Про Волгу, берега и годы

Казанские сказания

Династии волгарей. — Там, где родилась легенда о Китеже. — Скоростная стройка времен Ивана Грозного. — Казань без Волги. — Казань с Волгой. — Соловьиная ночь. — С пометками цензора… — За строками хроники. — Осенью восемьдесят восьмого… — Встреча в мечети. — И еще хроника.

От волжской столицы уходит к Каспию стародавняя водная дорога, к которой, может быть, особенно применимы поэтические строки Элизе Реклю о том, что реки, могучие работницы, несут в своих волнах не только воду и наносы, но также историю и жизнь народов.

…За Горьким вниз по реке — последняя волжская классика. Правый берег взметнулся было ввысь, продолжая размах гряды, на которой поставлен кремль. Потом уступил ненадолго место поросшей тальниками низине и снова придвинулся к реке возвышенностью с красными глинистыми гребнями, с глубоко размытыми оврагами.

Из здешних прибрежных сел, из Безводного, Кадниц и Работков с бурлацких времен молодые парни шли не на пашню, а на Волгу. Именно здесь корни многих известных когда-то на всю реку капитанских и лоцманских династий. Речное дело было тогда потомственным, сын капитана мечтал о капитанском мостике, а не о теоретической физике.

Летописцы Волги проследили историю наиболее известных капитанских семейств. Отобрали только такие, в которых на реке трудились три-четыре поколения. Вот эти династии — они заслужили благодарную память, не худо бы знать о них всем, кто любит Волгу: Арефьевы, Белодворцевы, Бобылевы, Беловы, Бочкаревы, Вахтуровы, Глазуновы, Груздевы, Колесовы, Котовы, Кучкины, Лезины, Митрофановы, Мореходовы, Морозовы, Мошкины, Неверовы, Седовы, Сергеевы, Сутырины, Фомины… Длинен список, но и Волга длинна!

Это не только кадницкие или работковские династии. Исконными капитанскими селами считались, например, Вершинино и Константиновка, а Чернопенье — неподалеку от Костромы — славилось лоцманами. В одном из музеев есть фотография чернопеньевских лоцманов. Снялись только самые заслуженные, у которых за плечами было от 57 до 74 лоцманских навигаций. А какие кряжи позировали фотографу! Рослые, плечистые, бороды во всю грудь, а глаза остро поглядывают из-под лакированных козырьков лоцманского картуза.

Размылись далью Кадницы, и песчаный косогор манит нагретой мягкой благодатью, в которой тонет нога. По его вершине — сосны, почти черные, рядом со сверкающими — да, именно сверкающими! — песчаными разливами.

Широколиственные дубравы облюбовали пологие увалы, поднялись над рыбацкими отмелями, над палатками в тальнике, над ступеньками в илистом грунте от постепенной водяной убыли, над устьем ленивой речонки.

Пока не дотянулось сюда Чебоксарское море, Волга сохранила здесь свой прежний облик. В межень далеко высовываются желтые языки кос. Теплоход не вздымает, а тянет за собой крутой, стоячий вал. Он сердито обрушивается на отмели, дробится, вот уже совсем измельчал в рябь и все не хочет успокоиться.

Мелко в здешних плесах, фарватер узок, перекаты часты. Их углубляют уже не прежние землечерпалки, не скрежещущие "грязнухи". Землесосы выглядят как корабли, только сзади извивается хвост труб, по которым гонят с волжского дна взбаламученную пульпу.

Здесь, где еще нет широких разливов, особенно чувствуешь, как густо идет волжский флот. Сидишь в каюте у окна, читаешь — нарастает гул моторов, проносится мимо грузовой теплоход. Прочитал полстраницы — шумит "Ракета". Прошумела — и опять какой-то встречный слышен за окном. А как не взглянуть, ведь в каждом, даже однотипном судне есть что-то свое, своя жизнь. Промелькнет и исчезнет.

Вот "Плоешти" толкает нефтеналивную баржу, а за ним — "Констанца", и тоже с баржой, налитой горючим до краев, борта почти вровень с волной. Трехпалубный теплоход вертится меж бакенов, с трудом вписывая в изгибы фарватера свое массивное тело, сбавляет ход, пропуская встречного "пятитысячника".

