Город Ставрополь ничем не интересен…

Колчедан для Роттердама. — Та, давняя весна… — Волгари в Асуане. — На работу ходит он по Африке. — Снова вершина. — Уолкер Сислер снимает шляпу. — Звездный час городка. — Самый новый Тольятти, — "Жигули", шестьсот шестьдесят тысяч в год.

На "Метеоре" собралась публика транзитная, большинство — до дальних городов. Хмурое раннее утро располагало к дремоте.

Но на подходах к Тольятти, когда засинели Жигули, салоны оживились, приоткрылось окошко буфета, зашуршали кульки со снедью. Пошли разговоры, конечно же, об автомобильном заводе, об итальянцах, о машинах, которыми завод насытит страну.

— Кто-то будет ездить, — вздохнула старуха.

— Как это "кто-то"? — вскинулся на нее сосед. — Не "кто-то", а все! Знаешь, сколько машин он будет выпускать?

— А денег где взять? — не сдавалась старуха. — Ты, что ли, одолжишь?

— A-а, денег… — примирительно согласился сосед. — Это, конечно. Да ведь сейчас и за деньги не купишь. Деньги у народа есть. Многие хорошо зарабатывают.

Пожалуй, за последние годы ни одна наша стройка не вызвала такого интереса, как Волжский автомобильный завод. Еще бы: неслыханная производительность, заманчивая продукция — "семейный" автомобиль, участие иностранной фирмы. Пошли слухи: на стройке, мол, тон задают итальянцы.

Теперь даже случайные пассажиры "Метеора" знали, что итальянцев в Тольятти раз, два — и обчелся. Да, верно, проект завода разработан нашими институтами и автомобильной фирмой "Фиат". Верно и то, что мы купили лицензию, право на выпуск модели автомобиля, созданного этой всемирно известной фирмой. Итальянцы же приезжают в Тольятти либо как гости, либо для наблюдения за монтажом оборудования.

— Тольятти! Стоянка пять минут!

Большой порт, притом морского вида. На рейде два красавца, "Балтийский-39" и "Балтийский-24". Один приписан к Ленинградскому, другой — к Калининградскому морскому порту.

— Куда идут? А кто их знает, — сказал матрос на дебаркадере. — Тут были два других, тоже "балтийцы", так те повезли колчедан голландцам, забыл только город.

— Роттердам?

— Вот, вот…

Я собирался прогуляться из порта к центру Тольятти. Но матрос сказал, что туда надо ехать несколько остановок в пригородном автобусе, а если мне в новые жилмассивы, то придется в центре пересаживаться и катить дальше еще около получаса.

— Ведь большой же город, — добавил он. — На двадцать километров растянулся, как не больше.

Гостиница, конечно, была переполнена. Но узнав, что когда-то я домогался места еще в Доме крестьянина старого Ставрополя, дежурная сжалилась:

— Ладно, уважим ветерана. Рискну из брони.

После этого я отправился было на поиски единственного старого дома, не перенесенного при затоплении Ставрополя: дом стоял высоко на бугре. От него, как от печки, я надеялся раскручивать маршруты по нынешнему Тольятти.

Представлялось: останавливаю старожила, говорю ему про дом. "Как же, как же, мил человек! Стоит дом, что ему сделается! Пойдемте, покажу!" И старожил, выкладывая по пути разные байки, охотно ведет меня к знакомому дому, — хотя, признаюсь, я совершенно забыл, как этот знакомый дом выглядел.

Но вот первое столкновение мечты с суровой действительностью: нет старожилов на пути моем! Стою на бойком перекрестке Тольятти возле парка культуры и отдыха, неподалеку от кафе "Весна", — и хотя бы одна старожильская борода. Бороды-то вообще есть, даже много бород, но все какие-то несерьезные, обрамляющие лица молодых людей в джинсах.

Идут люди в парк, ведут детей и внуков на скрипучую карусель, где, замирая от счастья, держась за рога оленей и гривы добродушных львов, кружатся малыши. Но даже деды слишком молоды для того, чтобы вместе со мной предаваться воспоминаниям о затонувшем Ставрополе.

Попробовал заговаривать — куда там! Старый Ставрополь мои собеседники видели только на музейном щите в Доме культуры. А самостоятельно отправиться на поиски я не решился. Не мог сразу сообразить даже, в какой стороне течет Волга и как к ней пробраться напрямик от кафе "Весна". Все, о чем спрашивал, оказывалось далеко.

От перекрестка расходились улицы. Одна тянулась едва не в бесконечность, во всяком случае к дальнему синеющему лесу. Из подъезда интуристской гостиницы "Волга" вышли трое иностранцев. В холле скучал швейцар, за стеклами виднелись ярчайшие проспекты на английском языке, приглашающие посетить Тбилиси. К универмагу, завлекательно названному "Рубином", спешили толпы — был день субботний, торговый. Мимо медленно прошла голубая "Волга", вся в цветах, и промелькнуло очень серьезное лицо взволнованной невесты. Из ресторана "Утес" доносился смутный гул раннего пира. Мимо облюбованного мной перекрестка густо шли автобусы и троллейбусы: "Тольятти — Жигулевск", "Шлюзовой — Завод ДСК", "Улица Родины — Химзавод", "Соцгород — улица Мичурина", "Город — Автозавод"…

Один итальянский журналист назвал Тольятти типичным городом пионеров, первооткрывателей, который упорно ищет собственное лицо, собственные традиции. Видимо, поиски эти все еще продолжались. По первым впечатлениям я с полной уверенностью мог сказать лишь, что со старым Ставрополем сегодняшний Тольятти не имеет решительно ничего общего.

