меня, — сказал загордившийся Ян.

— Но, но, наша детка попробовала и не отстанет до второго младенчества. Это опасная вещь, нечего вам на нее нарываться. Вот что. А недобитую скотину кто-нибудь добьет. Ну, а вам придется все же бежать из города.

— Зачем? Разве мы не дрались честно?

— Так-то оно так, а все же вы славянин, а он — потомок песьеголовца. Вот в чем дело.

— Какая подлость.

— Хватит возмущаться. Это в порядке вещей. Вон и Марчинский не возмущается, хотя ему и скучно, и выпить давно пора.

— Хотите ко мне?

— Нет, ему лучше в кабак. Такая у него натура поэтическая. Кстати, вам есть куда ехать?

— Да, есть лесник в Боровине, есть дядя Петр в Жинском краю. Только…

— Вы езжайте сначала в Боровину, а оттуда вас никакой черт не выковыряет. Потом, когда уляжется — к дяде. Месяца полтора — и все.

— Но я не поеду.

— Не сметь! — рявкнул Паличка. — Попробуйте только. Слышите, все еще палит Золан. Хотите туда сесть? Нет, вы как хотите, а я из вас эту дурь выбью. Вы — поедете. И чем скорее, тем лучше. А вот и ваш дом.

Марчинский встрепенулся, подал Яну руку и стал говорить о том, какой он честный малый и как глупо ему погибать: «Ведь вы понять должны, что эти собаки вас убьют. Вам жить надо. Я чуть-чуть старше вас, но я пьяница, я никуда не годный человек, а вас я прошу уезжать поскорее. Я не вижу пути, оттого и пью, а вы его найдете».

Поблагодарив его и Паличку и все же твердо решив не ехать, Ян стал вылезать из кареты.

— Подождите-ка, — сказал Паличка. — Вот возьмите-ка мой адресок на всякий случай — как говорил всем мой знакомый, врач по венерическим болезням.

И, засмеявшись, Паличка захлопнул дверцу кареты. В следующий миг карета покатилась по улице и исчезла за поворотом.

Ян спрятал адрес в карман. Потом медленно пошел по тропинке к дому.

«Нет, он не убежит. Зачем ему бежать, разве он преступник? Зачем это нужно? Ведь есть же в мире справедливость!»

Когда он ступил на порог, Анжелика встретила его с тревогой, но увидев, что идет один, успокоилась и подала ему два письма. Одно было от Нисы, другое написано неизвестной рукой.

Ян прошел в комнату, попросил поесть у Анжелики, и когда она принесла ему завтрак, сел за стол с письмами в руке. Сначала от Нисы. Он распечатал розовый конверт и вытащил листок сероватой, очень гладкой и блестящей бумаги. Листок пахнул чем-то незнакомым и волнующе сладким. У Яна шевельнулось сердце каким-то странным чувством, даже не любовью, а невероятным чувством близости, ласковым до слез. Он помедлил немного и развернул листок. Глаза его побежали по черным, детским строчкам.

Ниса писала: «Дорогой мой, любимый. Я теперь уже не стесняюсь называть тебя так. Ты мой, понял, ты мой навсегда. Я молилась Мадонне, ты не можешь быть убит или ранен. Но я прошу тебя уехать на время из города. Это необходимо. Вчера я спросила у отца, что может случиться, если ты убьешь Рингенау на дуэли. Он ответил, он очень жестоко ответил, я не могу сказать тебе этого. Он говорит, что тебе как славянину грозит в случае благоприятного для тебя исхода тюрьма и ссылка, если ты не догадаешься бежать, пока это дело не уляжется. Я сделаю все для тебя, мой любимый, но теперь беги, беги без оглядки, пока они не схватили тебя. Слышишь, я прошу, я требую, чтобы ты бежал. Не отвечай мне, отец очень зол, что ты поднял руку на отпрыска знатного рода. Любимый, беги. Я не хочу, чтобы ты умер или вернулся ко мне стариком. Я люблю тебя, я хочу тебя. Ты умный, добрый, ты послушный мальчик. Беги».

Подписи под письмом не было. Ян задумался. Он встал и начал пить вино прямо из графина. Ему было больно уходить, очень больно, он любил ее. Полупьяный от волнения, не от вина, нет — он прижался лицом к ее письму на столе и начал шептать какие-то ласковые слова. Потом приподнялся, твердо сжал губы и сказал: «Милая, я уйду, но мне мне оч-чень, о-о-ч-чень тяжело. Что же делать, я уйду, раз ты меня просишь, я уйду, хорошо. Ниса, Нисочка, что же мне теперь без тебя делать?»