Но пассажира мало огорчает трудный фарватер. Он радуется берегам, сохранившим природную естественность. Ничто не затоплено, не подтоплено, не передвинуто, не переселено. И как в недавние годы волновали нас новизной волжские моря, так теперь влечет прелесть мало тронутой человеком природы.

Прорисовываются купола и стены Макарьевского монастыря, неподалеку от которого Керженец, река лесная, выносит на Волгу плот за плотом. И снова — какое нагромождение исторических событий, страстей, воспоминаний вокруг едва отмеченного на картах кружочка и синей речной жилки, тянущейся к Волге!

Ведь это в Макарьеве шумела некогда ярмарка, которую потом перевели в Нижний Новгород, где она долго сохраняла прежнее свое название:

писал Пушкин о странствиях Онегина, попавшего в Нижний.

Макарьев долго упрямился, не хотел расставаться со своими привилегиями. Но те, кому выгоден был перевод, поступили радикально: осенней ночью спалили дотла все ярмарочные павильоны Макарьева, а к весне того же 1817 года построили новые на стрелке в Нижнем. Купцы и потянулись туда с товарами.

Сам же Керженец, что впадает у Макарьева, "речка быстрая, омутистая", на лесистых берегах своих, в чащобах, таила раскольничьи скиты. Когда власти выслеживали "вероотступников", фанатики запирались в деревянных кельях и сжигали себя. Из керженского края пошла легенда о граде Китеже, скрывшемся на дне лесного глубокого озера Светлояр, где в тихие летние ночи чуть доносится из-под воды перезвон колоколов.

Теперь на месте таинственных скитов — леспромхозы, дно Светлояра исследуют экспедиции аквалангистов, а сам Макарьев в плену у лесников. Под монастырскими стенами плоты, бревнотаски, трубы лесозаводов.

Выходит судно на середину Волги — и открываются по гребням нивы, села со старенькими церквушками и большими белыми школами. Вот уже и скрылись поминутно менявшие очертания увалы, а ты все оглядываешься, думаешь: откуда во всем этом притягательная сила?

Внизу, у воды, голубоватые осокори то собираются рощицей, то разбегаются по одиночке и стоят, стройные, гордые; выше по склонам березки да яблоньки. Режет зеленую воду остроносая лодка, белые платки низко надвинуты на женские лица от жгущего, неистового солнца. И опять осокори-богатыри, один к одному, будто выхоженные садовниками, заняли песчаную луговину, задавили, весь подлесок, оставили на заливной косе лишь местечко для покладистых, неприхотливых тальников.

Волга словно хочет показать, как противно ей однообразие, что нет на ней совершенно схожих мест, — и у воды появляется нагромождение исполинских верблюжьих горбов. Даже цвет подходящий! За горбами — Бармино, ровно тысяча километров от Москвы, дома с мезонинами, яблоневые сады по косогорам, под осень — наливной, сочный анис ведрами на пристани.

Но где настоящее засилье садов — в Васильсурске. Подходишь к нему затемно, и кажется, будто не город это, а светлячки затаились в густой зеленой листве.

Горы за Васильсурском — Малые Жигули. Это не название, а прозвище. И верно — похожи. Может быть, даже больше похожи на прежние Жигули, чем сами нынешние Жигули. Эти, Малые, менее тронуты человеком, не так заселены.

Земля марийцев, в которую вступает далее река, — лесная земля, особенно по левобережью. До строительства волжских плотин на подходах к Козьмодемьянску можно было видеть целый речной городок, который выносила на водный простор сплавная Ветлуга, третий по длине, после Камы и Оки, волжский приток. Казалось, будто добрая половина волжского русла целиком закрыта бревнами настолько плотно, что настил выдерживает дома с вышками. Это тесно друг к другу стояли плоты, ожидавшие буксировщиков.

По узким проходам на лесном рейде шныряли моторки, развозя команды. Над рекой упоительно пахло мокрой сосной, бревна блестели на солнце. Вот над одним домиком подняли флаг, яркий, огненный, не выцветший, задымил буксировщик, натянулся стальной трос, чуть дрогнула махина. Пошел! Плотогоны рады, что, наконец, покидают поднадоевший рейд, орут на всю Волгу от избытка силы…

Козьмодемьянский лесной рейд действует и сегодня, но через шлюзы нельзя пропускать без расчалки прежние плоты-великаны, что растягивались лентой едва не на километр.