Тот, старый Ставрополь, я узнал весной 1951 года, первой весной великой стройки, в Жигулях. Из Куйбышева туда ходил пароход "Власть Советов". Это был старый колесник дореволюционной постройки. На служебных каютах остались надписи русскими буквами, смесь французского с нижегородским: "гран-манже". Салон сохранил еще остатки аляповатой роскоши в купеческом вкусе.

Пароход трудно, натужно шел против потока мутной, сильной воды. Она несла вырванные деревья, смытые с берегов бревна, кусок плетня, раздавленную ледоходом лодку с блестящим железным кольцом на носу. Наполовину затопленный остров поднимал светлую зелень прямо из воды. На сотни метров растягивались караваны барж, ползущих за буксировщиками.

В Ставрополе обосновался штаб стройки Куйбышевской гидростанции. Перед поездкой я выписал кое-что об этом городке. Повествовалось, как некий Тайшин, внук калмыцкого хана, принял православие и как власти, во избежание ссор и распрей, сочли за благо поселить его и других крещеных калмыков на новое место. Место выбирали долго, сам Тайшин до новоселья не дожил, но жена его, возведенная в княжеское достоинство, осела в 1738 году со своими одноплеменниками на берегу протоки Кунья Воложка. Так появился город Ставрополь.

Оседлость кочевников не прельщала, и в середине прошлого века они перебрались в Оренбургские степи. Землями ставропольской округи наделили обедневших рязанских, смоленских, тульских дворян.

Дальнейшая история городка выглядела довольно тускло. По характеристике "Памятной книжки Самарской губернии за 1863 год" Ставрополь, несмотря на то что стоит на Волге, не имеет "ни торгового, ни промышленного значения".

1872 год, письмо Софьи Перовской, которая во время "хождения в народ" задержалась в Ставрополе: "Так и пахнет отовсюду мертвым глубоким сном, где не видишь мыслительной деятельной работы и жизни…"

1911 год, волжский путеводитель: "Уездный город Ставрополь ничем не интересен, как пристань особого значения не имеет".

1925 год, путеводитель: "В Ставрополе 6 тысяч жителей, занимающихся главным образом замледелием и торговлей… Тихий и маленький городок, удобен для отдыха и кумысолечения".

1947 год, путеводитель: "В районном центре Ставрополе несколько домов отдыха, элеватор, сельскохозяйственный и педагогический техникумы и ряд школ. В сосновом лесу — санаторий "Лесное" и кумысосовхоз курортного треста, неподалеку — большой совхоз имени Степана Разина".

Вот к этому-то городку и подошел по протоке в один из майских дней 1951 года наш пароход.

Протока была забита судами. Баржи стояли у берега по три в ряд. С реки городок походил на большое село. Улицы кончались у песчаных дюн, заросших сосняком.

В Доме крестьянина места не оказалось. Меня приютили журналисты, приехавшие несколькими днями раньше Им отвели каморку при конторе. В каморку убирали постели. Вечером можно было выдвинуть койки в большую комнату, перегороженную барьером, за которым днем щелкали на счетах сотрудники бухгалтерии.

Над городом возвышалась пожарная каланча, где маячил дозорный. По вечерам строители толпились возле большого купеческого лабаза, приспособленного под кино "Буревестник". Старухи в черных платках рассаживались по лавочкам у ворот, косясь на девиц в брезентовых, заляпанных бетоном штанах.

Город был отчаянно переуплотнен. Управление стройки временно разместилось в нескольких домах. С той поры, как в Жигулях начали строить гидростанцию, все в городе стало зыбким, непрочным. Поскольку Ставрополь должен был погрузиться на дно нового моря, здесь ничего не сооружали. Дорожные знаки наспех прибили к телеграфным столбам. Самосвалы, распугивая кур, вязли в песке: раз все уйдет под воду, не класть же асфальт, как-нибудь перебьемся.

Утром второго дня моей ставропольской жизни теплоход привел большой дебаркадер и приткнул его к высокому яру. С улицы были видны только мачты теплохода да конек железной крыши дебаркадера. Прохожие посмеивались:

— Выбрали местечко! Что же теперь — прямо на крышу с яра сигать или как?

На берет между тем пришел бульдозер, опустил свой нож, срезал слой земли и столкнул в воду. Попятился, потом захватил слой поглубже. Показались отсыревшие кирпичи — остатки старого фундамента, блеснула бутылка. Бульдозерист в солдатской гимнастерке проворно выскочил из кабины, схватил ее, повертел, с разочарованием отбросил в сторону:

— Старинная бутыль, думал, в ней шнапс столетний.

Толкая перед собой землю и временами так нависая над водой, что становилось страшно, машина быстро и ловко рыла широкую наклонную траншею.

Столпился народ. Часа через два удобный пологий спуск к дебаркадеру был готов. Никто уже не смеялся. Обыватели судачили меж собой, что с такими чертовыми машинами и впрямь, чего доброго, одолеют Волгу.

Я разыскал "дом Буянихи", в котором летом 1870 года останавливались Илья Ефимович Репин и художник Федор Александрович Васильев.

