Предыстория

Двенадцатая глава

Паличке не прошло даром участие в дуэли, роль, которую он в ней играл.

Его взяли вечером дома. Он, не предполагавший такого исхода, громко кричал о святости домашнего очага, но это делал только для проформы, потому что всю дорогу ругался так длинно и так виртуозно, что снискал даже некоторое уважение к своей особе со стороны удивленных конвойных. До десяти вечера он сидел в голой приемной, пахнущей клеем, сургучом и еще чем-то очень кислым, в приятном обществе здоровенного стражника, который копал в носу всеми пальцами поочередно и вытирал их о нижнюю сторону скамьи, обнаруживая похвальную заботу о чистоте платья своих ближних. Паличке стало скучно, он попробовал было встать и подойти к окну, но встретив явно выраженное недовольство конвойного, сел на место и тоскливо уставился в угол.

На переплет окна сел задорный воробей, посмотрел сначала правым глазом, а потом и левым на безмолвную группу и весело чивикнул, будто сказал: «Что, брат, сидишь? Ну, сиди, сиди», и снова улетел.

Когда Паличка почувствовал, что поглупел уже почти так, как его визави, пришел чиновник и снял предварительный допрос, почерпнув немало интересного рода сведений для следствия, как то: фамилия, занятия, род занятий дедушки, девичья фамилия прабабки. Паличка предложил прибавить к этому для полноты биографию сводной сестры троюродного дяди, а также краткие сведения о наружности своей будущей предполагаемой тещи. Это предложение было встречено бурными изъявлениями восторга, и Паличке ничего не оставалось, кроме как сесть в угол и сохранять почтительное молчание еще полчаса до настоящего допроса. Он утешал себя тем, что мысленно рисовал этого франта-чиновника, Штиппера, Гартмана и присных и воображал в уме заманчивые картины предстоящих дуэлей. Это было очень интересно, и Паличка почти не услышал, как его вызвали. В огромном кабинете было холодно, как в погребе, стены отдавали масляной голубизной, и в этом аскетическом кабинете где-то в глубине терялись массивный письменный стол и вольтеровское кресло, а в вольтеровском кресле терялся в свою очередь маленький человечек в мундире с блестящим шитьем и голубой лентой через плечо.

«Кажется, пропал, — подумал Паличка, — эта птица меня отсюда не выпустит, не оторвав куска мяса».

Человечек писал, не обращая внимания на вошедшего. Плешь блестела, отражая огонь свечей, и домашний вид этой лысины вовсе не предполагал наличия в этом толстом тельце той жестокости, которой он прославился. А между тем это был начальник полиции и сыска Иоганн фон Рабе, которого восемь человек из десяти в стране звали пауком. Он и сыновей воспитал в том же духе: старший, Ульрих фон Рабе, был командиром сотни головорезов, самым отчаянным в отряде гвардии Нервы, младший, Михель, по молодости лет не занимал еще большого поста, но обещал пойти далеко. Отец принуждал сыновей начинать карьеру с самых низов, и Михель поэтому был пока что всего лишь деканом при деке лучших агентов отделения сыска и надеялся вскоре стать полицейским инспектором.

Эти невеселые мысли заставляли Паличку серьезно подумать над тем, как выкрутиться из такого неприятного положения.

Рабе наконец-то поднял глаза от письма, большие глаза с выпуклыми веками, покрытыми массой пухлых морщинок, и его жесткие черные бачки сдвинулись кверху. Рабе улыбался, улыбался умно и проницательно. Это было еще хуже, и если бы Паличка не был прожженным парнем, он бы безусловно перетрухнул. Он постарался смотреть прямо и спокойно, а Рабе продолжал улыбаться.

«Черт возьми, какую же взять маску», — подумал Паличка и наконец решил превратиться в заправского рубаху-парня. Это было наиболее легко и естественно при таких обстоятельствах, а умения у Палички было не занимать. Походка его сразу же стала несколько развалистой (он боялся переиграть), и он подошел ближе к столу. Улыбка сошла с тонких губ Рабе, и он испытующе взглянул в глаза Палички, которые выражали в данный момент какую-то смесь задора и наивной глупости. Глаза Рабе с дряблыми, как будто опущенными веками, серые, холодные, безжалостные, смотрели глубоко, стараясь высмотреть все содержимое из наглых глаз Палички. Этот поединок продолжался минуты три, затем Рабе первый отвел глаза, но по его повадке было видно, что он насторожился, что он предполагал во взгляде Палички за его открытой простотой что-то другое, скрытое.