И дальше под Казанью Волга не таит свои красоты, да и историческими воспоминаниями не обделена. Здесь она пошире, море дает себя знать, но все же не настолько, чтобы отдалить берега до неопределенной лиловато-серой каймы по горизонту.

Посередине разлива на малом островке — городок Свияжск. С белыми колоколенками древних храмов издалека кажется он всплывшим из глубин градом Китежем — зря его искали в Светлояре.

Построили Свияжск при Иване Грозном в лесах под Угличем, разобрали по бревнышку, каждое особо пометив, сплотили бревна в плоты, посадили на них стрельцов с работными людьми и скрытно, без шума, спустили по Волге, Облюбовав холм возле устья реки Свияги, причалили к нему и, ни мало не мешкая, принялись "складывать" город.

Под боком у враждебного казанского хана, собрали с быстротой необыкновенной изрядную крепость: восемнадцать башен, семь ворот, добрые стены. Скоростная стройка XVI века!

Дав заглянуть в свои старые годы, Волга тотчас возвращает вас к современности, предлагая в качестве наглядного пособия по экономической географии индустриальный треугольник: на правом берегу чувашский город Козловка с домостроительным комбинатом, на левом — марийский Волжск, поставщик бумаги и целлюлозы, и в качестве третьей вершины — татарский Зеленодольск.

Судно идет здесь фарватером, по сторонам от которого волжская гладь заштрихована сотнями лодок. Не было этого прежде и быть не могло — уйти так далеко от дома можно только на мощном моторе. И лодки щегольские, разноцветные. Кто вышел на лов? Казанцы? Козловцы? Зеленодольцы?

Народ приохотился к вольному житью на реке. Каждые сто метров берега — рыболов, каждые триста — палатка. Два выходных позволяют людям наслаждаться Волгой по-настоящему.

"Подходим к Казани, вернее, к ее пристани. Город отсюда далеко, семь километров. Когда-то, говорят, Волга омывала стены казанского кремля".

Это из "Огонька" за 1946 год. Ни слова о том, что Волгу когда-нибудь вернут кремлю. Об этом в первый послевоенный год и не мечталось.

Река ушла от Казани, причем ушла коварно, так, чтобы казанцы не могли дотянуться до беглянки: в половодье заливала отделявшую центр от пристани низину, не давая ее застраивать.

В одну из первых моих поездок по Волге на подходе к Казани нас захватил шторм. Он налетел сразу. В пыльном вихре закружились бумажки. С грохотом упало на палубу плетеное кресло, зазвенело разбитое стекло. Волга в минуту стала грязно-серой, с каким-то коричневым оттенком.

Волны становились все крупнее и злее. Катер, тянувший к берегу две небольшие баржи, сносило ветром. Тревожно завыла сирена. С барж, груженных тюками прессованного сена, полетели клочья. Буксирный пароход поспешил на выручку. Вдвоем они, едва осилив ветер, потянули баржи к пристани. Стена ливня скрыла реку. А когда он пронесся, выглянуло солнце, высветило под радугой башни, белую и красную, и стены на холме, декоративно-праздничные на фоне уходящих туч.

Потом казанский кремль исчез, и пароход довольно долго тащился к цепочке дебаркадеров, поставленных возле скучнейшего берега. На самом большом — вывеска: "Казань". Но где же Казань? Вокруг даже строений сколько-нибудь порядочных не было: так, склады, какие-то лабазы, "забегаловки", ларьки с казанскими туфлями, украшенными узорами из цветной кожи, продмаги, пропахшие рыбой.

Трамвай тащился от пристани по дамбе вдоль заваленной бревнами луговины, потом громыхал в пыльных улочках. Прошел без малого час, пока я оказался перед воротами белой Спасской башни. Потом поднялся на семиярусную Сююмбекину башню — так вот она, настоящая-то Казань!

Русский строгий классицизм соседствовал с минаретами. Сады и парки зеленели среди камня. Обильные заводские дымы по горизонту с плакатной прямотой иллюстрировали тот факт, что Казань промышленная по сравнению с дореволюционной несомненно выросла во много раз.