Репин рассказывал, как он и Васильев высадились с парохода на захолустной пристани и извозчики с веревочной упряжью покатили в Ставрополь по луговой отмели. В темноте волжский тополь-осокорь, ободранный ледоходом, выглядел скелетом допотопного ихтиозавра. Жутко становилось в незнакомом месте, казалось, что извозчики увезут пассажиров вместе с их сундуками прямехонько к разбойникам.

Тележки подкатили к крыльцу с проломами, к распахнутым настежь воротишкам. Приземистая толстая старушка — это и была Буяниха — поспешила к гостям.

Ложась спать, постояльцы загородили окна баррикадами: край неизвестный, дикий… А после узнали, что хозяева тоже напугались до смерти: гладко подстриженные художники показались им бритыми арестантами, и Буяниха пригласила на всякий случай соседа, старого солдата с кремневым пистолетом, который и дремал возле дверей…

От дома Буянихи прошел я на отмель, описанную Репиным. По-прежнему возле дороги стояли осокори с белыми, наполовину обглоданными ледоходом стволами, вокруг которых половодье намотало космы из веток и прошлогодних трав. По отмели катили грузовики со всякой всячиной, нужной стройке.

Несколько раз в день из Ставрополя уходили катера на правый берег, в Жигули. Первые отряды гидростроевцев рыли там в долине между Могутовой и Яблоновой горами котлован под здание гидростанции.

Катера, перебежав Волгу, мягко стукались о борт маленького, в шесть окон, дебаркадера, приютившегося у жигулевского обрыва. Шкипер помогал наладить трап.

— Здорово, Иван Семенович! Как дела, Иван Семенович? — окликали его.

Весной первого года стройки вблизи пристани Ивана Семеновича еще доживала последние денечки деревня Отважная с двумя ветряными мельницами. Они торчали по соседству с экскаватором — черные, старые, осевшие набок, одна уже без крыльев.

В ту весну я впервые поднялся на гору над долиной. Сверху были видны все те же буровые вышки и груды влажной земли. В блокноте появилась запись: "Будущее входит в Жигули под гудение экскаваторов, под шум воды над первой каменной грядой, воздвигнутой строителями на дне Волги: наступление на реку началось".

Фраза показалась мне очень удачной…

Минул год.

И опять была жигулевская весна. Снова вскарабкался я на гребень.

Над долиной колыхался горячий пыльный воздух. Год назад можно было сразу охватить взглядом все, что тут делалось. Теперь попробуй разберись! Множество машин, ползая, тужась, грохоча, уродовали землю. Это, конечно, не точное слово — "уродовали": наоборот, благоустраивали. Но благоустройство будет заметно потом. А пока и на волжском берегу, и под Яблоновой, и под Могутовой, и в глубине долины, у белых домиков Жигулевска, чернела свежевырытая земля, дымилась на ветру подсохшая, тускло блестела в глубоких выемках стоячая вода.

У Яблоновой горы был отхвачен порядочный кусок. Ее срезали наискось у подошвы. Почти исчез выступ, прикрывавший долину. Виновник стоял под обрывом, продолжая грызть Жигули. Из-за груды земли был виден только кончик его стрелы с красным, пронизанным солнцем флагом.

Спустился к нему. "Комсомольский экскаватор имени матроса Железняка" — написано на кабине. Имени Железняка? Значит, на нем работает знаменитый коваленковский экипаж.

На пыльной траве недалеко от экскаватора лежали трое — как видно, смена. Я подсел:

— Красиво работает!

— А что! Ложка большая — знай черпай, — отозвался темноволосый молодой человек, покусывая травинку. Но это не Борис Коваленко, я узнал бы его сразу по фотографии.

Темноволосый назвался Иваном Яшкуновым, сменщиком Коваленко. Другой парень, невысокий блондин, — машинист Василий Сердюков. Заговорили о Коваленко. Он в отпуске.

— Пусть подлечится, еще дальше пойдет, — сказал Сердюков.

Я слышал в постройкоме, будто Коваленко после того, как ему удалось улучшить ковш своего "Уральца", маленько зазнался. Верно ли это?

Ребята возмутились. Сердюков с сердцем выругался.

— Вот пробойный он, точно, а это не всем нравится. Для него пойти к самому начальнику стройки все равно, что к прорабу.

— Что больше всего устает у экскаваторщика? — спросил я. — Руки?

— Нервы.

— А кто у вас прежде работал на больших экскаваторах?

Оказывается, один Василий Сердюков. Здесь же, только в другой бригаде. А до того? После школы ФЗО трудился на угольных разрезах в Казахстане. Как услышал о волжской стройке — тотчас сюда.

— А отсюда?

— Там видно будет. Строители — что колода карт. Тасуют их, перетасовывают, раскладывают кого-куда: всюду наш брат нужен. Подумываю вот о Сибири.

* * *

Весной 1964 года с кинорежиссером Марком Трояновским мы отправились в Египет, чтобы в документальном фильме рассказать о перекрытии великой африканской реки возле Асуана.

Мы без спешки ехали вдоль Нила на машине, сворачивая в стороны от асфальта, задыхаясь в пыли проселков. Ночевали под пологами, защищающими от москитов, пили крепкий, сладкий чай из липких стаканчиков в придорожных харчевнях, задерживались на токах, где обмолачивался майский урожай пшеницы.