— Садитесь.

Паличка сел.

— Ну-с, что скажете?

— Жду того, что изволите сказать вы.

Опять минута напряженного молчания и поединок глаз, и снова все безрезультатно.

— Итак, Паличка Ян, сын пивовара из Тхоржева.

— Правильно.

— Вы знаете, в чем вы обвиняетесь?

— Нет, не знаю.

— Сейчас узнаете. Вы сегодня были секундантом на дуэли Вара и Рингенау.

— Был, вы здорово осведомлены обо всем.

— А вы знаете, чем кончилось дело?

— Этот сопляк показал себя храбрым парнем и ранил противника.

— Прибавьте, смертельно, — холодно заметил Рабе.

— Нет, это вы серьезно? — искренне удивился Паличка. — Вот случайность. А ведь он мог в два счета всыпать этому младенцу. Вправду сказано, против судьбы не попрешь.

— Почему вы стали секундантом незнакомого человека?

— Видите ли, — извиняющимся тоном разъяснил Паличка, — у меня уж репутация такая, вот недавно я, к великому сожалению, убил некоего Корсакевича. Вот он, очевидно, этим и руководствовался. Что делать, такая уж репутация.

— Так вы не с одними, выходит, немцами дуэлируете.

— А с какой стати мне с ними одними драться. Попросту я всякому, кто меня обидит, уши обрежу, кто бы он ни был. А вы спросите самого Вара о выборе.

— Та-ак. А вы не знаете о его местонахождении теперь?

— Вообще-то, я знаю, где он живет, но смутно, был у него всего один раз. А что, он сбежал разве? Вот чудак, чего ему бояться. Ну, дуэль, ну, подумаешь, важность какая.

— Нет, — подчеркнуто проговорил Рабе, — это я спросил у вас затем, чтобы узнать, знаете ли вы, что он арестован.

Паличка не мог удержаться и повторил про себя: «дурак», посетовав на себя за то, что не отправил Вара силой.

— Послушайте, — доверительно и мягко сказал вдруг Рабе, — вы умный юноша с большим будущим, неплохой журналист. Не доводите дело до очной ставки, ибо все сведения, почерпнутые из этого рода допроса, будут поставлены вам в вину. Сознайтесь сами, и незамедлительно.

— Да в чем же мне сознаваться?

— Сударь мой, вы знаете, что означает убить офицера гвардии. Это строжайше запрещено. А Рингенау офицер, капитан.

«Ага, — заметил Паличка, — он боится очной ставки, наверняка не знает ничего. Мало того, Ян, очевидно, успел удрать. Молодчина». А вслух он сказал:

— Я понимаю, что нельзя. Но если мне, скажем, нельзя вызвать его на дуэль, то и он не должен задираться. А то он задирается, зная, что никто его на дуэль не вызовет. И от этого гвардеец становится трусом. А ежели он трус, то какая от него, спрашивается, защита нашей державы и магистерского трона от врага и разных бунтарей, кующих крамолу. В свите и в гвардии Его Величества должны быть люди отчаянные.

В глазах Рабе что-то потухло, но он тут же справился с желанием закончить этот допрос и сказал:

— А вот Вар говорит, что это у вас было сговором, заранее обсужденным.

— Ну?! Это уже пакость. Не думал я, что он такая свинья и станет клеветать на меня. Он со мной ни о чем не говорил. Да вы посудите сами, с какой бы это радости по этому «сговору», как он говорил, стал бы драться он, а не я. Я хорошо фехтую, а он ведь бумажная крыса, сомневаюсь, чтобы он прежде когда-нибудь держал шпагу в руках. А я не только с ним не сговаривался, но и вообще ни с кем, да и не понимаю этих бандитских замашек. Это такой задор щенячий бросаться на большого пса. Крикуны они… И Бог с ними.

Рабе слушал очень внимательно, но не записывал ничего, и Паличке показалось это странным. Он мельком взглянул на дверь справа от стола Рабе, прикрытую узким ковром, и заметил, как ковер шевельнулся и в ту же секунду раздался неуловимый шорох, будто кто-то перевернул страницу. «Так, — отметил про себя Паличка, — обстановка доверительная, говори, никто не слышит, а там сидит, видно, какая-нибудь бумажная крыса и записывает, ах, подлецы!»