Волга лишь угадывалась вдали, но в гуще кварталов светились зеркала озер. Извиваясь по заливным лугам, чуть не к подножью башни прибегала мелководная речка Казанка…

Чтобы лучше почувствовать новую морскую Казань, я в последний приезд поселился в гостинице водного вокзала. В шесть утра меня будил громовой голос, извещающий граждан пассажиров, что в такой-то кассе открыта продажа билетов на "Метеор", следующий рейсом до Горького, и что в здании вокзала курить и сорить воспрещается.

Голос не умолкал до ночи. К нему привыкаешь, как к стуку вагонных колес.

Редкий час у причалов не появлялось новое судно. Приставали теплоходы с бледнолицыми из Москвы и с меднолицыми из Астрахани и Ростова. Я встречал знакомых капитанов. Рядом в грузовом порту, одном из самых крупных в стране, разгружались и принимали грузы десятков судов.

К центру сегодняшней Казани из порта ведет магистральная улица Татарстан. Из сквера, с высокого постамента, взирает на людские потоки Габдулла Тукай, народный поэт, незадолго до революции умерший от чахотки в дешевых казанских "номерах". У памятника устраиваются теперь праздники поэзии. Тукай верил в свой народ, полный "страсти и таланта"; ему принадлежит точная строка интернационалиста: "К единой цели мы идем, свободной мы хотим России".

Татары составляют около половины населения республики — почти столько же, сколько русские. В троллейбусе, бесшумно катящем из порта в центр, слышатся русская и татарская речь, на уличных табличках — "Свердлов ур" и "Улица Свердлова", над речным вокзалом неоновые буквы "Казань" и "Казан".

В селах Татарии родители выбирают язык, на котором будут учиться их дети. Сабантуй, веселый татарский праздник окончания весенних полевых работ, когда самые ловкие и сильные соревнуются в борьбе, в скачках, давно уже привлекает и жителей русских сел.

В конце восьмидесятых годов прошлого века одна казанская газета сделала неожиданное для себя открытие: "Татарское население по отношению собственно к русской грамоте считается самым безграмотным, но зато по отношению к татарской грамоте оно является самым грамотным". В одной из волостей, населенных татарами, умела читать и писать по-татарски почти четверть жителей. Вопреки политике царского самодержавия татарские просветители во главе с Каюмом Насыровым, последователем Ушинского, сделали немало для того, чтобы приобщить народ к знаниям.

Великодержавные сановники запрещали некогда татарам вход в казанский кремль. Теперь на самом почетном месте у ворот Спасской башни, где стоял памятник Александру II, изваян в бронзе татарин, известный всему миру, поэт-герой Муса Джалиль.

Время от времени возникали споры по поводу того, кто создал украшение кремля, семиярусную башню Сююмбеки — татары или русские, Названа она именем татарской царицы, с которой связаны трогательные легенды, но некоторые особенности архитектуры башни заставляют предполагать, что к ней приложили руку русские каменных дел мастера. Мне эти споры всегда казались довольно бесплодными. И татарское, и русское национальное зодчество, как говорится, не одной Сююмбекиной башней славны. А если есть в ней признаки, следы двух национальных начал, то и отлично!

Казань неподалеку от своего другого старого "высотника", башенной кирпичной колокольни церкви Богоявления, возвела современную многоэтажную гостиницу. Подле кремля, но так, чтобы не испортить его ансамбля, построены стадион и Дворец спорта, а также цирк, напоминающий, пожалуй, огромный эллипсоид, положенный на подставку. Во внешнем облике подобных зданий трудно искать национальный стиль. Однако в оформлении улиц всюду найдешь татарский народный орнамент.

При перестройке Казани сохраняется все, связанное с именами дорогих нам людей, русских и татар. Студенты знаменитого Казанского университета получат новые тринадцатиэтажный и восемнадцатиэтажный учебные корпуса, но старое университетское здание с белой колоннадой по фасаду останется без малейших изменений.

К профессору Казанского университета Рафику Измайловичу Нафигову я прошел из актового зала, под сводами которого бушевала когда-то знаменитая сходка. Профессор Нафигов возглавляет кафедру истории партии. Выступая на Ленинских чтениях в Москве, в Политехническом музее, он говорил о том, что роль Владимира Ульянова в студенческих волнениях была значительнее, чем представлялось ранее. Теперь, как мне сказали, профессор установил новые интересные факты.