Еще и сегодня главные приметы сельского пейзажа страны — кроны пальм и согнутые спины крестьян-феллахов. И в предрассветный час, и в полдень, когда сорок пять градусов в тени, и под вечер, когда солнце касается на горизонте верхушек пальм, всюду видны фигуры тружеников. Только после того, как погаснет последний солнечный луч, феллахи, стремясь опередить стремительно надвигающуюся африканскую ночь, уходили с полей. Над всеми дорогами поднималась пыль, и несчетные темные силуэты двигались на гаснущем лимонном закате.

Ради того, чтобы феллах разогнул спину, советские люди помогли строить великую плотину Садд аль-Аали.

Но не только там, на главной стройке страны, были наши посланцы. Мы останавливались во многих больших и малых городах нильской долины и почти всюду встречали соотечественников.

В Асьюте это были преподаватель университета, читающий лекции по теоретической механике, и заведующий учебной мастерской, оборудованной советскими станками. В Гирге нас встретили московские мелиораторы, помогавшие арабам строить магистральный оросительный канал. Маленький городок Исна, возле которого действовали наши экскаваторы и скреперы, порадовал встречей с коренным волгарем, инженером-механиком Свитовым.

И в других городах, а то и просто в палатках жили "руси", прилетавшие в Африку с Волги, из Сибири, с Украины, из Армении.

В Асуане мы поспешили на стройку плотины. Кружились путаным, еще совершенно непонятным лабиринтом дорог, между разбитыми, расколотыми, пробуренными скалами, между горами нагроможденного бульдозерами песка, а навстречу, грозя сплющить все в блин, с ревом неслись самосвалы.

Я читал, конечно, что наша страна послала в Асуан многие десятки экскаваторов, землесосов и гидромониторов, мощный парк бульдозеров и скреперов, сотни автомашин, кранов, бетононасосов, камнедробилок. Но только увидев всю эту армаду техники в действии, только узнав, что с их помощью сотворил здесь человек, можно было ощутить, какую богатырскую руку помощи протягиваем мы Африке.

Заглянули в штаб перекрытия Нила. Главный советский эксперт, Александр Петрович Александров, бывший начальник Красноармейского района Волго-Дона, бывший начальник строительства Сталинградской ГЭС, был где-то "на объектах". Пока нас проводили к одному из его заместителей. Тот называл имена героев стройки. Я услышал:

— Ну, и конечно, Вася Сердюков… Да, тот самый, из знаменитой бригады Коваленко. И сам Коваленко был здесь, в Асуане, погиб нелепо по дороге домой, в отпуск. Так вот, Сердюков Вася. Он у нас в Африке почти четыре года. Приехал такой незаметный. Год незаметный, два незаметный. А как стали подсчитывать, кто что наработал, — стал заметным. И даже очень. Громких речей на собраниях не держал, но когда кубометры его прикинули — ахнули. Экскаваторщик экстракласс! Так и идет у нас первым на всей стройке.

Перекрытие Нила было рассчитано на два дня.

Минские самосвалы стояли притихшие и грозные. На носу теплохода, приткнувшегося к перемычке, выделялись русские буквы: "Валерий Быковский". Там расхаживал по палубе в праздничном костюме инженер Александр Алексеевич Лысов, еще один волгарь, с которым мне довелось встречаться и на водоразделе Волго-Дона, и на стройке гидростанции под Сталинградом. В руках у него был свернутый флажок, после взмаха которого начнется перекрытие.

Лысов взмахнул. Тотчас синий едкий дым окутал перемычку. К прорану пошли знаменитые самоопрокидывающиеся баржи. Их привели сюда с Волги — снова Волга! — и они, удивляя народ, по сигналу перевертывались, сбрасывали в воду камень с палубы и снова выпрямлялись как ни в чем не бывало.

Началась торжественная церемония. В проран полетели первые камни — красивые шлифованные кубики с памятными надписями. Следом за кубиками самосвалы бултыхнули в воду многотонные глыбы, вроде тех, из которых сложены пирамиды Египта.

Глыбы сыпались в русло Нила всю ночь.

На другой день была взорвана перемычка, и Нил хлынул в новое русло. Вздыбился белый пенный султан высотой в десяток метров, и, может быть, только тут впервые зримо ощутил человек, с какой могучей рекой вступил он в единоборство.

А в старом русле, по которому Нил тек задолго До фараонов, самосвалы сбрасывали последние глыбы в последние слабенькие его струи. На экскаваторе, загружавшем машины, работал Василий Сердюков. Он мало изменился со времени наших встреч в Жигулях, африканское солнце лишь прокалило и подсушило его.

— Приехали мы сюда в шестидесятом. Что о нас арабы знали? Брюки ширины необъятной, в ихнюю зиму ходим в босоножках: арабам холодно, нам жарко. Они нас не понимают, мы — их. Теперь в труде сдружились, в беде и радости побратались.

…С орденом Ленина вернулся домой Василий Сердюков, работящий наш земляк. С орденом Ленина, полученным за службу народам Африки. С орденом Ленина — наградой за выполненный долг интернационалиста.

Фильм же об Асуане мы начали такими кадрами. Поселок в пустыне. Дорога. Под палящим солнцем идет русоволосый человек с термосом на ремне через плечо. И диктор говорит:

— На работу ходит он теперь по Африке, "руси Васья", экскаваторщик Василий Сердюков…

* * *

Камешки сыпались из-под ног, колючки цеплялись за брюки. Подъем был довольно крут. Хорошо еще, что набежали облака и с Волги тянуло прохладой.

