Предыстория

Предыстория

Это было много столетий назад в неведомой далекой стране, в которой жили мудрые, честные и трудолюбивые люди с сильными руками, ловкими и могучими телами и светлыми головами.

Эти люди жили на неудобной земле, кое-где плоской, как блин, и заболоченной, покрытой в сухих местах вековыми деревьями, густым и дремучим бором, кое-где гористой и скалистой, везде неудобной для житья. Откуда они пришли — неизвестно. Самые старые деды слышали в детстве от таких же старых дедов о сильном и жестоком племени людей, закованных в железо, говоривших на чужом языке, которые напали на этот народ, начали грабить и жечь его села, уничтожать людей и от которого это племя, питая ненависть к кровопролитию и убийству ушло в эту страну, благо было куда уходить, благо была просторна земля, благо везде на ней одинаково светило солнце и одинаково тянули свои лепестки к небу цветы. И вот они пришли в эту страну, поднялись на горы и увидев бескрайние леса, решили остаться здесь, зная, что лучшая защита труда человека — в природе страны.

Край был велик и просторен, но совершенно нелюдим и страшен в своей медвежьей глуши. Огромные просторы болот дышали на людей вековой своей сыростью, своими густыми туманами, своей безжалостной мошкарой; вековые леса со стволами, которые не могли обхватить руками десятеро взрослых юношей, не поддавались топору, сопротивлялись людям, пели над их головами ночью грозную и воинственную песню бури; твердые скалы, на которых тщетно пытались найти люди малейший признак земли для того, чтобы посадить злак, были лишены дорог, лишены влаги, лишены зелени, лишены жизни. Впору было опустить руки, впору было сдаться натиску природы и идти искать себе пристанища в другом месте или влачить жалкое существование, постоянно опасаясь грозной и жестокой природы. Но эти люди любили жить и умели трудиться, трудиться для жизни, для счастья своих светлоголовых детей, для будущего их, светлого и яркого, как отблески солнца на скалах этих гор. И хотя и велик и безмерен был их труд, но они взялись за него.

День и ночь мужчины ровняли скалы, день и ночь носили женщины в долины этих скал болотный мокрый ил, день и ночь люди отводили воду болот в реки и ручьи, бегущие к далекому-далекому морю, по берегам которого они когда-то шли, день и ночь эти люди рубили вековые деревья, на которые страшно было даже взглянуть, а не то что рубить, и то, что не мог сделать топор, делал брат человека — огонь. Много лет трудились они — эти люди. Их засасывала трясина безбрежных болот, поля их покрывали обломками камня горные обвалы, деревья от бури и порывов дикого ветра падали на их жилища, дикие звери выходили из чащи лесов и уносили в свое логово детей и женщин. Страшной была эта борьба, но люди жили и побеждали, и ничто не могло остановить их на их пути. Против них было всё, и они боролись со всем и побеждали всё. Годы проходили в едком дыму от горящих пней, в непрерывном стуке топоров, в резких звуках от каменного обвала, катящегося вниз. Самые глубокие трясины они забрасывали обломками скал доверху, а сверху оставался болотный ил и перегнившие кочки и корни болотных трав и толстый слой торфа. Горелый лес покрыл пеплом большие пространства, и почва стала пригодной. Долины были заполнены илом и стали хороши для разведения садов, таких больших, каких не имел никто.

В этой постоянной борьбе закалялись и крепли тела и души этого народа, люди привыкли своим великим трудом украшать жизнь И дети их были крепки и сильны, умели и любили трудиться. Праздная леность была неведома им, и они трудились как пчелы. Одному нельзя было побороть бескрайние леса, скалы и болота, и люди росли в сознании, что жить можно только вместе, что человек отдельно от других — ничто, а вместе с ними — всё, что нужно быть кулаком собранных воедино пальцев. Народ был дружен как никто и с честью выходил из всех испытаний, которые ставила перед ним природа.

В ночь, одну ночь, бурную и темную, вода прорвала шлюзы плотин на реках и хлынула на равнину. Казалось, что через несколько часов вся страна превратится в одно бушующее море, но народ за эти несколько часов исправил все плотины и вырыл выход для будущей воды в Большую реку. Много раз лесной пожар окружал посевы и хижины их безжалостным горящим кольцом, но народ выходил с топорами и широкими просеками преграждал ему путь, весь народ, могущий сделать то, чего не мог ни один. И их труд вознаградил их: широкими и просторными сделались поля, буйно шумела и красовалась на почве, удобренной торфом и золой, не страдающей от засухи из-за почвенных вод, золотая пшеница и литая, словно из меди, рожь. Хижины, чистые и удобные, рубленые из золотой сосны с янтарными каплями смолы в углублениях, могли надежно противостоять ветру и непогодам, были обузданы разливы рек, и почва стала так высока, что уже не боялась их, были сглажены скалы, и в расселинах их, защищенных от холодных ветров, каждую весну белой кипенью вдохновенно цвели сады, алые маки и розы поднялись вокруг хижин и буйно обвил их стены сочный зеленый плющ. Сытая и гладкая скотина бродила по изумрудным заливным лугам по пояс в сочной траве, роняя белоснежные капли густого молока. Край был сказочно богат, несметно зверя водилось в густых лесах, не сведенных еще и наполовину. Словно жужжание пчел на их пасеках, раздавались песни их детей, краснощеких, ловких и сильных, радостных и веселых. По вечерам на улицах плясали молодые парни и девчата, радостные и веселые, пели и хохотали так, как только могут хохотать люди, знающие, что такое труд до сладостной боли в мускулах.