— Да, мы все более убеждаемся в правоте своих утверждений, — сказал Рафик Измайлович. — Сначала кажется странным: как мог новичок, первокурсник, едва освоившийся с новой для него средой, столь быстро выдвинуться в число вожаков? Нам говорят: не переносите ли вы черты, свойственные Владимиру Ульянову в более зрелом возрасте, на семнадцатилетнего юношу? Нет, говорим мы. Наша опора — факты. Теперь мы знаем, например, что казанские власти вовсе не бездействовали накануне сходки. Второго и третьего декабря были сделаны налеты на квартиры некоторых студентов, в том числе и близких к Ульянову Сергея Полянского, Алексея Тургеневского-Захарова, Иосифа Зегржды. Ни тогда, ни позднее, на допросах после сходки, никто не назвал имен авторов листовки и петиции. Однако анализ этих документов убеждает нас, что в их составлении участвовал и Владимир Ульянов. Да, он был молод, но студенты постарше видели в нем брата казненного героя Александра Ульянова. Добавьте к этому рано проявившиеся, по общему признанию, личные качества, могучий интеллект, поднимавший Владимира Ульянова над сверстниками. Через землячество он и Николай Мотовилов связались с членами группы Павла Точисского, профессионального революционера-марксиста. Вот откуда, вероятнее всего, противоправительственные идеи в студенческой петиции.

Дорожа временем профессора, я заранее заготовил вопросы. Был среди них и такой: известно, что за 113 лет дореволюционного существования Казанского университета его окончило всего лишь несколько татар. А как сейчас?

Но я не задал этот вопрос. Передо мною сидел профессор-татарин, и это было столь же обыденно сегодня, как было невероятно для дореволюционных лет, когда Фатых Амирхан написал фантастический рассказ о татарском клубе, где встречаются татарские ученые, писатели, композиторы.

Потом я навел справку: в университете учится свыше трех тысяч татарских юношей и девушек. И еще справка: примерно четвертая часть научно-педагогических работников университета — татары.

Давно ушли последние экскурсионные автобусы. Опустела площадка перед воротами. Под вечер прошумел дождь, потом стихло, только капли падали с деревьев. В речке Ушне, подпертой плотиной и разлившейся прудом, неистовствовали квакуши. Рыболов, горбившийся в жестком дождевике, собрал удочки и, чавкая сапогами, поплелся домой.

По дороге за речкой бежали машины, на пригорке работали тракторы. Если бы не эти звуки нашего шумного века, то было бы, наверное, почти так, как в давние кокушкинские вечера.

Стало темнеть. Прорвался приемник или телевизор, включенный сразу на полный звук, и тут же конфузливо и неясно забормотал.

Но вот защелкал первый соловей. Вступил второй. Пошла перекличка летней соловьиной ночи. Соловьи пели в саду бывшей усадьбы доктора Бланка" После заката, когда садовая калитка закрывается за последним экскурсантом, это в Кокушкине самое тихое, спокойное место. Близко к полуночи небо разъяснило, и тихо шелестевшему саду недоставало лишь спокойной луны, чтобы посеребрила она пруд перед плотиной и влажные травы…

Я приехал в Кокушкино-Ленино первым рейсовым автобусом — в 4.50 утра он уходил от казанского автовокзала: хотелось застать в полях покой раннего летнего утра.

Казань оборвала многоэтажье окраин сразу — и в розовом тумане открылась всхолмленная распаханная равнина, сохранившая островки мелколесья, кое-где разлинованная лесными полосами. Вдоль шоссе тянулись деревня за деревней, большие, славно обстроенные. Наличники, броско окрашенные синей и белой красками, ворота с накладной, крашенной же резьбой говорили о достатке и досуге, о том, что здесь "живут справно".

Оглянулся с высокого холма: Казань как на ладони — трубы, дымы, башни, морская гладь.

На дорожных указателях замелькали названия татарских деревень. Старухи татарки, вышедшие по утренней прохладе кого-то встречать, стояли у дороги, укутанные в оренбургские пуховые платки поверх черных плюшевых жакеток.

Строго говоря, в природе давно не существует того, что было когда-то кокушкинским имением доктора Александра Дмитриевича Бланка. Большой дом — так его называли, хотя он вовсе не был большим барским домом, какой рисуется при слове "имение", — сгорел еще в 1902 году. Время не пощадило и флигель, где жили дети Ульяновых. Нынешний дом-музей воссоздан по рассказам и описаниям.