— Хорошо, — глаза у Рабе округлились. — А о союзе вы ничего не слыхали.

— Я хожу в трактир «Ключ» обедать, но не видал там до сих пор ничего предосудительного, иначе давно бы отказал хозяину.

— Ах, вы меня не понимаете! Не в том дело. Со-ю-з, а не ключ. Вы понимаете: der Bund, а не das Bund.

— Извините, ничего не слыхал.

— Быть может, вы тогда слышали об организации «длинных» или «белых» ножей? Тоже нет? А почему мы получили сведения, в которых прямо на вас указывается как на участника или, во всяком случае, соучастника некоторых их дел.

Паличка понимал, что никаких сведений нет, что его берут «на пушку», потому что он и в самом деле нигде не участвовал. Поэтому он искусно разыграл изумление, выпрямился и сказал жестко: «Если бы мне, Ваше сиятельство, попался на глаза распространивший эту гнусную сплетню — я бы ему отрубил уши, изуродовал бы его начисто. Пакость-то какая! Эти шельмы хотели меня оклеветать, но я этого не до-пу-щу. Эти люди достойны наказания властями».

Рабе съежился больше, и Паличка подумал, что этому старику доставило бы гораздо больше удовольствия его, Палички, чистосердечное признание.

Лицо Рабе было невозмутимым, как у каменного божка, и Паличка внутренне насторожился, понимая, что сейчас и начинается самое важное. Он сразу настроил себя на худшее, на то, что ему будет чертовски трудно. Он понимал, что Вара сейчас нет в городе, но что его могут словить, и значит, нужно, пусть даже топя себя, выгораживать этого юнца, такого наивного, молодого и свежего. Этот малый должен был жить, жить во что бы то ни стало, какие бы взгляды он ни защищал. Как бы это сделать, черт побери?

Паличка думал напряженно, но лицо его по-прежнему не выражало ничего, кроме благоразумной тупости. Рабе смотрел на него умным взглядом, и на его лице возникало постепенно выражение самой вульгарной скуки.

— А скажите, почему возникла дуэль?

— Видите ли, этот человек подает большие надежды, его книгу, говорят, похвалил сам правитель. Его материальное положение сейчас хорошее. И он, как всякий молодой человек, мечтает жениться. Он нашел себе невесту, дочь уважаемого человека, некоего графа Замойского, того самого, у которого и вспыхнула эта неприятная история. Ну а Гай немножко приревновал, и получилась ссора. Мальчик бы стерпел, но вот хотя бы вы, разве вы стерпели бы оскорбление, а уж на глазах своей невесты и тем более. Стоило на них посмотреть во время дуэли, Рингенау носится как вихрь, а этот стоит тюлень тюленем и еле ворочает рапирой, как палкой. А потом, когда Рингенау его ранил, — он тоже разозлился, кровь, так сказать, ударила в голову. Ну и ткнул, а невежда — часто опасная каналья на дуэли. Вот и получился, извините, исход такой пакостный. Я предлагал мириться, да Рингенау не захотел.

— Мг-м. Не захотел, вы говорите?

— Да, я говорил об этом перед началом дуэли… и отказался Рингенау. И зря отказался, между прочим.

— Какое у вас отношение к Рингенау?

— Да какое оно у меня может быть. Отношение как к человеку, которого я почти не знаю, вот и все.

— Та-ак. А ваше мнение о славянах, к коим вы принадлежите?

— Люди, к которым я принадлежу, не могут быть плохи. Хотя я и нахожу, что у нас есть плохие стороны, но люди мы хорошие, сердцем и душой преданные нашему строю. (Он понял, куда гнет Рабе, намекавший на его давешнюю фразу, сказанную Штипперу.) И напрасно нас обижают офицеры, считая за бандитов. Рингенау — трус, да и большинство сегодняшних дуэлянтов такие. Мы бы за верховного правителя перегрызли глотку, будь мы в его страже. Я это и сказал им сегодня утром. Рингенау прямо сказал, что он трус, а Штиппера оборвал, когда он обзывал меня сволочью. Конечно, он по своему происхождению выше меня и имеет больше шансов на уважение, но тут он вел себя недостойно.

Паличка заранее пресек всякую возможность поймать себя на слове и был очень рад. Поединок с этим вороном был очень опасен, и лучше, конечно, было бы сразу высказать все и дать сомнительным фактам собственное освещение, не дожидаясь, пока это сделают без тебя и в нежелательном для тебя духе. Напряжение было страшным, Паличка знал, что этот ласковый Рабе употребит все усилия для того, чтобы закопать его, Паличку, заточить в Золан или в цитадель Лис.