Только бы не оглянуться до времени! Я упрямо смотрел либо под ноги, либо вверх. Пот заливал глаза. Наконец, тропинка полого пошла наискось по склону.

С тех пор как я впервые карабкался здесь, минуло без малого два десятка лет. Тогда была весна, сейчас, на исходе волжского лета, лишь лиловатые цветочные шарики на пепельно-сизых стеблях с серебристыми Листочками поднимались над поблекшей травой.

На высоты доносился ровный гул гидростанции. Так гудит большой волчок. Гул однотонный, он не мешал слушать шелест уже жесткой дубовой листвы и стрекотание кузнечиков.

Загадываю: дойду вон до того гребня — и баста.

Гребень гол. Одинокий дуб расщеплен молнией. Коршуны плавают в воздушных потоках, поднимающихся от Волги. Теперь можно оглядеть все, наложив на картину, запечатленную памятью, сегодняшнюю, новую.

В долине между двумя жигулевскими высотами — прямоугольная глыба здания гидростанции имени Ленина. Она под стать Жигулям и Волге. Дома и заводы втянутого в глубь долины Жигулевска — большие дома и огромные заводы! — воспринимаются как маломерки, как сооружения какого-то иного, более низкого класса.

Там, где экскаватор Коваленко и Сердюкова единоборствовал с миллионотонной горной толщей, Волга мимо сильно срезанного мыса гонит воды к турбинам.

В первые годы стройки воображение рисовало будущее праздничнее, пышнее, помпезнее. Над плотиной, в соответствии с тогдашними представлениями о величественном, виделись мне грандиозные пилоны, украшенные лепкой и скульптурными группами. Впрочем, это великолепие не было игрой воображения: в архитектурных мастерских на рисунках, изображающих гидростанции, я видел эти самые пилоны.

Да, все проще, будничнее. Но краны над плотиной передают ощущение технической мощи выразительнее любых пилонов. По пятикилометровому валу грунта, стали, бетона, которым остановили Волгу, спешат поезда и автомашины. Куйбышевское или, как его часто называют, Жигулевское море лежит за ним — привычное, работящее море. И уже так далеки страсти, бушевавшие вокруг него…

Директор гидростанции Андрей Кондратьевич Рябошапко только что вернулся из Куйбышева с важного совещания. Речь шла о Переволокской ГЭС, которую намечают строить на узком перешейке, разделяющем начало и конец Самарской луки. Очень выгодная гидростанция, мечта гидротехника! Из Москвы на совещание приезжал болельщик Переволок, Николай Александрович Малышев, главный инженер проекта Куйбышевской ГЭС, а позднее — главный инженер проекта гидроузла в Асуане.

— Город и область, в общем, за Переволоки, — сказал директор. — Но требуют, чтобы при этом Куйбышеву и природе Самарской луки — никакого ущерба. Вопрос, конечно, не маленький. Допустим, три четверти воды нам в какое-то время выгоднее будет пропускать напрямик через Переволоки, минуя Куйбышев. Но если оставшаяся четверть не даст городу пользоваться всеми благами Волги…

Едва ли такой разговор мог состояться, скажем, два десятилетия назад. Нужно для получения энергии водохранилище такого-то объема — и смело проектируется уход под воду лугов и лесов, перенос на новое место десятков, а то и сотен селений. Вроде бы и правильно: водная энергия — самая дешевая, затраты на подготовку зоны затопления окупятся в несколько лет. Но позднее стали учитывать потери плодов затопляемой земли, потери древесины, заглядывать на много десятков лет вперед, прикидывать, не вызовут ли огромные водохранилища оскудения природы.

Слушая директора, я думал: магическая сила киловатт-часов со шлейфом множества нулей перестала действовать безотказно. С ней тягаются — и не без успеха — соображения об удобствах жизни человека на реке, о чистоте вод, о красоте речных просторов, о яхтах, уходящих в море, о заповедных приречных лесах, обо всем, чем реки украшают жизнь.

По внутренним лестницам спустились мы с главным инженером Евгением Павловичем Штерном в машинный зал. В синеватой дали — да, именно в дали, только не под небом, под потолком — в противоположном конце непостижимо огромного зала двигались две крохотные черные точки.

Солнце щедро светило в окна. Издали агрегаты казались бездействующими, ничто не гремело, не дрожало. Вода работала глубоко под полом. Миллионы лошадиных сил вели себя не буйно. В зале слышался лишь тот же ровный гул, который доносился на жигулевские гребни.

Евгений Павлович нетерпеливо покашливал, а я зачарованно любовался залом, хотя видел его не один раз. Вошли экскурсанты. Школьники глядели во все глаза, плохо слушая экскурсовода. До меня доносилось:

— Длина здания семьсот тридцать метров… Высота восемьдесят. Почти Исаакиевский собор в Ленинграде, только без купола. Объем здания — четыре с половиной миллиона кубометров…

Те два человека, что были видны с лестницы, куда-то исчезли. Зал казался совершенно пустым. Только ровно гудящие агрегаты.

— Смена? Четыре человека. Начальник смены, обязательно инженер или техник. Потом помощник, он же старший машинист. И еще два машиниста, они же электрики. Много спорили, можно ли объединить эти две профессии.

Мелькает мысль: а стоило спорить? Что для такого гиганта два-три лишних человека? Даже десять, даже тридцать?

