Про Волгу, берега и годы

Перекресток времен

Человек-легенда. — Кадры старой киноленты. — Завещание Ивана Яковлева. — Про лапти. — Университетский город Чебоксары. — Великие Болгары, средневековье. — Среди развалин мертвого города. — Почему султан Египта ел конину и не говорил по-арабски.

Крылатые корабли изменили старые волжские понятия "далеко" и "близко". До Свияжска, занявшего островок под Казанью, было, например, далеко: туда ходили только обычные тихоходные катера. Рейс занимал больше времени, чем поездка в Чебоксары: до столицы соседней Чувашии носилась "Ракета" № 118.

Крылатое судно успевало обернуться за день не один раз, В рейс "Ракету" водили помощник и капитан.

В отличие от большинства щеголеватых молодых судоводителей — золотые шевроны на рукавах, золото на фуражке, — капитан Девятаев пришел на смену в темно-синем летнем пальто, с непокрытой головой. В руках портфель. По виду советский служащий, "зам", а может, и "зав".

С капитаном был худощавый юноша в очках.

— Это мой Леша, старший.

Я хотел их сфотографировать вместе, но Леша заторопился, замахал руками:

— Нет, нет! Я не фотогеничен. Вы уж отца снимайте.

Леша, как и Саша, младший сын капитана, — студент-медик.

Подошла "Сто восемнадцатая", одни пассажиры вышли, другие заняли места. Несколько цыган и цыганок с ребятишками, обвешанные пакетами фирменного магазина "Синтетика", покрутились возле своих мягких кресел в салоне, потом решительно двинулись на корму и, нахохлившись, сели там в кружок на открытом воздухе.

Помощник, перебросившись несколькими словами с капитаном, спрыгнул на причал.

— Граждане пассажиры! "Ракета" номер сто восемнадцать отправляется в рейс до Чебоксар!

Спрашиваю капитана, ездил ли он в Мордовию, видел ли на сцене театра в Саранске пьесу о себе и своих товарищах?

— Представьте, никак не выберусь: навигация. Вот разве зимой… Те, кто видел, говорят, ничего, смотреть можно.

— После "Побега из ада" работали над новой книгой?

— Да, было дело. Вместе с писателем Анатолием Хорунжим, бывшим фронтовым корреспондентом. Документальная повесть, называется "Побег с острова Узедом". Слышал, заинтересовались за границей, перевели на английский.

Капитан "Ракеты" № 118 Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев был летчиком-истребителем, три года сбивал фашистов, потом сбили его. Попал в лагерь смерти. Вместе с подпольной группой заключенных захватил "хейнкель-111", на глазах гитлеровцев поднял самолет в воздух, перелетел с девятью пленниками к своим. Сам Геринг приезжал на место невероятного побега, лично вел следствие.

Теперь остров Узедом — часть территории Германской Демократической Республики. Михаил Петрович с женой Фаузией Хайруловной ездили туда как почетные гости. В честь подвига девятаевцев там поставлен монумент. А сам человек-легенда вот уже несколько лет водит "Ракету" между Казанью и Чебоксарами.

За эти несколько лет в плесе между столицами двух соседних республик начали строить Чебоксарскую гидростанцию и успели возвести город Новочебоксарск с весьма большим химическим комбинатом. Когда Андриян Николаев, Космонавт Три, вскоре после полета приезжал в родное чувашское село Шоршелы, рядом застраивались лишь первые улицы будущего города. Когда он отправился в космос вторично, в Новочебоксарске было уже свыше сорока тысяч жителей.

Молодой город вышел к Волге между Чебоксарами и Мариинским Посадом, где Андриян учился в хорошо заметном с реки кирпичном доме лесотехнического техникума. "Ракета" пристает в новом порту. Новочебоксарск прижал к Волге последние домишки тихой приволжской деревеньки: вот, мол, дорогие товарищи пассажиры, день нынешний и день вчерашний…

Несколько лет назад с режиссером Анатолием Колошиным мы работали над документальным фильмом о Волге. Роясь в фильмотеке, нашли старые ленты, снятые операторами в первые годы Советской власти. В числе прочих там были железные коробки, хранящие киножурналы 1924 года.

Изрядно поцарапанная лента с подергивающимися людьми — это особенность всех старых фильмов, она объясняется иной, отличной от современной съемочной и демонстрационной техникой — перенесла нас на Волгу, и знакомую, и чужую.

Кино тогда было немым, и, наверное, ленту показывали под звуки фортепьяно, на котором из сеанса в сеанс привычно бренчал тапер.

На экране появилась река, удивительно пустынная, с неторопливо ползущими за буксировщиком баржами — "мокрицами". Чехов при виде таких караванов говорил когда-то: похоже на то, будто молодой, изящный интеллигент хочет бежать, а его за фалды держат жена-кувалда, теща, свояченица и бабушка жены.

Кроме барж, увидели мы несомые ленивым течением огромные беляны, груженные досками и бревнами, с разрисованными дощатыми каютками — "казенками", с помостом, по которому разгуливал бородатый лоцман. Теперь разве только волгари-пенсионеры помнят эти диковинно-громоздкие суда, которые делали всего один рейс в низовья: там их разбирали на дрова.

Сменялись кадры. Вереницы ломовых извозчиков на спуске у нижегородского кремля, грузчики с "подушками" на спинах, в широких латаных шароварах. Оборванный бакенщик выгребает против течения на широкий волжский плёс. Берег Волги, женщины носилками грузят дрова на пароход. Толпа крестьян окружила бородача, пашущего плугом: плуг — новинка, здесь еще не расстались с сохой.

Базар в Чебоксарах. Пояснительная надпись: в городе, где сейчас уже около восьми тысяч жителей, открыт педагогический техникум, развивается мочальное и мебельное производство. Базарная толпа. Двое мужичков, как видно, подговоренных оператором, суетливо торгуются, картинно хлопают друг друга по рукам. Остальные напряженно смотрят не на них, а в аппарат. Женщина испуганно прячет от "дурного глаза" кинооператора мальчонку в напяленном на уши большом картузе. Одеты люди в домотканое, многие в лаптях и онучах.