Люди умели жить, смеялись восходу солнца, любили светлое небо их страны, любили эту землю, которую они своими руками превратили в цветущий сад, любили свои густые леса с их девственной мощью, свои светлые поля, свои луга, покрытые разливом цветов без конца и края, любили своих детей, своих жен и невест, любили лес и сады, дремлющие в птичьих трелях, — любили вечное дыхание жизни, свет ее и ее любовь. Ими руководили люди, которые сами трудились лучше всех, лучше всех веселились, лучше всех понимали все многообразие их труда, люди с золотыми руками и золотыми головами. Эти люди распоряжались и управляли работами и должны были быть вождями на войне — ибо самые старые люди слышали от других стариков, что на свете есть война, и в доказательство этого показывали орудия, не похожие на орудия труда, орудия, которыми неудобно было срубать деревья и нельзя было вскапывать землю. Старики знали, что если узнают об их жизни, об их счастье, об их великой радости жизни, те, другие, «одетые в железо» враги, — все рухнет, и они говорили об этом молодежи.

Девушки и юноши широко раскрытыми глазами с отвращением смотрели на эти плоские длинные ножи, могущие врезаться в тела людей, в святое тело человека, источать из него кровь, которая так бурлит в пору любви, которая предупреждает их о том, что они уже могут рождать детей, своих детей, которые затем будут неловко топать за ними по дорожке огорода между гряд и маленькими пальчиками выдергивать рассаду, которую только что посадила мать, которые вырастут, будут трудиться, которые потом (смешно даже подумать) приведут в дом чужую женщину, чтобы во внуках повторить дедов и прадедов и их самих. Эти ножи могут врезаться в тело возлюбленного, могут исковеркать его, лишить силы, лишить способности с улыбкой встречать солнце — нет, это слишком жестоко, этого не может допустить человек, если он не сумасшедший. И они, стремясь забыться, отходили от стариков и весело плясали в тени векового дуба свои веселые, беззаботные танцы, которые были похожи на их жизнь — бурны, прекрасны и целомудренны. И так проходили их дни, полные труда, и ночи, полные любви. Они улыбались солнцу, цветам, деревьям, птицам, щебечущим в зелени дерев, прекрасной и зеленой весне, своей родине. И одного только не было у них — своего письма, своей книги, на которой мудрые люди могли бы беседовать со своим народом. Они слишком много трудились, их души удовлетворялись тем, что они творили красоту вокруг самих себя. У них не было своих книг, но зато были песни, похожие на песни жаворонка на рассвете, которые он поет над росистыми зелеными лугами, песни, звенящие радостью жизни, света, солнца над их милой землей. У них были чудесные легенды их земли, у них были сказы, полные мудрости, и танцы, полные грусти и веселья. Когда они веселились, их бессмертная душа, душа человека, изливалась в песне, когда они грустили — они опять пели песни. Песней приветствовали они появление Человека на свет, песней они приветствовали его созревание, песни радости пели они, когда трудились, песни они пели во время отдыха, пели, когда совершалось великое таинство свадьбы, таинство продолжения рода себе подобным, и когда они умирали (а умирали они без горя и боли, с сознанием жизни, прожитой недаром, отходя в смерть, как в объятия сна), — они тоже пели песни о том, что человек умер, но в детях он возродил себя и вечно будет жить в них.

Песней они встречали зарю и песней же провожали день. Но книг у них не было. Они появились бы тогда, когда народ их расчистил землю и сделал ее похожей на сад, и они создали бы их, пройди еще некоторый отрезок времени, еще отрезок безопасной жизни. Но случилось не то… А пока что их певцы довольствовались тем, что песни их поет народ, что песни их помогают ему в жизни и труде. Они жили, трудились, смотрели в женские глаза, ласкали детей, плясали с цветами в волосах, пели песни и, главное, беспредельно любили жизнь и человека. И старались сделать жизнь прекрасной.

Все было бы хорошо и безоблачно, если бы не пришли сильные и злые враги, извечные враги их, люди, закованные в железо. Самые старые деды уже не помнили их, но по их рассказам сразу узнали, кто они есть.

В один летний день, когда солнце уже скрылось за черной стеной бора, из леса выехали два всадника на измученных, словно покрытых мылом конях.

Их лица были коричневы, как кора, они обросли густыми волосами, и глаза из-под кустистых бровей смотрели, как гады, затаившиеся среди кустов.

Лица их пересекали белые полосы, которые иногда бывали у лесных людей, если на них нападали дикие звери и делали на теле раны, которые потом заживали. Кони были черные, покрытые сверху такой же черной броней, оставлявшей открытыми только их жилистые и массивные ноги.