В еще пустых комнатах флигеля пахло свежевымытыми полами, протертые уборщицей листья фикуса в комнате Владимира Ульянова отливали тусклым восковым глянцем, в приоткрытое окно тянуло запахом росистых трав. Когда-то в эти часы на балконе шумел самовар, семья собиралась к утреннему чаю, все было так, как во множестве других мелких имений, разбросанных в Поволжье. После чая бывший студент Ульянов забирал книги и шел в парк…

Воспоминаний о Кокушкино очень много — и что можно добавить к свидетельствам самых близких и дорогих Ленину людей? Однако ведь не было же Кокушкино маленьким изолированным мирком! Бубенцы почтовых троек заливались на тракте. Во флигель усадьбы, где жил сосланный Владимир Ульянов, хоть и с опозданием, приходили новости из дальних и ближних мест.

Архивариусы и журналисты по старым газетам довольно полно восстановили к юбилею хронику года, в котором родился Ленин. Но, может, не менее важно обратиться к более позднему времени? Какими были мир, Россия, Поволжье в конце 1887 года? Что волновало обитателей волжских берегов в 1888 году, в пору кокушкинской ссылки Ленина, в пору его обостренного зрелого интереса к окружающей действительности?

Основные события этого времени не трудно найти даже в школьном учебнике истории. Но помимо фактов достопамятных, река жизни несет множество мелких, второстепенных и тем не менее очень характерных; сегодняшнюю злобу дня, которая завтра безвозвратно канула бы в безвестность, если случайно не попала бы на перо хроникера.

…В письме, отправленном в начале 1888 года, Анна Ильинична Ульянова сообщала подруге, что в Кокушкино выписали "Русскую мысль", "Неделю" и еще "казанскую ежедневную газету".

Вероятно, то был "Волжский вестник", ежедневная газета либерального направления, которую редактировал Загоскин, профессор истории русского права Казанского университета. Газета имела корреспондентов во многих поволжских городах, и даже в самом ее названии чувствовалось стремление выйти за круг местных казанских тем, охватить жизнь всего Поволжья.

Отдел редких книг и рукописей университетской библиотеки хранит уникальный комплект "Волжского вестника". Комплект, который в свое время видели лишь очень немногие: экземпляры с пометками цензора. В них не только то, что могли прочесть читатели, но и то, что считалось полезным от них скрыть.

В тишине хранилища за железной дверью, куда можно проникнуть по особому разрешению, взволнованный уже самой необычностью обстановки, я бережно касался больших листов плотной, совсем не газетной бумаги. Широкие поля. Перечеркнутые крест-накрест красными чернилами абзацы, а то и целые статьи. Круглая, с двуглавым орлом в центре, печать "отдельного цензора в Казани" на каждом оттиске номера.

Не нам судить определенно, какие именно известия на страницах газет, приходивших летом в Кокушкино, особенно интересовали сосланного. Но вряд ли в семье могли остаться без внимания новости, относящиеся к Казанскому университету и ко всему, что было связано с тщетными попытками Владимира Ульянова вернуться в его стены: заметка о том, что на 1 августа в университет поступило 135 заявлений о приеме, причем больше всего — на юридический и медицинский факультеты, сообщения о торжественном молебне перед началом учебного года, о дополнительных осенних экзаменах, о начале занятий на юридическом факультете с 25 августа…

Цензорский экземпляр "Волжского вестника" помогает понять, почему именно 31 августа, на этот раз уже Мария Александровна обратилась к министру народного просвещения Делянову с просьбой: если тот найдет неудобным позволить сыну вновь поступить в Казанский университет, то разрешить ему поступление в один из российских университетов. Слухи о поездке министра по городам Поволжья носились давно, и газета заблаговременно назвала срок его возможного приезда в Казань: середина августа. Но цензор снял затем две заметки, относящиеся к этому визиту. Вторая из них, так и не увидевшая света, описывала, как его высокопревосходительство, прибыв в Казань 26 августа, на следующий день посетил университет, "который и был осмотрен им до мельчайших подробностей".

Известие о приезде Делянова, хотя и не попавшее в печать, наверняка быстро распространилось по городу. Прошение Марии Александровны, датированное 31 августа, по всей вероятности, было подано с расчетом, что Делянов прочтет его в Казани.