Оператор снял также воскресник на пристани. Парни с носилками, груженными битым кирпичом, замерли перед киноаппаратом. Попал в объектив восстановленный полукустарный мыловаренный заводик, кооперативный магазин водников, открытый рядом с лавкой нэпмана, работницы возле детских яслей.

В год, когда снимался фильм, ушел от нас Ленин. Его портрет с траурной лентой висел в комнате, где за столами были сняты демобилизованные красноармейцы, парень в кожанке, несколько девушек в косынках, старательно выводившие в тетрадях слова диктанта.

Фильм показал ростки нового на Волге, которыми тогда гордились. Это были последние годы навсегда уходящей "лапотной" России, годы залечивания ран гражданской войны, интервенции, разрухи. Это была молодость нашей страны, бедная и героическая.

Мы решили пойти кое-где по следам давней кинохроники. Сделали фотоотпечатки кинокадров и взяли их с собой на Волгу. Нам казалось, что неназванная в фильме пристань, где оператор снял воскресник, была чебоксарской.

Но асфальтированные въезды и парадная лестница, ведущая в Чебоксарах к вершине горы, где в зелени сквера — памятник классику чувашской литературы Константину Иванову, решительно ничем не напоминали изображение, запечатленное в кинокадре.

Неудача постигла нас и с другими кадрами. Прохожие на улицах, у газетных киосков, у театральной кассы, рассматривая наши снимки, пожимали плечами: "А где это снято? Чебоксары?!" — "Пожалуй, похоже на бывшую Троицкую улицу". — "Вы в музей сходите, может, там кто знает".

Разумеется, мы не искали упомянутого в старой ленте "мочального производства". Его место заняли завод электроисполнительных механизмов, завод электроизмерительных приборов, завод электроаппаратуры. Лицо чебоксарской индустрии определяла электроника. Чуваши, которым, по убеждению царских сатрапов, было доступно одно лишь "искусство плетения лаптей великое", изготовляли приборы для новых линий метро, выполняли заказы Индии и Южной Америки.

О заводе электроаппаратуры и его людях мы и рассказали в нашем фильме. Протянуть же ниточку в современность от старых кинокадров так и не удалось. Казалось, что прошли не десятилетия, а сменилась эпоха…

На этот раз мне хотелось пойти в Чебоксарах по следам Ивана Яковлевича Яковлева. Замечательный чувашский просветитель жил и работал не в Чебоксарах, и основные "яковлевские" места, если понимать их лишь в узком смысле, не здесь. Но сам характер деятельности просветителя, бросающего, как говаривали раньше, семена знаний на ниву народную, чрезвычайно расширяет, углубляет представление о том, что оставлено им после себя, каков его след в людской памяти.

Яковлев начинал в Симбирске, именно там было и его любимое детище — учительская семинария. Каменные кирпичные здания сумрачного казенного облика до сих пор стоят в Ульяновске на берегу Свияги возле скрипучего деревянного моста. На стене одного из них почитателями сделан мозаичный портрет молодого Яковлева — такого, каким его навещали в семинарии Илья Николаевич и Владимир Ильич Ульяновы. Мне показали комнату, где жил учитель-чуваш Охотников, которого Владимир Ильич готовил к поступлению в университет. В маленьком музее я читал завещание Яковлева, написанное в 1921 году, и обращение к его соотечественникам-чувашам: "Русский народ выстрадал свою правду, и, нет сомнения, правдой этой он поделится и с вами. Верьте в Россию, любите ее, и она будет вам матерью".

Не только семинарию, но и первую начальную школу для чувашей Яковлев открыл также в Симбирске. Почему же не в Чебоксарах? Ведь уже и тогда этот город, пусть не без иронии, называли "чувашской столицей", добавляя при этом: деготь есть, веревка есть, калачами объедайся — чего же еще надо?

Дело было скорее всего в общественном климате Чебоксар. Шевченко поразило в свое время обилие церквей в этом ничтожном, но картинном городке. "Для кого и для чего они построены? — спрашивал поэт. — Для чувашей? Нет, для православия".

По весу церковных колоколов бедный, запущенный городок мог тягаться с Парижем и Лондоном, а на содержание единственной своей библиотеки отпускал 75 рублей в год, и читатели ездили за книгами для чтения в соседний поселок Мариинский Посад. Церковники считали просвещение чувашей делом не только ненужным, но даже вредным.

Я нашел в старой газете корреспонденцию из Чебоксар, рассказывающую, как местный городской голова, невежественный самодур Астраханцев, производил "выборы" гласных в управу: созвал нужных ему людей в трактир и объявил их избранными…

В Симбирске же Яковлев буквально с первых шагов был поддержан Ильей Николаевичем Ульяновым. Позднее их связала дружба. Илья Николаевич содействовал открытию сельских школ для чувашских детей и помогал Яковлеву стать тем, кем он стал — лишенным националистической ограниченности просветителем своего народа, старавшимся, чтобы в чувашских селах могли читать на родном языке и давние чувашские легенды, и стихи Пушкина, и повести Гоголя.

Памятник Яковлеву — на главной улице Чебоксар.

Чебоксарский музей хранит сегодня личные вещи просветителя: шкатулку из орехового дерева, сделанную в форме стопки книг, подсвечник, коробку для бумаг. И с каким же серьезным, благоговейным вниманием разглядывали их ребята, которых привел в музей немолодой уже учитель.

— Иван Яковлевич составил для вас первый букварь, — говорил он. — Взгляните, вон под стеклом эта великая книга. Великая, потому что она первая, от нее пошли другие. Теперь везде у нас в Чебоксарах вывески: "Кенекесем", "Книги". А прежде была поговорка: "Чувашскую книгу корова сжевала".