Всадники тоже были закованы в железо, и руки их поэтому напоминали черное кольчатое брюшко змеи, на поясах были привешены такие ножи, какие показывали когда-то старцы, и другие, более короткие, с ручками из какой-то белой кости и золота, напоминавшими кресты. И такие же рукоятки были нашиты на плащах, небрежно ниспадавших с плеч. Они были усталы и, очевидно, долго ездили по лесу. Остановившись у крайней хижины, один, более высокий, грубо потребовал себе воды. Лесной народ всегда соблюдал закон приема гостей — они всегда принимали их хорошо, угощали всем, чем могли, даже неприятных им, как эти двое, ибо смертельной обидой для всей страны был плохой прием гостя. Они сняли заблудившихся странников с коней, усадили их за стол в саду, угостили плодами, свежим ржаным хлебом и медом с мелкими кусочками сот, душистым и пахучим, как цветы, но незнакомцы отодвинули это и потребовали хриплыми голосами вина. Повинуясь капризу гостей, они дали им столетнего меда, который они пили сами редко, ведь они были пьяны жизнью, природой и любовью. Гости начали пить и горланить песни. Один из них толкнул другого под бок и с наглым смехом указал на красавицу дочку хозяина, стоявшую невдалеке в белом платье и напоминавшую яблоньку в цвету. Изрядно пьяных железных людей усадили на коней, ибо они не пожелали проспаться на месте, и отправили восвояси. Они уехали, и хозяева облегченно вздохнули. Вскоре после этого лесорубы нашли невдалеке в лесу одного из гостей, низенького. Грудь его была пробита каким-то широким оружием, он уже начал гнить, и медведи съели те части тела, которые не были защищены железом. Это были плохие люди, если один товарищ убил другого. Следы от трупа вели к страшной «Волчьей трясине», которую люди пока еще не могли осушить. Без сомнения, второй в пьяном виде залез в болото, и оно засосало его вглубь вместе с конем.

Прошло много месяцев, прошел год, и все было по-прежнему тихо и спокойно. Так же рождались здоровые дети, так же любили друг друга люди, так же целовались в цветущих садах юноши и девушки, так же люди обуздывали силы природы, радовались солнцу и цветам, цветущим лугам, лесам, звенящим на рассвете птичьим трелям, так же смеялись дети, так же кипела их жизнь, такие же были деревни, утопающие в садах, и дома, обвитые плющом, такие же песни пела молодежь на отдыхающих вечерних улицах, когда последняя алая полоса заката угасала в синем ночном небе. И такие же были звезды в бездонной ночной вышине, и так же любили жизнь счастливые и здоровые люди. И это продолжалось до тех пор, пока в страну не вторглись враги.

Они появились из черной чащи леса, неизвестно откуда, как и те первые два, только на этот раз их было значительно больше, их было так много, что когда первые всадники проехали половину расстояния от хижин до леса, — хвост колонны еще терялся в лесу. Они были одеты в такую же железную одежду, кони ржали и храпели, и передний всадник держал в руке громадное алое полотнище с портретом какого-то человека в венке из колючек, а не из цветов, какие носили лесные люди. Они неслись, как буря, и черные кресты на их белых мантиях были похожи на пауков, зловещих и страшных. Пели рога, и эти люди производили какие-то странные крики, вроде: «Хух! Хух!»

Они построились черным клином, черными были их лошади, их железная одежда, черными были перья на их наглухо надетых шлемах и хищно чернели кресты на их белых мантиях. Это было так уродливо и страшно, что люди отводили глаза. Это были три цвета, которые не любили лесные люди. Кровавый цвет хоругви, белый, мертвенный цвет, такой, какой бывает у умерших, и черный цвет смерти. Этот клин летел на деревню, и когда они были невдалеке, в руках их заблистали, неведомо откуда взявшиеся длинные, плоские и широкие ножи. Они ворвались на улицу так, как врывается огонь в лес, опустошая все. Они приблизились к людям и на ходу врезались в толпу, как нож врезается в масло, их руки мелькали, как руки лучших лесорубов в лесу, когда они рубят деревья. Кони не боялись врезаться в толпу, очевидно, они были приучены к этому.

Люди еще недоумевали, когда на белую стену дома хлынула чья-то кровь — и женщина, женщина, которую они почитали, как богиню, святая мать человечества, эта женщина упала на песок с раздробленным черепом и начала царапать песок скрюченными пальцами. Это было так страшно, что люди даже не сразу поняли, что произошло, а затем бросились бежать в смертельном страхе, бежать не в лес, который мог бы дать им спасение, а в свои хижины, которые им казались надежнее всего. Они бежали, еще не понимая всего ужаса происшедшего, а враги следовали за ними. Они гнались за этой беспорядочной толпой и рубили убегавших, так что когда улица сделалась пуста, на ее желтом песке везде алели пятна, как на их знамени, и везде лежали тела с черепами, рассеченными напополам, истоптанные и обезображенные копытами вражеских коней. Люди, успевшие спастись, заперлись в своих хижинах. Но и тут произошло невероятное. Чужеземцы оскорбили святость домашнего очага, они подожгли многие хижины и убили выбежавших хозяев, а в другие ворвались и вытащили людей на улицу. Кровь текла рекой, бежала ручьями по ступенькам хижин, и враги деловито рубили стариков, женщин и детей. Они тут же, на виду у других, с громким хохотом валили на землю сопротивлявшихся девушек и женщин, срывали с них одежды, насиловали их на виду у их женихов и мужей, а когда те рвались из их рук, чтобы спасти честь любимых, убивали.