Главный инженер не согласен со мной. Великолепно задуманное и осуществленное содружество сверхмощных агрегатов как бы создает вокруг атмосферу не только технического совершенства, но и предельной организационной целесообразности. В этом тронном зале королевы-энергетики противоестественно видеть лишних, без дела шатающихся людей, видеть двух человек там, где может управиться один.

Этот один сидел в кабине с искусственным микроклиматом, изолированной от проникновения даже того гула, который не мешал нам разговаривать, от легкого запаха нагретого машинного масла или, может быть, свежей краски — ведь подкрашивают же эти нарядные громадины.

Остановились возле одной из них.

— Как-то были у нас американцы, видные энергетики. Дошли до середины зала, и один джентльмен преклонных лет говорит: "Могу я взглянуть на показания приборов какого-нибудь агрегата?" — "Разумеется. Выбирайте любой". — "Ну хотя бы вот этот". Выбрал, двенадцатый. Надо вам сказать, что джентльмен, заинтересовавшийся приборами, был президентом крупнейшей фирмы "Детройт Эдисон компани" и одним из ведущих энергетиков Соединенных Штатов. Он хотел убедиться, что мощность агрегата — действительно сто двадцать тысяч киловатт. Подходим. На приборах — сто восемь. Стали увеличивать нагрузку. Сто десять, сто двадцать, сто двадцать пять, сто тридцать! Господин Уолкер Сислер — так его звали — смотрит, молчит. Вдруг — шляпу долой и, представьте, отвешивает агрегату низкий поклон. Потом прислал книгу — отчет о поездке. О нашей станции было рассказано вполне объективно, и приложен снимок: приборы показывают свыше ста тридцати тысяч киловатт.

Кстати, в решении о строительстве нашей гидростанции было сказано "около двух миллионов киловатт". В рапорте об окончании стройки назывались два миллиона сто тысяч. Нашему же коллективу коммунистического труда удавалось добиваться фактической мощности почти в два миллиона четыреста тысяч киловатт. А приходилось вам слышать о самой первой в Волжском бассейне гидростанции? Ну как же, Сызранская, на реке Сызрань. Две тысячи киловатт. Возились с ней лет пять, хотя сам Кржижановский помогал. Сейчас смотришь на нее, как на музейный экспонат.

Я заметил Евгению Павловичу, что не могу привыкнуть к циклопическим размерам машинного зала, не перестаю ощущать его громадность. Видел и пирамиды под Каиром, и Эмпайр стейт билдинг в Нью-Йорке, но то были громадины, обозреваемые со стороны, так сказать, с фасада, а не изнутри.

— Вы не привыкли? — усмехнулся главный инженер. — Я и то не привык. До приезда сюда работал на Туломе, тамошняя гидростанция казалась мне довольно крупной. А здесь весь ее машинный зал — в пределах двух агрегатов. Я, знаете, в отпуск по гидростанциям езжу. Поехал на Днепрогэс — боже, какой маленький! А как-то взял сына, ему восемнадцать, да и катнули вместе на Ангару, на Енисей. Вот на Братской, на Красноярской и мы немножко бледнеем. Сислер снял шляпу перед ста тридцатью тысячами, а там — пятьсот тысяч киловатт. Для тепловых станций теперь готовят энергоблоки и на миллион двести. Вся царская Россия в одном блоке.

Из тронного зала королевы спустились во внутренние ее покои. Средняя часть агрегатов выглядела не так нарядно, как верхняя. Но что это за ребристые боченки на ножках?

— Для Асуана, — пояснил Евгений Павлович. — Новый тип вентилей, более удобный и простой. У нас с Асуаном контакты теснейшие. Здесь, на Волге, стажировались асуанские эксплуатационники. С полгода у нас работали. Удивительно все же восприимчивы арабы к языкам! Разумеется, и наши работали на стройке в Асуане, да и сейчас еще не все вернулись, помогают осваивать оборудование.

В Жигулях много экспериментируют. Тут были испытаны, например, ионные возбудители крупных гидростанций. Для гидростанции в Железных воротах на Дунае, сооружаемой югославами и румынами, испытывается так называемое тиристерное возбуждение на диодах.

Узкая лестница привела нас к пульту управления. Дежурил Леонид Александрович Журавлев. На станции он больше десяти лет. Человек знающий, ведет все основные операции.

У него, разумеется, много помощников. Главный из них — системно-режимная автоматика. Она есть теперь на всех крупных наших станциях, развивалась же прежде всего здесь, в Жигулях. Эта система в случае аварии, например, способна на мгновенную ориентировку, недоступную человеку даже со сверхъестественной реакцией. Она решает, что нужно отключить, что на какой режим перевести, чтобы не было беды.

За спиной дежурного на пульте — широкие окна, выходящие на Волгу. Там пляска могучих струй, вырвавшихся из-под машинного зала, из невидимых турбин, постепенное успокоение воды, отработавшей свое, растекающейся снова широко и вольно.

Вернусь к хронике Ставрополя.

В весеннюю распутицу 1953 года он поехал на новоселье из низины в гору, за сосновый бор. На горе строили и новые здания: предполагалось, что население города со временем достигнет сорока тысяч человек.

Четыре года спустя прежний Ставрополь — вернее, место, где он находился, — полностью скрылся под водой Куйбышевского моря.