В знакомом городе ищешь перемен. Та приволжская часть Чебоксар, где стоит музей, пока не богата ими. В этом повинно очередное волжское море, которое скоро подойдет к городу. Оно образует залив в низине вдоль речки Чебоксарки. Часть нынешней городской территории уйдет под воду, там, естественно, ничего не строят. Строить станут позднее вдоль новой набережной залива.

Центр сегодняшних Чебоксар подальше от Волги, в глубине, где поднимаются в гору полосой асфальта в щедром обрамлении лип и белых лепестков светильников улица Маркса и проспект Ленина, где сооружен Дом Советов и бронзовый Чапай, слитый со вздыбленным конем, заносит шашку на высоком монолите.

Я не буду оригинальным, напомнив, что от утла сквера, где скачет Чапаев, начинается улица Андрияна Николаева. Их слава разделена пятью неполными десятилетиями. Сабельная атака — и полеты в космос.

Автобус привез к памятнику экскурсантов. Они торопились. Экскурсовод скороговоркой перечислял:

— Химический комбинат. Хлопчатобумажный, крупнейший в стране, я говорил вам о нем. А тракторный завод будет вот там. Есть вопросы?

Слушали экскурсовода вяло. Заводы, комбинаты? Чего же тут удивляться? Так и должно быть, это везде есть.

В книжке о Волге, изданной в 1914 году, о Чебоксарах было написано: "Живут чуваши в деревнях, в город же приезжают главным образом для сбыта яиц, так как куроводство является тут одним из видных местных промыслов". Когда полвека назад Чувашия получила автономию, в Чебоксары пришло правительственное задание: поставить для нужд Красной Армии два миллиона пар лаптей, поскольку в царское время именно отсюда лапти, лыко и рогожи расходились по ярмаркам всей России.

Сегодня республика поставляет стране разнообразные средства автоматизации, магнитные станции, сложнейшие механизмы для современных предприятий, красители для искусственных волокон. Что же касается лаптей, то их все же можно найти в магазинах сувениров. Правда, маленькие, меньше мизинца, но сплетенные весьма искусно.

В центре Чебоксары, пожалуй, современнее Казани. Казани от прошлого осталось довольно много, Чебоксарам — разве что старые храмы. По сравнению с первыми годами Советской власти чебоксарцев стало больше в двадцать пять раз. Ясно, что город поставлен заново, что он давным-давно вобрал в себя окрестные деревни и разбежался далеко за бывшие их околицы. Но и в еще недостроенных кварталах уже насажены деревья, причем не быстрорастущие, неприхотливые тополя, а нежные березки.

К университету троллейбус шел из центра по улице Гузовского. Бронислав Гузовский был лесничим. Четверть века он отдал разведению дуба. В музее я видел его портрет: чеховское пенсне, закрученные усы, борода и очень строгие глаза очень доброго человека.

В наших городах, вероятно, не так много улиц, названных именами лесничих. Но чуваши лесопоклонни-ки. Они любят и берегут лес. Это народная черта, поэтическая и прекрасная.

Университетские корпуса стояли посереди перекопанного поля. Рядом с перелесками виднелись заброшенные карьеры.

В книжном киоске я спросил издания трудов университета.

— Не успели еще напечатать, — развела руками киоскерша. — Открыток с университетом тоже нет. Ребята очень интересуются, хочется им послать домой: вот, значит, где учимся. А у меня нет. Не знаю, кому жаловаться.

Университет, совсем еще молодой, стал четвертым высшим учебным заведением Чебоксар. Подбирая для него преподавателей, выяснили: среди советских ученых не менее 670 уроженцев Чувашии, причем многие из них начинали со студенческой скамьи в первых чувашских институтах. Кликнули клич по всей стране — и получили больше откликов, чем ожидали. Об этом мне рассказал председатель Верховного Совета республики Михаил Яковлевич Сироткин.

— Мы, чуваши, домоседы. Услышали люди про университет — и потянулись на родину из Горького, из Казани, из Иванова.

Сам Михаил Яковлевич родом из чувашской деревеньки, которую поглотил разросшийся Новочебоксарск. Учительствовал в начальной сельской школе, потом — институт. Теперь профессор, член-корреспондент Академии педагогических наук.

Михаил Яковлевич напомнил, что первый камень университета был заложен в Чебоксарах вскоре после революции, когда чуваши целую неделю праздновали образование своей автономной области, позднее ставшей республикой.

Не в фигуральном смысле заложен, а так, как полагается при закладках. Камень залили цементным раствором, оркестр исполнил "Интернационал". Правда, кое-кто говорил тогда, что для начала лучше бы открыть институт, педагогический или сельскохозяйственный. Большинство было, однако, за университет. Понимали, конечно, что это не сегодня и не завтра. Но пусть хоть в мечтах будет свой чувашский университет.

Михаил Яковлевич вырос в семье лесничего, и я спросил его о Гузовском.

— Он был влюблен в свое дело, его опыт до сих пор считается классическим. Да, весьма почитаемый человек, весьма. Вы ведь бывали в чувашских деревнях? Весной идешь, деревни не видишь, думаешь — лес. Прежде у нас каждый взрослый должен был посадить за свою жизнь никак не меньше пятнадцати-двадцати деревьев. Родился ребенок — посади "его" деревцо. На выгонах сажали ветлы, и считалось, что тот, кто посадил, тот им и хозяин. Жаль, что сейчас сажают меньше. Дерево растет долго, когда сажаешь, хочешь верить, что своими глазами увидишь его взрослым, пышным. А теперь люди — в движении, едут на стройки, на новые заводы.

Михаил Яковлевич посоветовал встретиться с доктором исторических наук Василием Дмитриевичем Дмитриевым. Он преподает в университете и возглавляет республиканский научно-исследовательский институт, занятый, в частности, проблемами языка, литературы и истории Чувашии.