Через пару часов деревня пылала как свеча, везде, точно подстреленные белые пташки, лежали убитые и опозоренные прекрасные девушки рядом со своими милыми мужьями и женихами. И кровь их смешалась, кровь, которая должна была смешаться только в их детях. Наглые руки железных людей вытаскивали из горящих хижин добро, рвали его на части, и это напоминало стаю волков, дерущихся у трупа убитого ими оленя. Часть рыцарей погналась за теми, кто успел убежать из деревни, рубила убегавших, и ни один из жителей не успел добежать до леса. Тогда враги вытащили из огня бочки с вином и медом, разбили их и начали свой отвратительный пир среди горящих хижин и трупов. Связанных жителей, ничтожную кучку, бросили тут же в пыли, и когда напились, начали резать и их. Разгоряченные вином, пламенем пожарищ, бойней и солнцем, пылавшим вовсю, они, уже обезумевшие, начали подставлять свои шлемы под струи крови, хлещущие из перерезанных шей жертв, и пили эту кровь, выливали содержимое шлемов на руки и лицо. Страшные, похожие на диких зверей, все в крови, с горящими глазами — они были ужасны и, казалось, неуязвимы.

К полудню они совершенно перепились и, попадав среди мертвых, сами мертвецки пьяные, заснули, будто сделали доброе дело.

Ушла из огня только одна девочка, которой удалось спрятаться в кустах, и она поспешила в соседние деревни, чтобы поведать о том страшном, необъяснимом, что постигло деревню у леса. Ей удалось добраться туда без препятствий.

Деревни снялись с мест и перекочевали вглубь страны. А в опустошенной деревне, после того как враги двинулись дальше, было мертво как на кладбище, или правильнее, как в могиле. Черные дымящиеся руины тянулись там, где был ряд цветущих хижин, обожженные стояли сады и везде лежали трупы убитых. Некому было плакать над ними, мать не рыдала над трупами детей, не утирал своей седой бороды отец, не плакали дети над родителями своими, некому было плакать, ибо все были мертвы, только вороны, которые, очевидно, всегда следовали за черной стаей врагов, каркали над пожарищами. И было все мрачно, горе и смерть ворвались в светлый мир любви и надежд.

А враги как буря врывались в соседние деревни, и везде было то же самое, только народ при виде этих свор бежал в леса, не ожидая нападения. Но теперь бежать было некуда, да никто и не хотел оставить страну, которую он создал своими мозолями. Даже если бы они ушли, враги все же рано или поздно нагнали бы их и там.

И в народе заговорила гордость: нельзя было оставить врагам землю, которую они полили своим потом, которую они сделали светлой и счастливой, на которой жили их деды и должны были жить их внуки и правнуки. Нельзя было отдать им на растерзание свое счастье, свою жизнь и жизнь своих детей. И в народе заговорила злоба, и в народе родилась месть. Да будет проклят тот, кто возбуждает ее в людях, да будет проклят тот, кто уничтожает плоды человеческих рук и его бессмертного светлого ума. И люди решили, что если звери терзают людей, то их нужно убить, даже если эти звери — люди. Страшен бывает гнев народа. И с этих пор за черными зверями следили десятки внимательных глаз. А железные люди рассыпались по всей стране, везде грабя, уничтожая и сжигая хижины, и везде царили кровь, ужас и ад.

В деревню у Глубокого брода они ворвались перед вечером и все жители, не ожидавшие набега, были убиты у своих хижин. И опять хижины были сожжены, сады вырублены. К ночи они, по своему обычаю, перепились и повалились, мертвецки пьяные, вперемешку с трупами. В это время из лесу появились люди, угнали их лошадей, в то время как другие принялись за избиение спящих. Их дубины действовали как нужно даже через самые крепкие панцири, через которые с трудом мог бы проникнуть меч.

Когда в лагере черной своры поднялась тревога — было уже поздно. Они не имели той подвижности без своих коней и куда они ни метались — везде встречали кольцо огня и гневные, суровые взоры людей лесной страны. Тогда, как это всегда бывает с слишком жестокими людьми, они проявили себя как трусы и начали кричать, но люди, потерявшие так много, не имеют в сердце жалости. Короткий бой превратился в страшное избиение, и в лужах крови отражался дымный огонь пожарищ. От страха у обреченных началась медвежья болезнь и стало трудно дышать от запаха, который присоединился к запаху гари. Вскоре с ними было покончено, из всех врагов не был пощажен ни один. Так кончилась эта страшная резня у Глубокого брода.

Казалось бы, все кончилось, но это было не так. Старики знали нрав этих людей, и по всей стране мчались гонцы с приказом прекратить ковать заступы и начать ковать топоры и мечи. Излишки орудий труда тоже перековали на мечи, и страна, запылавшая огнем гнева, вскоре вооружилась вся.

И опять около года страна была спокойна, и зарастали понемногу раны, нанесенные нашествием, только никто не мог вернуть убитых жен и детей, только никто не мог залечить раны, открывшиеся в душе народа. Время — лучший доктор для души, понемногу люди стали забывать об ужасе вражеского нашествия, лица «железных людей» тоже притупились, но народ был уже не тот — он не мог веселиться как прежде, чувствуя меч, занесенный над его головой, чувствуя, что змея, затаившаяся где-то далеко за безбрежными пущами, каждый миг готова опять ужалить страну. Песни стали не те, люди всех возрастов готовились к тому, что деревни опять запылают.

Юноши, любимой забавой которых стало теперь фехтование тупыми мечами, огрубели, и в глазах их появилось что-то такое, чего не было раньше — гордая и суровая твердость. Они решили не отдавать врагу своего неба, своего солнца, милой земли своей, улыбок женщин своей страны и биться за них до последнего и лечь костьми — если этого потребует их народ.