Последовало десятка два мелких и нудных вопросов-проверок. Паличка отвечал, всеми силами стараясь не ослабить обороны. Оба — и допрашиваемый, и допрашивающий — напряженно думали.

Рабе, несмотря на то, что вовсе не хотел делать преждевременные выводы об этом парне, все же не мог не заключить, что это обычный пустомеля и бретер; вносили сомнение только статьи Палички, которые он прочел утром, старые статьи (этот балбес получил наследство полтора года назад и бросил писать), но чертовски умные и со скрытой ехидцей, — то ли он поглупел от денег, то ли за него писал кто-то. И в тоже время, он, хотя чутьем и верил в непредумышленность убийства, видел, что этот холуй, эта бестия вращается в весьма сомнительных слоях и у него можно вызнать кое-какие косвенные данные о разных кружках и группировках. Ему не удалось поймать его на лжи, и он не мог понять, то ли подследственный действительно наивен, то ли он чрезвычайно ловкий пройдоха, не мог понять и мучился этим. Шестым чувством он понимал, что Паличка неискренен, что его патриотические речи — пуф, но ведь это было присуще двум третям всего населения. Может, следовало начать с атаки в лоб? Дьявол его знает. «Зря я показал большую осведомленность об этом деле — надо бы поменьше, может, тогда он бы и проболтался, а то держит ухо востро». Он клял себя за неловкий трюк с мнимой поимкой Вары. Теперь этот парень, понявший все, уверен в том, что против него почти нет улик. Какие же мотивы им руководят? Хорошо, если он просто дрожит за свою шкуру или боится огласки в прессе, а если это нежелание выдать соучастников?

Рабе вообще неохотно прибегал к пыткам и только в тех случаях, когда считал это необходимым. Но тут такого случая не было. А Нерва жал, а Нерва по делу о Каске готов был снять с него голову, если не откроются все подробности дела о сыне этого Яна восьмого, черт бы его побрал. Неприятно!

Следовало бы перейти к приятелям и добиться успеха хотя бы там, добиться, скажем, оговора Паличкой этого Яна Вара.

Рабе поднял голову, встретился с глазами Палички и понял, что тот видит ход его мыслей. Ему стало еще более неудобно оттого, что он помимо воли дал уверенность в том, что он его, Рабе, понимает правильно.

А Паличка в это время думал приблизительно о следующем: «Ну, братец, дудки. Хитер ты, но я вижу, что ты изнываешь, когда улика выскальзывает у тебя из рук. Не умел ты наладить со мной созвучия душ, и уважения к тебе я чувствую не более, чем, скажем, к шлюхе из фешенебельного дома для богачей. На уверточки идете, на лицемерие, не верю я вам ни на грош, пан Рабе. Знаю, что не постесняетесь насчет пытки, но лучше уж сойти с ума или умереть, чем трепаться на ветер. Конечно, он, Паличка, не состоит ни в каком союзе, но знает, кто из его близких или друзей в нем состоит, даже знает, где они собираются. Он человек наблюдательный. Теперь задача, как бы на них не указать, выгородить и их тоже. Необходима пытка или меры «морального воздействия» вроде помещения рядом с камерой осужденного на смерть. Эта лиса… Ах, подлец! Придумать, что ли, какую-либо вину меньшую и не пахнущую политикой, вроде того, чтобы вспомнить о том, как они подрались с жандармами под окнами у одной девицы и наложили им. Нет! Оговорить себя? Не нужно и бесполезно. Надо держать марку. Сам ты виноват, свинья. Дрянь ты, допросчик. Уловки у тебя недостойные, да чего от тебя и ждать, от «паккана». Хотя и чуешь нюхом, что тут где-то паленым пахнет. Ну, я уж буду запираться до конца, что бы ты ни предъявлял. Свинтухайло ты». Это слово «свинтухайло» часто употреблял отец. Паличка вспомнил его, повторил несколько раз — слово обессмыслилось, и он неожиданно для самого себя, рассмеялся. Рабе с недоумением посмотрел на него.