Когда в 1964 году новый Ставрополь переименовали в город Тольятти, он был уже одним из наиболее бурно растущих городов Средней Волги.

В 1967 году итальянская газета "Унита" опубликовала репортаж своего корреспондента, который не первый раз был на Волге: "Я помню — видел своими глазами, — что десять лет назад здесь была голая земля. В этот раз я любовался панорамой города с верхней площадки химической установки на заводе синтетического каучука. Взору открывался огромный промышленный район… Население города приближается уже к ста пятидесяти тысячам человек".

Многотомное издание "Советский Союз" годом позднее сообщило, что в Тольятти свыше ста шестидесяти тысяч жителей. Среди предприятий города был назван химический завод — крупнейший в стране по производству элементарного фосфора, "Волгоцеммаш", поставляющий оборудование почти всем нашим цементным заводам, завод синтетического каучука — флагман большой химии. Авторы добавляли, что в Тольятти строится также крупнейший автомобильный завод, что это — крупный порт на Волге, важный научный и культурный центр, где есть политехнический и два научно-исследовательских института.

Итак, сначала уездный городок, потом сельский районный центр, равно неприметный на карте Российской империи и Советской России. Тихая провинция, кумыс, знаменитый сладкий и ядреный лук местных огородников, хлебные амбары. Залетные люди — Репин, Перовская…

Не обходили городок большие бури, народные бедствия, повороты в жизни страны. Здесь все было, как везде. В ноябре 1919 года уездный съезд Советов послал телеграмму Ленину с горячим приветом от крестьян-хлеборобов и обещанием без задержки вывезти все излишки хлеба для Красной Армии и голодного Центра. И в этом новом отношении к общему делу, к пролетариям далекой Москвы — зародыш будущей судьбы городка.

Знаменательно, что почти в это же время снова заговорили об использовании энергии Волги в Жигулях. Идея постройки гидростанции на Самарской Луке возникла еще в 1910 году. Ее автором был Глеб Максимилианович Кржижановский. Тремя годами позднее инженер Богоявленский набросал первый проект гидростанции. Епископ самарский и ставропольский Симеон, возмущенный действиями "прожектеров", обратился тогда к графу Орлову-Давыдову, владевшему крупными угодьями в Жигулях, с просьбой "разрушить крамолу в зачатии".

В первый послереволюционный год самарцы возвращаются к заманчивой идее. Местное отделение Русского технического общества весной 1918 года выпускает тезисы о полной теоретической возможности использования части волжской воды в Самарской Луке для гидравлических установок, настаивает на немедленных изысканиях, предлагает провести их силами самарцев, поскольку "местный патриотизм самарских граждан" поможет немедленно собрать нужные деньги.

На следующий год Кржижановский с одобрения Ленина выезжает в Самару, получает там военный катер и осматривает предполагаемое место строительства. В декабре 1919 года комиссия по электрификации Волги приходит к выводу, что "наиболее выгодным является устройство плотины в районе Самарских ворот".

Но тут — обострение на фронтах гражданской войны, разруха, голод в Поволжье…

Своего звездного часа городок на Волге ждет долго — три десятилетия. Этот час не лишен драматизма. Уходит под воду земля предков. Все, что дорого, переселяется на новое место — даже гробы со старого кладбища. Круто ломается привычный быт, пусть не больно благоустроенный, но для многих привлекательный, неторопливый.

На новом месте далеко не все налаживается, притаптывается сразу. Я был в новом Ставрополе весной третьего года его жизни — и та его часть, которую перевезли, не получив завершенности и удобств вновь построенных кварталов, утратила прежнюю домовитость и обжитость.

Теперь она, эта самая старая часть, доставшаяся в наследство от уездного городка, — чужой островок в современном разросшемся городе. Разросшемся вопреки первоначальным наметкам. Рост до сорока тысяч жителей — это казалось когда-то очень далеким. Теперь перспектива Тольятти — полмиллиона!

Хозяйство у нас плановое, рост городов определяется проверенной методикой расчетов. Конечно, возможны какие-то ошибки, недоучет того-то и того-то. Однако, не такие же грубые!

Но дело в том, что в начале стройки в Жигулях и под Сталинградом распределение океана электрической энергии будущих гидростанций мыслилось, если можно так выразиться, без достаточно дальнего прицела. Рассказывая, на что способен один киловатт-час, говорили: можно добыть 75 килограммов угля, сделать 5 квадратных метров стекла, изготовить 10 метров ситца, выпечь 88 килограммов хлеба, остричь 15 овец. Мысль шла привычной торной дорожкой.

Когда главные волжские гидростанции дали ток, их значение резко поднял союз энергии и химии. Ставрополь стал расти на этих молодых дрожжах. Едва ли стоит винить людей, в 1947–1951 годах занятых расчетами, в недооценке огромных возможностей электрохимии, в частности, и как "градообразующего фактора". И уже совсем трудно было разглядеть из дали пятидесятых годов автомобильный гигант, индустриально возвеличивший Тольятти.

Решение о его строительстве состоялось в 1966 году.

Выбор не сразу пал на Тольятти. Он был назван среди тридцати других пунктов. Комиссии выезжали на места, машины вычислительных центров из множества данных слагали "за" и "против". Взыскательные судьи, отклоняя вариант за вариантом, сошлись на том, что лучше Самарской Луки для нового завода места у нас в стране пока нет. И победил Тольятти — даже, собственно, не Тольятти, а степь за деревней Русская Борковка, к которой он тянется.