Опасения их не были лишены основания. Когда наступила следующая весна, вновь над страной нависла угроза. Дозорные, которых теперь было много в темном лесу, донесли, что враг приблизился вновь к границам страны и скапливает в один кулак свои черные своры на расстоянии двух переходов до деревни, сожженной ими в свой первый набег. И тогда распорядитель работ взял на себя роль Верховного вождя, а от его ставки темной ночью пронеслись гонцы с горящими факелами в руках. Они летели по всей стране, неся в руках горящие ветви и стуча по дороге в окна всех хат с криком: «Огонь! Огонь!» И везде во тьме хлопали двери и выходили черные тени людей с блестящими полосками мечей на плечах. И везде мчались к Темному Бору отряды всадников, и везде кузнецы клепали косы, ковали мечи и топоры, и огонь бухал в трубы кузниц, разносясь яркими искрами в ночи. Эта рать людей в белых рубахах без лат, только с железными полосами, прикрывавшими грудь, с мечами, топорами, вилами, косами, сидящая на лошадях, была сильна своим желанием драться до смерти, своей волей, своим железным гневом, который должен был пасть на головы врагов, своей ненавистью к врагам милой земли.

Две ночи стояли войска у Темного Бора, и на третий день враги явились. Они высыпали из леса, как и раньше, стремясь дорваться до богатств страны, но встретили на опушке леса железный отпор, железный заслон, мешавший им. Они отощали от долгих странствий по лесам и горели желанием пить кровь, желанием жрать. Но лесные люди дрались не за хлеб, а за свою светлую древнюю землю, готовые всегда окропить ее своей кровью, как раньше поливали ее своим потом. Они бросились на врагов, как лесной пожар на чащу деревьев, и руки их, привыкшие рубить лес, теперь рубили врага. Те слишком поздно поняли, что тот народ, который видели двое их сородичей, стал уже не тем, а когда поняли — перестраиваться было уже поздно. Десятками клиньев врубилась в их ряды конница лесных людей, и хотя латы их были крепки, но трещали, как яичная скорлупа, под топорами тружеников. Лязг мечей, топоров, вой убиваемых врагов и крики победы с той и другой сторон слились в многоголосый рев. Кружились в водовороте битвы и постепенно падали штандарты врагов и, наконец, самое знамя их с ликом человека в терновом венце упало, подрубленное парнем, у которого враги год назад убили невесту и сердце которого было теперь сделано из камня. Все слабее становились крики: «Хух! Хух!», и все более властно царствовал над полем вопль: «Огонь! Огонь!»

Бой у Темного Бора длился весь день. Весь день трубили рога, ломались мечи и копья, храпели и ржали кони, лилась кровь, и весь день опускались равномерно на головы людей, молотя войско, как цепы хлеб. И везде падали люди, и кровь хлестала на черную землю, взрытую копытами коней. И из всех захватчиков не ушел ни один, все пали, костями засеяв землю, которую они хотели поработить. Вперемешку лежали черные фигуры железных людей и белые, чистые фигуры лесных людей.

А годы шли, и спокойствия не было. У Темного Бора враги были уничтожены, но каждую весну они появлялись все вновь и вновь, и вновь лилась кровь, и вновь вороны налетали на землю в лесу, многочисленные и жадные, как саранча, всегда готовые жрать, пить, убивать и жечь. Они ползли, объедая все на своем пути, и бороться с ними было так же невозможно, как с саранчой. Они вторгались в цветущую землю, а позади себя оставляли черную, дымящуюся пустыню, где не звенели песни, а только кричали вороны и матери рыдали над трупами сыновей, павших на поле боя. Закаты были красны, как кровь, пролитая лесными людьми, тревожной стала жизнь. Их разбивали в одном месте — они появлялись в другом, движимые рассказами о богатстве этой земли, жаждой к богатствам и крови, готовые сами подвергнуться мучениям для того, чтобы мучить других. Много пало тружеников на полях сражений, много было разорено весей и маленьких городков, уже появившихся в этой земле.

Прошло пять лет со времени сражения при Темном Боре, и эти пять лет были полны кровью, пожарами и нашествиями, не такими крупными, как тогда, но заставлявшими страну вечно держать напряженными свои мускулы. И через пять лет случилось страшное. Железным людям, очевидно, стало невмоготу терпеть присутствие богатого, плодородного края за темными лесами, и теперь все силы черной страны ринулись на край лесных людей. Они смяли легкие заслоны у Темного Бора и рассыпались по стране, как саранча, уничтожая, грабя, насилуя, убивая, сжигая хижины, превращая в руины цветущие веси и города. Они шли яростно и злобно, и было их так много как никогда. И везде бухали в небо языки пламени, и когда они проходили, то за ними оставались только руины и пепел пожарищ и дым над развалинами. Рать их топтала горящие хлеба, и везде царили крики, смерть и ад. Страна пылала, везде неслись гонцы с факелами и все — стар и мал выходили навстречу врагу. Страна встала как один, но силы были слишком неравны, и из множества стычек большинство было проиграно. В середине месяца вишневого цвета крестьяне семи деревень с Тихой реки встретили головной отряд рыцарей и разгорелся бой, единственный крупный бой, выигранный лесными людьми. Рыцари налетели на них всей силой своей кавалерии, но те, быстро построившись в цепь, начали косить ноги лошадям железных людей, как в обычное время косили траву.

И тогда началось ужасное: передние летели с коней через голову, налетавшие кони задних топтали их, с фланга, из леса ударили конные отряды лесных людей, ударили одним мощным кулаком и заставили врага обратиться в бегство. Железные люди бежали в смертельном ужасе и с ходу врезались в бездонную трясину. Передние подминались под задние ряды, смещались в один поток и начали проваливаться. Не прошло и полутора часов, как из трясины только кое-где торчали острия копий.