Василий Дмитриевич сказал, что университет на одном из первых мест в стране по учебной площади и площади общежитий, приходящейся на каждого студента.

— Тут мы превосходим, например, Ростовский более чем втрое. Нам помогает вся республика. И Москва не забывает. Строим здания медицинского факультета, химического. Следом — главный корпус, корпус историко-филологического, библиотеки. В перспективе до пятнадцати тысяч студентов.

Василий Дмитриевич сын крестьянина-чуваша. Два курса пединститута окончил до войны. Потом воевал "с перерывом на ранение", войну окончил гвардии лейтенантом под Кенигсбергом. Вернувшись, поступил на третий курс. Кандидатскую диссертацию защищал в Москве, докторскую — в Ленинграде.

В университете больше половины студентов — чуваши, много русских, немало татар и марийцев, есть армяне и грузины. Среди докторов наук и профессоров университета две трети — чуваши.

…Начало же этому — в комнате сироты Ивана Яковлева, бывшего поводыря слепых из глухой чувашской деревни, с настойчивостью Ломоносова пробившего дорогу к знаниям. Он, тогда еще гимназист, собрал однажды четырех подростков-чувашей у себя и посадил их за книги. Сначала — всего четверых. А ему виделись классы большой чувашской школы…

Рвение и способности юноши Яковлева были так велики, что ему удалось поступить в Казанский университет. Приезжая в Симбирск на каникулы, он трогательно заботился о своих питомцах. Знакомство с Ульяновым окрылило его. Илья Николаевич стал брать Яковлева с собой в поездки по губернии, опекал первую чувашскую школу в Симбирске, вместе с Яковлевым открывал чувашские школы в селах. И, наконец, с помощью и при поддержке Ильи Николаевича симбирская школа со временем превратилась в учительскую семинарию…

"Имени И. Я. Яковлева" — написано на вывеске Чебоксарского педагогического института.

"Имени И. Н. Ульянова" — читаем мы на зданиях университета столицы Чувашии.

Много лет назад на книжном развале я купил потрепанный томик. То было сочинение Павла Свиньина "Картины России", изданное санктпетербургской типографией Греча в 1839 году. В нем есть такие строки: "Можно ли равнодушно смотреть на могилу обширной столицы народа, некогда богатого, могущественного? Можно ли без чувств, без размышления видеть сии немые, скудные свидетельства его существования? Несколько уединенных башен, разбросанных по пустыне, изрытой буграми, несколько распадшихся стен, поросших кустарником, — вот все, что осталось от знаменитого города, от великолепных зданий, от пышных, роскошных гаремов! Скоро, может быть, плуг поселянина изгладит с лица земли последние их остатки, а ветер полночный разнесет и самую пыль их!"

О какой части России идет здесь речь? Пустыня, уединенные башни, гаремы… Крымские степи? Уголок Дагестана? Местности, пограничные с ханствами Средней Азии?

Нет. Свиньин описывает поездку по Волге. Он рассказывает о древнем городе, который в разные времена называли Великим Болгаром, Великими Булгарами, Великими Болгарами.

Ветер полночный не разнес пыль развалин.

По-прежнему над раздольным лугом заливаются жаворонки, возле тополей кружат грачи, и в этот русский пейзаж чужеродно врезаны странные, загадочные строения. Не первый раз я вижу их, но неизменно испытываю чувства, близкие так поэтично выраженным в старинной книге.

А до ее автора разве не волновали они многих?

Петр Первый, побывав здесь, велел оковать железными обручами башню Большого минарета, распорядился собрать могильные плиты с таинственными надписями, приказал казанскому губернатору Салтыкову послать каменщиков для исправления поврежденных зданий с тем, чтобы и впредь беречь их от разрушения.

Бывали здесь многие российские академики. Екатерина Вторая написала о своем посещении Великих Булгар пространное письмо Вольтеру. Свыше ста лет сюда наведываются археологи.

Развалины, о которых идет речь, — лишь один из многих памятников культуры волжских булгар. Совсем недавно найден большой булгарский клад… на улице Чернышевского в Чебоксарах. Но Великие Булгары, безусловно, самый впечатляющий и наиболее сохранившийся памятник культуры народа, когда-то много значившего в Поволжье. Развалины, интерес к которым все растет, находятся в Татарии, возле городка Куйбышева-Татарского. На этой небольшой пристани вместе со мной сошли с парохода местной линии молодые архитекторы из Таллина, ленинградский художник и экскурсанты-школьники из Набережных Челнов.

От Волги город отделен сосновым бором. Тропинки прихотливо вились меж стволов, пахло нагретой хвоей, слышались всплески волн. Приход Куйбышевского моря передвинул районный город, поднял его повыше, расширил его улицы, но не отнял те удобства жизни небольших поселений, которые особенно ценят люди на возрасте, трудно, суматошно, беспокойно прожившие жизнь в кочевьях со стройки на стройку.

Главная улица начиналась у белого обелиска, поставленного на могиле героев, павших в годы гражданской войны. Она тянулась через весь город и выходила в чистое поле, к дороге, пересекавшей что-то вроде заброшенной железнодорожной насыпи. Но это были остатки некогда высокого вала, окружавшего Великие Булгары. За этим валом начинается Прошлое.

Еще и сегодня мы далеко не все знаем о древних обитателях берегов Средней Волги и низовьев Камы. Видимо, в VIII веке к поселениям местных племен прихлынули пришельцы с юга. То были кочевники булгары. Под натиском хозар часть их из родного Приазовья ушла на Дунай, где позднее вместе со славянами образовала существующее и поныне государство дунайских болгар, а часть осела на Волге.

Волжская Булгария стала одним из ранних феодальных государственных образований нашей страны. В X веке она обменивалась посольствами с далеким Багдадом, с владениями среднеазиатских ханов, с Киевской Русью. Арабские послы доносили, что булгары народ земледельческий, сеют ячмень, просо, пшеницу и торгуют хлебом с соседями. На ярмарках торговые гости видели дамасскую сталь, иранские и армянские ковры, русские мечи, прибалтийский янтарь.