…Дорога на стройку идет через "старый" город. Не через тот, ядро которого составили дома, перевезенные из Ставрополя, а через другой "старый" Тольятти, который еще вчера все именовали новым. В центре этого недавнего нового города теперь слышишь:

— Куда автобус? В новый город?

За окраинами Тольятти — садовые участки, деревенские улицы бывшей Русской Борковки, поля подсолнечника.

Огромный щит. На нем профиль Ленина — такой, как на сцене Кремлевского Дворца съездов. До этого я видел знакомый профиль на щите у развилки дорог в заполярный Талнах на Таймыре. И слова там и здесь одинаковые: "Всесоюзная ударная комсомольская стройка".

Два дня я просто бродил вдоль цехов, где рождался производственный стиль завтрашнего дня — рождался в циклопических объемах зданий, в светлой, я бы сказал, санаторной, что ли, окраске, в праздничном, радостном обилии света, простора, воздуха. Даже в кузнечном цехе стены выложены плиткой, трубы — белая эмаль.

Я записывал: площадь завода — пятьсот гектаров. Чтобы представить объемы всех сооружений, говорили мне, взгляните на Волжскую ГЭС и мысленно соедините в единый комплекс пять таких гидростанций. Кстати, главный строитель автозавода — ордена Ленина Куйбышевгидрострой, тот, что сооружал гидростанцию в Жигулях. Фирма солидная, проверенная. Она возвела, в частности, главный корпус: длина два километра, ширина около полкилометра, объем — почти четыре здания Московского университета на Ленинских горах. Корпус неподалеку, по старым меркам равный целому заводу, — это всего лишь вспомогательные цеха.

Гигант встал у Волги, и близость великой реки подсказала заводскую эмблему — волжскую ладью. Осенью 1970 года первые машины с ладьей на радиаторе сошли с главного конвейера завода.

В тот год, когда Ставрополь переезжал с будущего дна, мы восхищались нехитрой полуавтоматикой заводов, дающих бетон стройке гидростанции. Теперь нас не удивляет мозг автозавода — вычислительный центр, который, собирая и обрабатывая всю нужную информацию, станет синхронизировать рабочий ритм сложнейшего заводского организма, где автоматические линии выполняют запрограммированные операции.

После освоения полной мощности завод каждые 25–30 секунд будет выпускать на дороги страны удобную, вместительную скоростную машину марки "Жигули", мечту автомобилиста, радость семьи. Ежегодно 660 тысяч новых машин — это качественный скачок в общем благосостоянии, в возможностях отдыха и туризма, в резком сокращении затрат времени на извечный маршрут "дом — работа".

Самый новый Тольятти, где живут автозаводцы, назвали было городом-спутником. Но какой же это спутник, если в нем скоро будет сто пятьдесят тысяч жителей: двенадцать бывших Ставрополей перед стройкой в Жигулях или, скажем, полторы Самары начала нашего века!

Малоэтажью старого Тольятти молодой собрат бросил вызов своими двенадцатиэтажными общежитиями, шестнадцатиэтажными жилыми домами, двадцатитрехэтажными зданиями управления и гостиницы; сероватому одноцветью силикатного кирпича — цветной керамикой, пестрым пластиком, анодированным металлом.

Над проектом города поработали и архитекторы света: в жилой части по вечерам освещение будет иметь приятные теплые оттенки, на автомагистралях — холодные резковатые, на площадях предусмотрен спокойный белый свет. Будут подсвечиваться парки и фонтаны, интересные архитектурные детали и памятники.

Город автомобилестроителей задуман не только красивым, но и удобным. У него — скоростная автомобильная дорога, эспланада с прогулочными дорожками, зона отдыха, гавань яхт-клуба. А в домах — уютные лоджии вместо балконов, электрические плиты вместо газовых, кухонные блоки, где все продумано, все под рукой.

У автозавода и его города — рациональная соподчиненность всех элементов для облегчения труда и быта.

В новом городе от любого квартала до проходной — не более двадцати минут. На заводе от раздевалки до рабочего места — не более полутораста метров.

Когда я был в новом Тольятти, на щите у развилки дорог — к заводу прямо, к жилью налево — была нарисована чайка, хотя город еще не успел выйти к морю. Он поднимался громадами высотных зданий. С крыши строящегося общежития было видно, как разбег индустрии оттеснил в приволжском пейзаже на задний план и сельщину, и природу. Если бы прежний Ставрополь не ушел на дно, все равно он затерялся бы сегодня среди марсианских башен химиков и автозаводских колоссов.

Вокруг индустриально-энергетического сгустка Жигулевск — Тольятти словно пульсируют магические волны, преобразующие ближнюю и дальнюю округу. Разбегающиеся в разные стороны линии электропередач, которые некоторое время назад несли провода слишком высоко над колхозными полями, теперь "приземлились". Колхоз имени Жданова был последним хозяйством Куйбышевской области, подключенным к государственной энергосети.

Это уже не просто сплошная электрификация, но как бы снятие ограничителя, возможность для каждого колхоза получить сколько, угодно энергии, причем куда более дешевой, чем та, что давали колхозные движки.

Может, стоит попутно напомнить, что Куйбышевская область превзошла электроэнергетикой предреволюционную Самарскую губернию почти в тридцать восемь тысяч раз.

Загрузка...