Страна поднялась, но это была единственная большая победа: счастье не улыбалось больше хозяевам страны, разгром следовал за разгромом. Захватчики двигались вперед, исходя кровью, но все же двигались. Ряды их поредели наполовину, но и страна-жертва была обессилена. Тогда с мужеством отчаяния вождь собрал последние силы и объединил их в один мощный кулак, грозный и ужасный. Все наиболее сильные парни и мужчины стали в ряды, вооружились и двинулись навстречу врагу. Все, кто только был способен держать в руке топор, все юношество, все дети и старики, все женщины решили драться до последнего…

Невдалеке от места сражения при Темном Боре еще первыми поселенцами была расчищена от леса большая поляна. Думали ли тогда деды, что это место, на котором был ими посеян первый хлеб, станет полем горя и позора для народа их милой земли. Были собраны воедино на этом поле силы обеих сторон. Начинали желтеть хлеба, жаворонки заливались над полем, которое должно было стать полем смерти.

……

Не прошло и суток, как все было кончено, и хлеб, за который сражались люди, был обильно полит их потом и кровью их и засеян трупами павших.

А враги рассыпались по стране. Они вырубили сады у стен городов, которые еще не сдались врагам, отравили источники, загадили храмы этих людей, поклонявшихся солнцу, Человеку, Женщине — самой большой святыне, которая сберегла и выносила в себе все человечество. Настали страшные времена. Жалкие остатки войска лесных людей тщетно пытались сопротивляться.

После битвы на Чистом Поле, где погиб цвет Лесной страны, лучшие ее юноши, лучшие ее мужи, где были безвозвратно сломлены силы края, он не мог уже больше сопротивляться, не мог дать никакого отпора сильным и злым врагам. Лучшие, красивейшие, сильнейшие пали на поле брани, и некому было их оплакать, некому было уронить теплую слезу на холодные тела защитников страны.

В месяце Цветущих лип последние остатки войска страны столкнулись с черными сворами и, прижатые к трясине, окруженные со всех сторон, должны были все пасть на поле боя смертью храбрых. Они дрались с мужеством отчаяния, эти полудети (ибо взрослых мужей уже почти не было в стране), смело бросались на сомкнутые перед ними копья врагов и погибали как львы, смело и честно.

Когда ясно было видно, что смерть не пощадит никого, — сам вождь Ян Вереск содрал с древка тяжелое знамя, тканое золотом, и отдал его своему сыну — великому певцу своей страны, и приказал ему уйти с этим знаменем через трясину, во что бы то ни стало спасти знамя или утопить его в бездне болота, но не отдать его врагу. Сын поцеловал отца, у которого по рано поседевшей бороде вдруг потекла одинокая крупная слеза, обнял его и, попросив прощения у войска за то, что оставляет его в последний смертный час, скрылся в чаще, которой поросли берега этой страшной топи. А войска дрались с отвагой людей, обреченных на смерть, раненые смертельно поднимались и шли на врага, не выпуская до самой смерти из рук, окровавленных и изувеченных, стального лезвия меча. Они были рады, что их реликвия далеко, что она, если и погибнет, то не в руках врага, их знамя, священное знамя Бранибора, под которым они через год после сражения под Темным Бором разбили войска этих наглых собак и гнали их до границ своей страны, знамя, их золотое знамя с черным силуэтом скачущего всадника, который мчался Вперед, туда, куда так же быстро мчалась их страна, их святая земля до прихода этих собак. Их знамя, они верили, что оно еще поднимет народ — и дрались смело и стойко. А враги все наседали, знамя Бранибора было далеко. Солнце клонилось все ниже и ниже и зашло за черные тучи.

А солнце их славы уже зашло, и черные тучи врагов уже окружили маленькую кучку людей в белых одеждах. Все было кончено. Падали последние воины, все туже сжималось кольцо врагов вокруг них, и когда оно сжалось почти совсем, в кольце стоял один Ян Вереск, даже не стоял, а полулежал. Стояла только одна его нога, другая, согнутая, упиралась коленом в землю и вся истекала кровью.

Хохот пронесся в рядах врагов, и сильнее всех хохотал высокий рыцарь в черных латах с коричневым лицом, изуродованным белыми шрамами, тот, которому так доверчиво оказали гостеприимство жители страны и на которых он в благодарность обрушил кровь и ад. Он хохотал, захлебываясь, а у человека, стоящего на колене, звенело в ушах, наливались кровью глаза, тело все слабело и слабело, и последние отблески жизни угасали в глубине души. У высокого лицо дергалось от смеха, он слез с коня и подошел к безопасному теперь врагу, как входят в клетку ко льву, которого каждую секунду грозит оставить жизнь. Хохот стал еще пуще: «Магистр, черт возьми, это почти символ». Лицо магистра горделиво искривилось, и он процедил сквозь зубы: «Что, волк, стоишь? Стой, стой, так же, как ты сейчас стоишь на коленях, так мы поставим на колени весь мир». И он ударил Яна в лицо.