Связи со среднеазиатскими центрами ислама и Арабским Востоком принесли в Булгарию мусульманскую религию. Над Суваром, Биляром, Булгаром, тремя городами, попеременно оспаривавшими честь называться булгарской столицей, поднялись многочисленные минареты.

Отношения булгар с крепнущей Русью складывались не просто. Тут было далековато до прочного мира и соседской идиллии. Хотя в булгарских городах русские купцы имели даже свои посады, случалось и так, что булгарские и русские дружины схватывались в жестоких сечах. Владимиро-Суздальский князь Андрей Боголюбский был женат на булгарской царевне, и он же трижды "ходи на Булгары". Путь к Каспию был поводом для стычек и раздоров.

Потом русские и булгары испытали печальную общность судьбы, принесшую им, однако, столетие взаимного мира. После победы над русско-половецкими войсками на реке Калке монголы хлынули и на Булгарию. Здесь их передовые отряды встретили сильный отпор, и лишь несколько лет спустя огромная монгольская армия, предводительствуемая Батыем, по свидетельству русского летописца, "взяша славный Великий город Болгарский и избиша оружием от старца и до уного и до сущаго младенца…"

Опасаясь непокорства булгар, Батый разместил свою ставку в окрестностях разоренного Великого Булгара и лишь позднее основал в низовьях Волги город Сарай, ставший центром Золотой Орды.

После монгольского нашествия часть булгарских городов пришла в полный упадок. Но Великий Булгар, напротив, став центром подчиненной Золотой Орде Булгарии, превратился в крупный процветающий город. В нем жило до пятидесяти тысяч человек. XIII–XIV века были временем его расцвета. А затем началось постепенное угасание, завершившееся в XV веке окончательным разрушением некогда богатого и славного города.

Забытый, он лежал в развалинах. Вокруг них застроилось село Успенское, которое, однако, по старой привычке чаще называли Булгарами или Болгарами. Сюда влекло многих ученых, которым доводилось побывать на Волге. Археологи не забывают дорогу к развалинам.

Перейдя оплывший крепостной вал, я направился к изгороди, защищавшей остатки средневекового города от набегов хищных орд любителей сувениров. Толкнул калитку. Незаперта. Возле развалин ни души. Может, археологи уехали копать куда-либо по соседству, ведь памятников Булгарского царства в Татарии много. Но этак, пожалуй, иной турист может захватить с собой на память кусочек обливной керамики: отковырвет от стены и поминай как звали…

— Вам кого?

Буквально из-под земли, из глубокого рва раскопа, поднялся паренек лет шестнадцати. Он смотрел строго, я бы сказал — с подозрением, будто прочел мои крамольные мысли.

— Мне бы Алексея Петровича.

— Один тут я на охране памятников, все ушли на воскресник, В прошлую субботу ураган был, повалил забор у краеведа Королева, вот и чинят.

— И Алексей Петрович там?

— А как же.

Собеседника моего зовут Сафа, он учится в местной школе и, как многие ученики, уже не первый год работает на раскопках.

— Интересно?

— А то нет?

Я стал расспрашивать Сафу, что это за развалины. Сафа не поверил, будто я не слышал о Великих Булгарах — откуда же тогда мне известно имя-отчество профессора Смирнова?

Но, увидев блокнот, посерьезнел, насупился и довольно толково рассказал историю мертвого города. При этом он говорил "мы", "наш", "наши предки".

Для некоторых нынешних народов Поволжья, прежде всего для татар и чувашей, Булгария — частица родной истории. Многие выходцы из Булгарии осели позднее в Казанском ханстве.

Сафа на полуслове прервал рассказ почтительным шепотом:

— Алексей Петрович…

Профессор Смирнов, возвращаясь с воскресника, заметил чужого в своих владениях и направился к нам.

— Вот товарищ из Москвы интересуется, — виновато сказал Сафа.

Профессор вздохнул. Возможно, он подумал, что лучше уделить мне все же часть воскресного дня, чем откладывать это на завтра, когда у него и без меня будет много дел.

Примерно полтора десятка лет назад я побывал в Великих Булгарах, но, к сожалению, после полевого сезона археологов. В осенний день, под дождем, торопливо пробежал по пустому мертвому городу. Запомнился лишь Малый минарет, каменным столбом поднятый над полем. У меня было ощущение, что теперь строений стало гораздо больше и выглядели они куда внушительнее.

— Да, с тех пор многое реставрировано, — сказал профессор. — Но еще больше предстоит сделать. Пройдемте для начала в Красную палату.

Собственно, никакой палаты не было, а был фундамент с уцелевшей кое-где каменной кладкой. Я шагнул было напрямик, но Алексей Петрович остановил меня:

— Нет, нет, мы с вами все же цивилизованные люди! Войдем в двери. Пожалуйста, сюда.

И он показал, где именно полагалось перешагнуть полузаросшие травой кирпичи.

— Вы слышали, конечно, что Красная палата названа по цвету штукатурки, покрывавшей ее стены. Она величественна, как палата, но это всего лишь баня. Красная палата была чем-то вроде Сандуновских бань в Москве: стояла в центре, на бойком месте, имела бассейны с холодной и горячей водой. Под полом проходили дымоходы, нагревавшие плиты. А вот здесь был фонтан, красивая каменная розетка с двенадцатью лепестками. Тут проводили много часов, беседуя, играя в шахматы, оговаривая торговые сделки, а может, слушая стихи поэтов. Теперь, пожалуйте, в центр города.

Мы зашагали к берегу, где возле старинного православного храма располагались строения, сложенные из каменных глыб.