«Что, не понимаешь ничего, ливерная ты колбаса», — ехидно подумал Паличка, но вслух благоразумно не произнес, а вместо этого сказал:

— Вы не обращайте внимания. Это я подумал, что бы сказал отец, если бы увидел, что я сижу у вас на допросе по обвинению в крамоле. Это я-то! Моим последним противозаконным поступком был тот, когда я четырнадцати лет от роду выбил стекло у соседа, налогового инспектора. Тот донес отцу, что я курю на выгоне и целовался на задворках с его дочкой. Батька, как всегда в таких случаях, замыслил отодрать меня ремнем, но я уже не соглашался на это и пропадал две недели у дружка (он погиб при крушении своей яхты год назад). Жизнь продолжал прежнюю, даже купаться ходил, на этом и погорел. Кто бы мог думать, что он окажется таким злопамятным. Пришел и сел возле моей одежды. Я уже изнемогаю, а он мне: «Сынок, вредно два часа в воде сидеть», — и манит пальцем. И вот я отплыл подальше и задами-огородами к товарищу, прямо так. Два года после этого «бесштанным» дразнили. Извините, может, неуместно, — Паличка опять замолк.

Рабе старался скрыть охватившее его разочарование. Ясно, у этого парня есть ум и страсть к грубым шуткам, которые так любит публика. Хорошим журналистом он мог быть.

А вообще обычный бретер. Оставалось пойти на опрос обо всех его друзьях, и тут была, пожалуй, уместна тактика лобового допроса. Он устал и, не подумав хорошенько, так и сделал, в чем тут же и разочаровался, а Паличка понял еще лучше, что следователь слаб перед его наглой уверенностью и не знает, что делать. Он забыл даже огорошить его после ряда сухих, притупляющих настороженность вопросов каким-либо ехидным ударом. Шляпа ты, шляпа.

А Рабе жалел, что не отложил допрос на завтра и вследствие этого ведет себя как начинающий, глупо и неуверенно. Нет! И он собрался, сосредоточив остаток сил для предстоящего допроса.

Лобовая атака продолжалась битый час, оба устали и вымотались до последней крайности, и Паличка никогда не был так близок к тому, чтобы начать дерзить и довести этого подлеца до нервного потрясения. На его счастье, Рабе первый прекратил эту глупую попытку добиться чего-либо безапелляционным тоном, часто повышавшимся почти до крика. Он, видно, сильно устал за день и делал ошибку за ошибкой, и это не могло прибавить у Палички уважения к нему. «Чего уж ты скачешь, как блоха, от одного метода к другому, — неуважительно подумал Паличка. — Видно, не такой уж ты умный, как казалось», — и он отпустил вожжи, которыми держал себя в напряжении.

— Извините, я погорячился. Я очень устал за этот день.

— Да-да, — ответил устало Паличка и подумал: «Как же вы, сукины коты, допрашиваете виновных, если меня, безвинного, держите целый день».

— Так вы говорите, что Вар до сих пор не держал оружия в руках.

— Нет, не держал, — почти машинально ответил Паличка.

— Та-ак, — оживился Рабе. — А откуда же взялась рапира, которую вы утром выдали за рапиру Вара, а он это подтвердил?

«Влип», — подумал Паличка и замолк.

— Ну, что же вы?

— Эта рапира была его. Откуда взялась, не знаю. Но он абсолютно никогда ею не пользовался.

— Бросьте дурить. С какой стати, скажем, я, не будучи химиком, стану, предположим, держать у себя в доме пробирки и реторты.

— Вспомнил! (Паличка лихорадочно искал ответ и наконец нашел.) Он говорил, что ему ее подарил товарищ-студент на именины, потому что у него ни денег, ни подарка не было. А он как человек глубоко штатский повесил ее на стену и не брал.

— С какой целью висела?

— Да я уж вам говорил, что не выкинул только оттого, что это подарок.

— Странный подарок. Фирма?

— Марциновича.

— Гм. А ведь она…

— Она совершенно одинакова по длине их гвардейскому образцу, Ваше сиятельство, иначе я бы никогда не позволил этой дуэли. Моя дуэль еще никогда не проходила нечестно, а ту рапиру, которую они приберегли для дуэли, я сломал, поднатужившись так же мало, как для того, скажем, чтобы сломать восковую свечу.

— Угу. Как попала, мы уже знаем. Кто этот, товарищ Вара?

— Некий Вольдемар… э-э… Брага… Бага… Бага, Бага, вот точно.

— Бага, — брови Рабе полезли вверх, — весьма интересно. Человек, арестованный вчера.