Черный туман клубился в голове, кровь из рассеченной головы слепила глаза, боль терзала человека, но человек поднатужился и встал. Залитый кровью, с выбитым глазом, с левой рукой, лишенной пальцев, из которой хлестала кровь, с телом, на котором было по меньшей мере полтора десятка ран, опирающийся на меч, — он был так страшен, что враги отступили в сторону, и круг сделался шире. И в кругу стояли две фигуры, одна черная и страшная, и другая, обессиленная и затравленная. И не успели рыцари даже броситься вперед, как в воздухе, точно молния, мелькнул меч и донесся глухой звук удара. Фигура магистра еще с секунду постояла прямо, а затем начала клониться все ниже и ниже, голова с левым плечом скользнула вниз и упала на землю, прежде чем он сам рухнул на нее, грузно ударившись всем телом, закованным в латы.

Враги остолбенели, и теперь хохотал человек, хохотал безумно, хохотал до тех пор, пока кровавая пена не выступила у него на губах. Глаза смотрели безумно и сквозь бороду, запекшуюся в один кровавый комок, вылетали брызги крови и вместе с ними колючие, безумные слова: «Эгей, вы, черные собаки. Вы раздавили мою страну, мой народ, вы наступили на солнце наше грязной ногой. О, наше солнце. Где ты? Где ты? Но…выступит знамя (он глотал собственную кровь, заливавшую ему рот)… явится знамя Бранибора. Трепещите, псы. Я — первый Ян, но много таких… явит вам… наша земля, черные собаки. Вы будете хохотать так, как хохотал недавно… этот человек, эта свинья, которая поела нашего хлеба и заплатила… нашей кровью. Ложь. Он теперь заплатил за это своей кровью. Ложь, что погибла наша земля. Она встанет. Грядет и на вас девятый (подбежавший рыцарь ударил его мечом в грудь, и он последним своим дыханием выдавил вместо слова «вал» имя сына, который теперь где-то спасал знамя Бранибора) …грядет и на вас девятый… Ян». Глаза его закатились, и он стоял как призрак этой изувеченной несчастной страны, весь покрытый кровью, гордый и непокоренный, подняв кверху окропленный кровью магистра меч. На него набросились, и он упал. Последние искры сознания пробежали в его голове и он умер. Но долго еще рыцари секли его мечами, топтали ногами и яростно плевали на труп Вереска.

А в это время сын его стоял на высоком каменистом острове посреди болота и смотрел туда, где вершилась страшная трагедия смерти. Слезы текли по его лицу, и слова мести шептали его губы. Он держал знамя сложенным у своего сердца и взывал к чести Бранибора, к своей горькой до боли, обездоленной земле. И в это время случилось невероятное: на горизонте рассеялись черные как сажа тучи и заходящее солнце уложило на поле последнего сражения свои алые как кровь лучи. Это продолжалось мгновение, не более, последний алый краешек солнца скрылся за горизонтом, и на обездоленную землю пала душная черная ночь.

Солнце Бранибора закатилось, бросив последние лучи на место, где погибла ее сила, на место этого кровавого и страшного побоища. Ночь, страшная ночь позора и смерти, нависла над страной. О, солнце Бранибора, куда ты скрыло свои лучи, оставив народ в этой черной ночи сирым и обездоленным.

И Ян шел по стране, где нигде не слышалось смеха, где везде царили слезы и ад мучений, где половина людей была мертва, а другая плакала над трупами. А рыцари бесчинствовали везде, и страна была в беде, и некому было защитить ее, ибо все храбрецы погибли на поле боя и смерть простерла над землей свои черные крылья. И везде он видел только горе и слезы. В Светлой веси рыцари повесили все население за ноги на ветвях священной рощи, где когда-то отдыхали первые лесные люди, прародители этого народа, когда прибыли в эту страну. Деревья стояли голые и обожженные, лишенные листьев, камни были на месте веселых хижин, и дети, недавно радовавшиеся жизни, лежали в пыли с проломленными черепами.

Смерть была везде, и горе, и боль, и больше ничего. Маленькие отряды восставших уничтожались, и негде было скрыться от беды, горя и разорения.

В священном Браниборе шесть самых древних стариков сами взошли на костер, чтобы не сдаться врагу, и все население, женщины и малолетние дети, заперлись в хижинах и сожгли сами себя. Ян видел обгорелые трупы, привязанные к столбам. Старики горели и проклинали старость, лишившую их силы.

С ужасом шагал Ян по этой несчастной земле.

Расправившись со всеми, на все нагнав страху, враги принялись создавать новую жизнь, черную, как их латы, черную, как смерть. Оставшиеся жители были обложены невыносимой данью, иссушающей душу народа, как само это постыдное рабство. Нищета и прозябание стали уделом народа. Враги вырубили сады, уничтожили хижины и посевы, залили страну кровью непокорных, уничтожали самых сильных рабов, чтобы народ стал слаб и робок. И везде, везде где только можно, они кровью и потом народа строили вороньи гнезда своих замков. Им мало было земли для этих своих башен, и они, отпилив основной ствол самого древнего тысячелетнего дуба, построили замок и там, назвав его поэтически «Фогельзанг». Но не птицы пели там, а раздавались крики пытаемых людей. Замки торчали везде, наводя ужас на деревни. Страшной и нелепой, как в кошмарном сне, стала жизнь рабов, ибо каждый миг рыцарь мог ни за что ни про что убить, замучить, изувечить раба, потерявшего звание Человека. Страшен был их удел. Люди стали рабами — что может быть позорнее этого, что может быть недостойнее этого… и, однако, это было, и об этом нельзя было молчать.