Перед поездкой в Булгары я провел немало времени в казанских музеях. Там собраны репродукции с рисунков, сделанных еще в то время, когда был цел Большой минарет, баня Белая палата и некоторые другие строения мертвого города. Их успели зарисовать с натуры Паллас и Чернецов.

Музеи хранят камни с резным орнаментом, украшавшие мечети и дворцы Великого Булгара. В витринах собраны изящные изделия булгарских ремесленников. На медном замке, изготовленном в XII веке, мастер оставил о себе памятную надпись, которую я списал дословно: "Работа Абу-Бекра, сына Ахмеда. Вечная слава и мирный успех и счастье всеобнимающее, и величие и благосостояние да будет владетелю сего замка". Уж если простой ремесленник был способен написать столь поэтично, то надо думать, что поэзия вообще почиталась в булгарских городах.

— Кстати, известно ли вам, — повернулся ко мне профессор, — что Красную палату открыли случайно в тридцать восьмом году, когда все остальные памятники были хорошо изучены? Местные жители давно пережигают известняк на известь. И вот кто-то мне рассказал про старика, который в молодости добывал известняк на раскопках. Этот старик наткнулся на каменную ванну, стал ее подкапывать, она сорвалась, ему сломала ногу, а напарника раздавила. Погибшего похоронили, ванну, причину несчастья, засыпали. Я разыскал этого старика, он показал, где все произошло. Место это засыпано песком, можно было ходить мимо каждый день и ничего не заметить.

— Но сколько же лет вы в Булгарах? — поинтересовался я. — Вот вы упомянули про тридцать восьмой…

— Ну, в тридцать восьмом я тут был уже своим человеком! А вообще-то сначала занимался археологией финно-угров. Доказывал, что у древних удмуртов существовали феодальные отношения. Это на самом деле не так, но когда-то был убежден в своей правоте. И вот археолог Спицин, Александр Андреевич, как-то мне и говорит: "Ну что вы спорите? Поезжайте в Булгары, посмотрите настоящий средневековый город и сами убедитесь, что ваши удмурты были лишь на грани феодальных отношений". Я поехал. Это было в тридцать третьем. И вот в сущности с тех пор… Правда, с некоторыми перерывами. Был в московском ополчении, воевал. Некоторое время перед пуском волжских гидростанций работал в зоне затопления. Тут брали широко! Нашли тогда на Средней Волге стоянки древнего каменного века, раскопали много стоянок и курганов эпохи бронзы. Ну и, конечно, здесь, в Булгарах, поработали не зря. Открыли и изучили кварталы ремесленников, нашли сыродутые горны девятого века, едва ли не древнейшие в Европе литейные печи для выплавки чугуна.

— Но ведь Великие Булгары не в зоне затопления? Вон как тут высоко!

Мы вышли к береговому яру. Внизу простиралось Куйбышевское море. Зеленые островки поднимались над его дремотными водами.

— Там тоже был город, — Алексей Петрович в ответ жестом ограничил едва не полморя. — Нижняя часть Великих Булгар. Внизу текла речка Меленка, доступная для легких стругов. По ней и поднимались к этому яру от Волги, до которой было семь километров. В нижней части города жили ремесленники. Была там и русская слобода. Оттуда, снизу, любовались вот этими величественными сооружениями.

Алексей Петрович видел то, чего не видел я. Нам, простым смертным, иногда изменяет чувство исторической перспективы. Видя сооружения древних, мы подчас оцениваем их масштабы глазами людей второй половины двадцатого века. Археологи обладают способностью увидеть, например, минарет четырнадцатого столетия глазами средневекового дервиша, странствующего мусульманского монаха.

Я видел всего лишь несколько полуразвалившихся и частично реставрированных построек, грубовато сложенных из каменных плит и глыб. Самая высокая из них едва ли могла дотянуться до крыши современного трехэтажного дома. Отдельно поднималась колонна с капителью, основательно подновленная. Местами каменные плиты образовывали что-то вроде мостовой, или, быть может, пола несуществующего здания. Вот и все, что видел я.

Алексей Петрович смотрел на развалины другими глазами:

— Взгляните на эту великолепную Черную Палату! Внизу — куб, далее восьмиугольник, и над ним — полусферический купол. Это, вероятно, мечеть. Не главная, заметьте! От главной остались развалины, но мы можем судить о ее поистине грандиозных размерах — не меньше, чем сорок на сорок метров. Массивные башни по углам, великолепный портал главного входа… И колонны — вы видите одну из них, а их было двадцать! Перекрытия такого же типа, как у мечети Амру в Каире. Рядом с главной мечетью, по преданию, находился ханский дворец. Ищем его не один год, пока, к сожалению, не нашли. Вот это сооружение — так называемое дюрбе — мавзолей знати, возможно, даже местных ханов. Мы с вами в центре большого города четырнадцатого века.

— А более ранние времена? Они не оставили следов?

— Если говорить о самом древнем поселении, то оно существовало очень давно: здесь найдены римские монеты. Когда возник вопрос о превращении памятников Великих Булгар в заповедник и начались реставрационные работы, нужно было точно датировать каждое сооружение. Непременно! Без этого невозможна подлинно научная реставрация. А датировать не просто. В восемнадцатом веке на развалинах Булгар был создан православный монастырь, над дюрбе водрузили крест, мавзолей превратили в храм святого Николая. Но давайте посмотрим поближе церковь Успения.

Церковь, довольно громоздкая в сравнении с постройками средневекового города, стояла как раз посреди них. Мне она не показалась интересной, таких у нас сохранилось достаточно.

— Восемнадцатый век среди четырнадцатого, — сказал Алексей Петрович и зачем-то повел меня вокруг храма. — Но, я вижу, вы ничего не замечаете?

Я посмотрел на стены, на колокольню.

— Глядите в корень, — рассмеялся Алексей Петрович. — Вот!

И он показал глазами на фундамент. По плитам, из которых он был сложен, тут и там бежала причудливая арабская вязь. Я не обратил внимание на траншеи, окружавшие храм. Думал — просто ремонт. А их, оказывается, нарочно прорыли, чтобы были видны надписи.