Он распечатал второе письмо, тоже без подписи, по нему бежали короткие кривые строчки, загибающиеся в конце вниз.

Ян встал и, как мертвый, упал на кровать. Что же это? Багу-то за что, за что его, простого, милого, доброго человека. Что же это за страна, что же это за угнетение. Боже, боже. К черту. Что же Бог, за чем же он смотрит? Сволочи, идиоты. Пусть его гонят, пусть, но Багу за что? Бага, Бага! Нет, в такой стране все может случиться. Могут и его схватить, хватит у них наглости и на это. Тут говорят о свободе личности. Нет ее, нет, нет и нет. Нет, бежать отсюда, пока цел. Взяли Багу, могут и его. Ни за что! Эх, люди, люди — свиньи. А Бага, милый Бага в тюрьме, Бага, такой веселый, такой честный, сидит за решеткой.

Ян схватил письмо и бросился на теткину половину.

— Тетя, я уезжаю! — Она в тревоге поднялась с кресла. У нее удивленно открылись глаза:

— Куда? Зачем?

— Еду. Куда — не знаю. Вы помните, я уже давно говорил вам о намерении проехать по стране.

— Ян, мальчик мой. Я вижу — тут что-то не так. Но что же это, что? Скажи, не лги.

Ян низко опустил голову. Она продолжала:

— Ян, я требую от тебя честного признания. Тебе что-то грозит?

— Да, тетя, — с трудом ответил Ян, — дело в том, что я убил… нет, не убил, а смертельно ранил на дуэли сегодня утром Гая фон Рингенау.

Тетка вскрикнула и без сил опустилась в кресло. Она ловила ртом воздух.

Ян кинулся к ней на помощь. Но она справилась с собой и ответила:

— Не надо. Но почему это? Ведь ты был всегда тихим, миролюбивым мальчиком.

— Да, я миролюбивый, — упрямо наклонив голову, ответил Ян, — но сейчас я не жалею, что я ранил его, а жалею, что не убил. Этим сволочам вольно смеяться над человеком, над его национальностью, задирать на балу, когда ты мирно танцуешь со своей любимой девушкой. Они считают, что им все дозволено. Они заразили чахоткой Шуберта, взяли в тюрьму Багу, хотели убить меня — эти солдафоны. И жаль, жаль, тысячу раз жаль, что не убил этого бурбона. Чему же вы меня учили, тетя? Ведь не все благополучно в мире, теперь с меня как маску сняли. За два дня я увидел много несправедливого, так много! Почему вы скрывали это от меня? У нас много плохих людей, верно?

— Да, мой мальчик, — сказала тетка, — много. Много, но не все. И много хороших и среди нас, и среди них. Но ты скорей уходи, не задерживайся.

— Тетя, — прервал ее Ян, — вот письмо. Окажите помощь Баге.

— Баге, зачем Баге? Это твоему другу?

— Да. Они запрятали его в тюрьму, держат за решеткой, его, вы понимаете… его. Вот письмо.

— Боже, боже мой, какой ужас! Мадонна, помоги ему и нам. Да, да, я буду ему помогать. А ты беги и собирайся, возьми у соседей Струнку. Они ее хотели продать, я заплачу за нее. Она выносливая и красивая кобылка. Анжелика! Анжелика! Собери ему вещи, все что нужно на месяц-полтора. Денег, денег побольше. И скорее. И ты, Ян, собери в маленький чемоданчик все. Боже, боже, и Багу, и его. Дети, дети, что с вами творится.

Когда Ян выходил, Анжелика поймала его за рукав и спросила, в чем дело. Ян наклонился и, взяв ее старые сухие руки, прижался к ее лицу, милому, знакомому до последней морщинки.

— Бабуся моя. Ничего особого. Я должен скрыться. Я ранил на дуэли аристократа. Теперь он уже, должно быть, умер.

Анжелика ахнула и засуетилась по дому.