Умерло все, не умерла только бессмертная душа народа, которая как искра таилась под руинами, готовая каждую минуту вспыхнуть пожаром. Так, в дыму и огне, проходили годы и века, семь раз за это время вспыхивали восстания, потрясавшие всю страну, и тогда, как свечи, пылали замки захватчиков, а народ, давно забывший прежнюю свою незлобивость, вытаскивал из них черных собак и убивал на месте.

Семь раз, после долгой и кровопролитной войны, из-за лесов приходила помощь, и восставший народ топили в собственной крови, семь раз остатки войск клялись отомстить. Семь раз из каких-то тайников вынималось древнее знамя Бранибора и бесследно исчезало после каждого поражения. И так в огне и крови проходили годы и века. И все семь раз по странной случайности вождя восставших звали Ян. И народ помнил предсказания вождя их, который был первым Яном, и ждал, когда свалится на рыцарей тот таинственный девятый Ян.

Последний бунт во главе с Яном восьмым был так страшен, столько пролил крови угнетателей, так всколыхнул страну, что враги почувствовали необходимость реформ. Страна к этому времени стала уже не та, как ни стригли народ, но под конец, опасаясь гнева его, отступили, и дань стала умеренней, народ креп, набирался сил. Рыцари уже давно не жили в замках, изменилась обстановка, «другие времена — другие песни», пытки теперь применяли только в Тайном Совете, где восседали потомки самых родовитых семей захватчиков, всё было чинно и добропорядочно, но эта скрытая ложь, это скрытое лицемерие пуще чумы разъедало души народа. Людей уже нельзя было удержать силой, и поэтому все было прикрыто лицемерной лаской унии, добровольного союза победителей и побежденных. Но они сами понимали, что такой слабой уздечкой нельзя долго сдерживать оплеванную душу, возмущенное сердце народа. Нужно было придумать цепи покрепче, и их наконец нашли.

Отделение, которого требовала страна, могло совершиться только тогда, когда те могли доказать наличие у них высокой культуры, существовавшей до покорения этой страны. Этого, к сожалению, не было. Четыре столетия эту культуру выбивали всеми способами, сжигали народные инструменты и самих певцов (так погиб второй Ян — сын Вереска, один из величайших поэтов страны), никем не записанные песни погибали в крови людей, которые слагали их. Не было своих книг, и в этом была главная беда несчастного народа. А у победителей была мощная и сильная культура, у них были древние книги, сказания и рассказы, записанные их алфавитом, на их языке.

У них были древние-древние повести и эпосы, пусть звериные и человеконенавистнические, но они возникли так давно. И вот поработители начали требовать, чтобы культура этой покоренной страны, ее литература, ее песни развивались из их культуры, чтобы культура победителей стала культурой побежденных, чтобы культура угнетенного народа питалась соками культуры ненавистных им угнетателей. Студенты университета в Свайнвессене (ибо так теперь официально называлась Светлая весь), студенты других, более мелких университетов и школ, подняли голос за отделение страны.

Страна подхватила их призыв, но почва у студентов была выбита из-под ног уже тем, что они не имели своей национальной культуры, своей литературы и воспитывались на том утверждении, что самая высокая культура у потомков черных собак, а признавая ее превосходство, они должны были признать их превосходство и во всех других отраслях жизни и покорно признать себя побежденными, ибо их родной язык с давних пор был бесписьменным говором. Культура, древность и сила ее стали оружием порабощения страны у угнетателей и освобождения у угнетенных. Но угнетенным было нечем бороться. Студентов разогнали, большая часть их погибла в рудниках, многим был закрыт путь к образованию, а значительную часть расстреляли в подвалах Тайного Совета.

Страна опять наполнилась стонами и кровью, расстрелы следовали один за другим, население репрессиями старались загнать в их черные норы, в вонючие переулки предместий, где они должны были жить. Но народ, снова разбитый и уничтоженный, сжав зубы, ждал своего часа, часа расплаты. Когда золотые и пурпурные кавалькады врага гарцевали по улицам, в темных переулках нищие, высосанные работой люди грозно сжимали кулаки, и недобрый огонек загорался в их глазах: «Скорей бы. Когда же явится этот девятый Ян?»

По ночам горели усадьбы врагов, подожженные неведомой рукой, пылали их амбары и скирды хлеба. Огонь разгорался все сильнее.

К[огда] ж[е] я[вится] э[тот] 9-й Ян?

Горожане ломали здания канцелярий, вслед скакавшему врагу слышались явственные угрозы, появлялись на стенах белые листки. Их срывали, но наутро они появлялись в десять раз больше. Сжимались кулаки, кипела злоба. Когда же придет этот девятый Ян?

Горняки рубили породу, умышленно вредили и портили в штольнях, скидывали в только что пробитую дудку надсмотрщиков, пели песни, когда их расстреливали. И в глазах их стоял один и тот же вопрос: «Когда же придет этот 9-й Ян?»

Студенты пели в университете дерзкие песни, избили ректора-врага, полиция расстреляла их в актовом зале (большой Ауле), на месте. И когда пуля попадала ему в грудь, он, глядя в небо, синевшее за готическими стеклами университета, вопрошал мертвыми глазами: «Когда же придет этот 9-й Ян?»

По всей стране мелкие бунты сотрясали воздух, проворные руки убивали в переулках солдат, за кружкой вина в кабачках велись неспокойные дерзкие речи, ловкие руки прятали оружие. Связанная, обездоленная, несчастная страна вопила, звала, вопрошая, как из единых уст: «Где ты, где ты теперь, 9-й Ян, приди, отзовись на наш крик, помоги!».