Монахи пустили древние плиты в дело. Хорошо еще, что клали целиком, не дробя, не разбивая.

— Так вот, — продолжал Алексей Петрович, — мы должны были датировать каждое сооружение. Реставраторам нужна твердая опора: время возникновения, время гибели, для того чтобы достоверно восстановить архитектурные детали, элементы декора, свойственные именно этому периоду. После работы, занявшей не один год, мы можем сказать с полнейшей уверенностью: все эти здания начали строить сразу после монгольского погрома, после нашествия Батыя.

Алексей Петрович рассказал, как именно удалось уточнить датировку.

— При раскопках мы обнаружили домонгольский культурный слой. Прошли монголы — на него лёг слой пожара, слой битвы: уголь сгоревших зданий, обломки оружия. Мы натыкались на следы страшной расправы: обезглавленные, на части разрубленные туловища. Но они находились, как у нас принято говорить, в анатомическом порядке: были похоронены в общих могилах. Это могли сделать вернувшиеся на пепелища жители и никто больше. Они и начали постройку новых зданий, в частности соборной мечети. Тогда делали так называемые ленточные котлованы для фундаментов, то есть рыли землю только там, где клали камни опоры. Естественно, что выбрасываемая земля должна была ложиться на слой пожара. Именно это мы и обнаружили. По-видимому, экономические затруднения задержали стройку, растянули ее на много лет. Почему мы так думаем? Потому что выброс земли возле завершающих здание угловых башен лёг уже не на слой пожара, а на новый культурный слой, накопившийся примерно за сто лет. Подле соборной мечети вся площадь была замощена, засыпана слоем битого кирпича и щебня. В этом слое мы нашли монету 1330 года Четырнадцатый век.

Алексей Петрович посоветовал мне еще походить по Великим Булгарам без спешки (и без него: увы, дела!). Он тут же набросал в блокноте маленькую схему, и мы расстались, условившись, что перед отъездом я еще загляну в сельскую школу, где разместились археологи.

После того как прошлое перестало быть для тебя чужим, наверное, действительно надо с ним побыть наедине, собраться с мыслями, попытаться ощутить ставшую близкой даль столетий. Я пошел вдоль городского вала, туда, где был въезд в город. Ворота не сохранились, но о ширине их можно было судить по разрыву вала, который, как определили раскопки, был укреплен бревенчатой стеной с башнями. Башни стояли часто, так, чтобы в пространстве между ними стрелы могли поражать противника.

Потом я вернулся к берегу. Колонии торговых гостей Великих Булгар находились внизу, под обрывом, где текла Меленка. Не там ли жили русы, о которых рассказал побывавший на Волге с посольством багдадского халифа арабский путешественник Ахмед Ибн-Фадлан?

Он встретил их на пристани для иноземных купцов и нашел, что стройностью они подобны пальмам, румяны и красивы. Араб стал свидетелем похорон вождя русов. Собрали всех его родных, его свиту и спросили: "Кто хочет умереть вместе с ним?" Вперед выступила девушка.

Корабль умершего вытащили на берег и в палатку посередине судна посадили, подперев подушками, мертвеца. Рядом положили оружие и пищу, умертвили собаку, двух лошадей, двух коров, чтобы умерший ни в чем не нуждался по дороге в загробный мир. Девушка поднялась в палатку, взяла кубок и запела последнюю свою песнь. Зловещая старуха проскользнула следом за ней. Воины били деревяшками о щиты, чтобы заглушить крики убиваемой.

Когда в палатке все стихло, запылали дрова, заранее уложенные под кораблем смерти. Не прошло часа, как и судно, и вождь, и принесшая себя в жертву девушка превратились в угли. Потом русы насыпали круглый холм, водрузили на нем ствол белого тополя с именем умершего и разошлись.

О давних связях обитателей волжских берегов с арабским миром мне приходилось много слышать на Ближнем Востоке.

Моим добрым спутником в путешествиях по Египту и Сирии был арабист Малюта Фазлеевич Гатауллин, кандидат наук, человек, влюбленный в арабские древности. Родом он был из татарской деревни, в школу бегал за четыре километра. Выучился на тракториста, а там — война. Сменил трактор на танк, дошел до Берлина.

После войны окончил институт востоковедения, поехал в Каир. Арабы называли его доктор Мавлют Ата-Алла. Их удивляло, что советский "руси" свободно читает коран и знает обычаи Египта.

Малюта Фазлеевич тратил почти все деньги на покупку старинных арабских книг, ночами сидел над ними, конспектируя и делая выписки. Во время стажировки в Каирском университете он ознакомился с новыми работами египетских историков, в том числе с исследованиями профессора аль Холи.

Профессор изучал связи между Волгой и Нилом как раз в те времена, когда Великие Булгары расцвели вновь после монгольского погрома. Шел обмен посольствами, идеями, товарами, народы узнавали друг друга. Более того — воины с Волги шли служить в Египет, становились там военачальниками и даже султанами.

Родом с Волги был султан Бейбарс и султан Калаун, основатель династии, свыше века правившей Египтом. Бейбарс не говорил по-арабски, ел лошадиное мясо и пил кумыс по обычаям обитателей приволжских степей. Выходцы с Волги имели в Каире свои кварталы, их называли Орду. В свою очередь Берке, хан Золотой Орды, принял ислам и перенял некоторые обычаи египетского двора.

Историки подсчитали, что в течение двух столетий Нил и Волга обменялись полсотней посольств. Египетские ученые приходят к выводу, что, хотя народы Волги и Нила были отделены огромным расстоянием и вели разный образ жизни, их взаимовлияние было несомненным.