Паличке чуть не стало дурно от усталости и напряжения, но он превозмог себя и сказал равнодушно:

— Вар был мало с ним знаком, очевидно.

— Напротив, — охотно разъяснил Рабе, — мы знаем, что Вар был его единственным другом.

Паличка, видя, что Рабе воспрянул и готов допрашивать с новой силой, показал ему мысленно кукиш и проговорил тоже мысленно: «Хитер ты, однако, если мед, так ложкой».

Он снова насторожился и был готов к новым вопросам.

— Нам придется познакомиться с владельцем, — вежливо сказал Рабе, — это странное, во всяком случае, знакомство трех людей, из которых два арестованы. Нам придется задержать вас, молодой человек.

— Не имеете права, — вскинулся Паличка, — я человек честный и никогда ничего не затевал противозаконного.

— Сожалею, но-о-о…

— Я готов дать честное слово, что при первом требовании вернусь сюда на допрос.

— Хорошо, подумаем. А… вот скажите, каков ваш круг знакомств?

Паличка отвечал, Рабе слушал, делая вид, что все это только для проформы. Потом с Палички взяли слово, что он явится по первому требованию.

Паличка вышел, выбрался за ворота, и силы его оставили почти сразу. Только сейчас он почувствовал, как устал. Однако задор не пропал, и он, повернувшись к черной громаде, с наслаждением показал освещенному окну кукиш.

А в кабинете Рабе между тем сидел вышедший из соседней комнаты Хани Вербер и пенял ему за то, что отпустил Паличку.

— Послушайте, Вербер, — холодно ответил Рабе, — я бы, конечно, не сделал этого, если бы был уверен, что его слово равно, скажем, вашему или моему.

Вербер расхохотался.

— Да, да, — повторил Рабе, — они держат слово покрепче, чем мы, эти хамы.

— Ну что ж. На то мы и господа над ними, люди голубой крови, — развязно ответил Вербер. — А вот скажите, какой вы сделали вывод?

— Вывод? — переспросил Рабе. — Что ж, извольте. Дуэль, конечно, была непредумышленной, иначе с какой стати стали бы они выставлять этого осла, который ни ухом ни рылом. Но сам Паличка и его окружение особенно — дрянь. Он-то производит впечатление недалекого в политическом отношении. Но вы ведь знаете, надеюсь, что невиновного человека нет, что человек — это паскудное и грязное животное, если это не аристократ, но и в этом случае часто…

— Мошенник, — подхватил Вербер.

— Вот именно. Вы должны знать, что любой подданный имеет на своей совести кражу или мошенничество (так что мы можем с чистой совестью схватить любого и обвинить любого) или же участие в каких-нибудь темных делишках, похвальных, разумеется, с точки зрения частной инициативы, но мешающем лично нам, что и является его главной виной. Так вот. О господи, что же это я. Да, это глупость. А впрочем, он может подумать, что его арестовали по дороге. Так даже лучше.

— О чем вы?

— Отпустил его, но солгал на допросе, что Вар арестован.

— А, черт с ним. Не все ли равно. Дальше.

— Надо разузнать, какую связь составляют между собой Вар — Паличка — Бага. Довольно подозрительное знакомство, не правда ли?

— Да, так. Этим надо заняться. Вар пишет книжки (маскируется, очевидно), Паличка кричит о своей приверженности к власти. Но Бага попался, можно его допросить. Главное, вы слышали, круг его знакомств на подозрении.

— Вы сделали глупость, что его отпустили, вы непоследовательны, — убежденно заявил вдруг Вербер, — он их предупредит, и они заметут следы.

— А вы думаете, за ним не следят? — ответил вопросом Рабе. — Пусть-ка он их попробует предупредить. Это будет только улика против него. И это, кажется, единственный способ.

— Да, — добавил Вербер, — плюс к тому, надо потрясти семью этого Вара. Там две какие-то старухи, и одна подозрительно самоуверенна для своего положения служанки.

— Да, надо, — устало заметил Рабе.

А Паличка шел по направлению к своему дому, шатаясь, как пьяный. Фонари горели тускло, мягкая ночь пахла пылью и душными испарениями города.

Паличка удивлялся смеси глупости и ума этих людей. «Надо будет утром передать письмецо через мальчишку-соседа к Филиппу. Он имеет вес в той компании, которая наверняка где-то существует, как-то раз спьяну он мне в этом признался, хотя потом отрицал. Боже мой, боже мой. Какие неслыханные ослы, какие ослы».