А Ян вошел в комнату и присел, будто прощаясь. Все, все знакомо. Отцвело его детство в ней, и вот он должен уехать. Он решительно схватил чемодан, запихнул в него почти законченную работу, несколько книг, подумал и сунул туда же томик Альбрехта Бэра, взял еще кое-что из родных, ненужных, но близких вещей, закрыл чемодан и опять сел, задумался. Ему было о чем подумать, и когда он встал — Струнка, уже навьюченная, перебирала копытами во дворе и, застоявшись, рвала узду с перекладины коновязи. Он вышел с чемоданчиком из дому. Оглядел со вздохом фасад с белыми колоннами, цветущий куст сирени, под которым он с таким волнением стоял вчера утром, и пошел к Струнке, где уже ждали его тетка и Анжелика. Ян поцеловал обеих, вскочил на коня, но потом раздумал и снова слез. Он гладил тетку по голове, целовал Анжелику в старые морщинистые, мягкие щеки. Он видел, что обе с трудом удерживаются от слез, и ему стало до боли грустно покидать тетку. Старая, больная, вечно курящая, добрая, несмотря на сухость. Об Анжелике и говорить не приходилось. Ее руки заменяли ему руки матери, он часто целовал их, эти рабочие руки, когда был ребенком. И Яну стало страшно больно, и в то же время злоба пронзила его сердце, злоба на тех, из-за кого он должен бежать отсюда. Они все могли сделать, он теперь верил в это, раз они взяли Багу. Ян поцеловал тетку и Анжелику еще раз и вскочил в седло. Отъехав немного, он обернулся. Они обе стояли и плакали у забора. Тогда он погрозил им пальцем и сам вытер глаза. Тетка грустно улыбнулась, а Анжелика заплакала еще пуще.

Застоявшаяся Струнка рванула вперед, торопливо прядая ушами. А Ян то и дело оглядывался и долго видел фигурку Анжелики и высокую черную фигуру тетки, одиноко стоявшие на опустевшей улице и махавшие ему вслед рукой.

Но вот они мелькнули в последний раз и скрылись.

Ян упрямо сжал губы, вцепился в повод крепче и взглянул с задором на окружающий мир. Вот поплыла перед глазами его улица, вот и она исчезла, проплыли домишки предместья, конь свернул на дорогу влево и теперь шел над обрывом, под которым внизу виднелся его дом, покинутый теперь надолго. Он всмотрелся: у крыльца толпилась кавалькада, и кто-то, должно быть, Анжелика, стояла перед ними у забора. Вскоре всадники, поворотив, поскакали к центру. Ян еще раз осмотрел свой город. У слияния двух рек увидел развалины старого замка, дворец Нервы на холме, Золан, темнеющий вдалеке.

Прощай, город, прощай. Нежный юноша, которому несколько веков, одетый в венок из садов цветущих. Прощай. Ян уселся удобнее и пустил Струнку быстрой рысью. Перед ним лежали поля, загородные виллы, потом кончились и они, начались поля и рощи, густые леса и огромные луга с изумрудной травой. Мир летел ему навстречу, голоса жаворонков пронизывали воздух, будто играл кто-то на невидимой арфе. Мир был обширен и красив.

Но Ян вдруг вспомнил о доме, городе, о несправедливости, и этот мир вдруг расплылся в его глазах и стал радужным, хотя на душе было совсем темно.

А в это время тетка плакала в своей одинокой комнате скупыми слезами.

Вошла Анжелика и сказала мягко:

— Я отправила их. Сказала, что он не возвращался с раннего утра, и удивилась, когда узнала, что была дуэль, а Рингенау убит.

— Убит? — поднялась тетка. — Это значит, что нашему мальчику долго нельзя будет возвратиться в город.

— Нет, он не убит, но лежит при смерти и вряд ли доживет до завтрашнего утра.

— Плохо, плохо, очень плохо, — и тетка опять зарыдала.

Тогда Анжелика взяла ее за плечо и торжественно произнесла:

— Вот видите. Я всегда говорила, что из него не получится добропорядочный мещанин.

— Я же хотела как лучше.

— Да, вы хотели, а он не послушал. Я тоже всегда желала нашему мальчику счастья, но теперь я горжусь им. Я боготворю его. Это в нем говорит его кровь. Я говорила вам, что она проснется. О, это великое… Человек с такой кровью не может быть плох и туп.

И Анжелика ушла из комнаты. А тетка упала в кресло и снова зарыдала. По временам эти рыдания прерывались нечленораздельными звуками, всхлипываниями. Когда лучи солнца ушли с кресла — тетка все еще рыдала, и сквозь рыдания прорывались горькие слова: «Мальчик, мальчик. Он не стерпел, он пошел своим путем».