…Под вечер я зашел в школу, летнюю базу археологов. Профессор Смирнов занимал отгороженную брезентовым пологом часть большого класса. Тут же был склад находок, стояли ящики с нивелирами и теодолитами, один угол загромождали рейки и лопаты, а в другом вполголоса беседовали трое молодых людей.

Мы с профессором присели за длинный стол, сколоченный из досок, и Алексей Петрович докончил рассказ о реставрации Великих Булгар. Он с особой теплотой говорил об архитекторе Сайаре Айдарове, искусно реставрировавшем некоторые сооружения. Тот считал, что нельзя древнему памятнику "навязывать свое мнение": пусть он сам говорит за себя тем видом, в каком до нас дошел. Если же дошел таким, что достоверно реставрировать его невозможно, то лучше вовсе отказаться от реставрации.

— Реставрируемый памятник — как больной человек, его нельзя сразу поставить на ноги, — заключил профессор. — Тут опасно спешить!

Алексею Петровичу недавно исполнилось семьдесят. Его юбилей праздновали и в Москве и в Татарии. Почти сорок лет профессор Смирнов отдал изучению проблем Волжско-Камской Булгарии. Из двухсот его научных работ около половины связаны с Татарией и другими республиками Поволжья.

Каждый год он на раскопках. Класс — это еще хорошо, а бывает, что над головой все лето только палатка: это когда надо обследовать, а то и раскопать какой-нибудь новый интересный памятник, найденный далеко от селений.

У профессора немало помощников, таких же энтузиастов булгарского средневековья. Некоторые из них станут постоянными работниками будущего музея-заповедника, которому, вероятно, суждено стать очень популярным: уже сейчас в летнюю пору сюда отовсюду тянутся люди.

Я спросил Алексея Петровича, удовлетворен ли он своей работой?

— Люблю эти развалины, они мне дороги, тут часть моей жизни, — ответил он. — Отношение к нам превосходное. Каждый год с нами работают студенты Казанского университета и Педагогического института. Для многих из них здесь — история предков. Несомненно, на этом волжском берегу сохраняется, в частности, очень важный материал для понимания истории татарской культуры, татарского искусства.

Когда пришло время прощаться, я сказал Алексею Петровичу, что вот, мол, повезло Великим Булгарам, вовремя нашлись люди, позаботившиеся об их сохранении.

— Вы, вероятно, меня имеете в виду? — иронически, как мне показалось, улыбнулся Алексей Петрович. — А вы вот познакомьтесь с Василием Михайловичем Королевым.

— Королев? Это которому забор чинили?

— Вот, вот! Здесь он, рядышком, в деревне, вы ведь через нее шли из Куйбышева. Очень рекомендую познакомиться.

На другой день отправился разыскивать краеведа. Первый же встречный показал престарый дом с развалюшкой-сараем. На крыльце паренек — он оказался правнуком Василия Михайловича — повязывал ошейник терпеливой серой кошке. Сам хозяин чинил в сарае табуретку. Он удивительно напоминал Корнея Ивановича Чуковского, только был малость погрузнее.

Василий Михайлович разговорился не сразу. Временами замолкал, уходил в себя, потом решительно встряхивал седой гривой:

— Так о чем это я? Да, здесь с девятьсот шестого года, скоро сам попаду экспонатом в музей. И все здесь, в Булгарах. Это ведь не просто село, это вольная республика. От города валом и рвом отгорожены. Пошло село от развалин. До Петра были развалины круглыми сиротами, никому до них не было дела. Ну, Петр велел беречь, хранить. Однако место это монахам приглянулось. Они, монахи, испокон веку работать не любили, стали селить при монастыре крепостных крестьян. Потом монастырь упразднили — мужики остались. Село переименовали в Успенское, только народ о том слышать не хотел: Булгары и Булгары! Сам-то я нижегородский водохлеб, приехал сюда учительствовать в младших классах. И понравилось мне здесь. Сразу. Лето солнечное, весна дружная, зима крепкая, ясная. Нет лучше места для жизни, уж поверьте. Мне девятый десяток идет, пятьдесят лет учительствовал, и вот ничего, на здоровьишко не жалуюсь.

— А знаете, Василий Михайлович, на кого вы похожи, особенно в профиль?

— Знаю, все говорят…

Опять задумался, смолк.

— Что-то я все о себе! Вас, поди, Булгары интересуют? Ну, я как приехал, так сразу включился, не дело, думаю, чтобы камень растаскивали. Стал разъяснять, а кого и постращал. В девятьсот пятнадцатом приехал Смолин — археолог, очень одобрил, благодарил, устроим, говорит, музей. Ну, устроили, а тут война, революция, опять война. Грабарь Игорь Эммануилович приехал в девятнадцатом, он тогда был в комиссии по охране памятников старины "Ну, — говорит, — учитель, засучи рукава, береги все тут", А средств для охраны — никаких. Не все сберегли. Не все. На обжиг извести сколько ушло. Иной хозяйственник — ведь он дикарь. Даже хуже дикаря. Ему был бы план. Нужна известь? Нужна. А известняк — вот он, под боком. С тех пор, с девятнадцатого года, и хожу, смотрю, чтобы не озорничали. Свободный час — я туда, к развалинам. Только последние несколько дней не был. Сейчас-то ничего, там Алексей Петрович. А зимой, когда все уедут? Алексей Петрович многих заинтересовал в Казани, да и в Москве, у него целая школа археологов, и местному населению все разъяснил, привил любовь к камню. Однако же бывают люди со стороны, для них камень и камень… А тут под землей еще многое сокрыто, копать надо, копать. Ведь ценность-то это какая для народа!

Старый учитель проводил меня за калитку. Под окнами его домика шелестели березы. Вдали, над крышами, над антеннами телевизоров, виднелись на бугре неожиданные для среднерусского пейзажа каменные палаты и острый минарет, напоминая о разнообразии и сложности прошлой волжской жизни, о давних войнах, о волнах культурных влияний, и накатывавшихся на Поволжье, и расходившихся от берегов великой реки.