Так и получилось. Пометка министра о том, что ничего не может быть сделано в пользу Ульянова, датирована 1 сентября. В это время Делянов был в Казани. Но читатели газеты узнали о пребывании видного сановника позднее: запрет цензора на сообщения о визите министра продолжался до его отъезда. Лишь тогда было сказано, что после девяти дней пребывания в городе Делянов отправляется из Казани в Нижний Новгород.

В самом описании проводов цензорский карандаш вычеркнул иронические фразы о том, что его высокопревосходительство "посылал воспитанникам учебных заведений воздушные поцелуи" и что "огорченные отъездом г, министра некоторые профессора и другие чины учебного ведомства более двух часов оставались еще на стоявшем тут же пароходе "Астрахань", уничтожая с горя коньяк…"

Пока в кокушкинском уединении Владимир Ульянов собирал сведения о крестьянской жизни, о сельском хозяйстве, с увлечением читал обзоры иностранной жизни, написанные Чернышевским, российский обыватель познавал окружающий мир, довольствуясь столбцами газетной хроники.

Он, обыватель, летом 1888 года обсуждал слухи о предстоящих приездах в Петербург сербской королевы и шведского короля, а также подробности дуэли на шпагах между генералом Буланже и Шарлем Флоке, председателем Совета министров Франции. Обыватель завистливо охал, прочитав о наградах германского канцлера Бисмарка: подумайте, 53 ордена! Обыватель узнавал, что в мире насчитывается уже 700 миллионеров, причем наибольший доход имеет Джей Гульд, король американских железных дорог, что американец Эдисон внес усовершенствования в изобретенный им фонограф и теперь чудесный прибор довольно похоже воспроизводит человеческий голос, что в Париже инженер Эйфель строит железную башню неслыханной высоты.

Хроника российских газет обычно замалчивала стачки, которые в тот год прокатились по многим губерниям страны. В столбцах газетных известий терялись сообщения об основании нижегородского кружка любителей физики и астрономии, о научной экспедиции Обручева, об основании Томского университета, о решении начать изыскания для постройки железной дороги в Сибирь. Хроникальный калейдоскоп при всей его пестроте не баловал известиями о событиях крупномасштабных, выдающихся.

Телеграмма: к высочайшему обеденному столу в Елизаветграде приглашены предводитель дворянства и городской голова, вечером их императорские высочества смотрели из окон на иллюминацию и фейерверк. На нижегородской ярмарке гостят египетские принцы. В Киеве созывается съезд винокуренных заводчиков. В Воронеже открыт "дом трудолюбия" для калек и "расслабленных лиц". В Саратове на берегу Волги обнаружен труп бурлака Ивана Резвых, в карманах которого оказалась 1 копейка и пачка табака. В Самаре заложен памятник в бозе почившему императору Александру II. В Петербурге "настроение хлебного рынка тихое".

Страницы "Волжского вестника" отражают черточки быта Казани и Казанской губернии. Сам городской голова признал в отчете, что летом над городом висит "целый густой туман пыли", зимой "масса снега наводняет улицы и тротуары, мешая проходу и проезду, образуя ухабы", а осенью всюду "глубочайшая грязь и слякоть". Тут же меланхолическая заметка: "Московская почта вчера снова не получена в нашем городе и вряд ли благодаря ненастному времени будет получена и сегодня". Рядом судебная хроника совершенно в духе бессмертной гоголевской комедии: "В камере мирового судьи рассмотрено дело по обвинению священника отца Краковского "в допущении принадлежащих ему свиней бродить по городу". На неспокойный нрав свиней отца Краковского неоднократно делались заявления. Отец возразил, что "свинья — не канарейка, в клетке ее не удержишь". Суд приговорил отца Краковского "за допущение свиней ходить по улицам к штрафу в размере 30 коп.".

Газета сетует на то, что в городе "встречается масса нищих, назойливо выпрашивающих у прохожих подаяние". Печатает три строки о самоубийстве проститутки "в заведении Беляевой" (цензор снял слова о том, что подобные случаи "приобретают положительно хронический характер"). Сообщает, что в Забулачье и Суконной слободе "объявился сыпной тиф" (цензор вычеркнул фразу, где говорилось, что часть больных положена в больницу, а о том, сколько людей, быть может, умерло по домам, "никто не знает").

Известия официальные отмечают назначение околоточного надзирателя Шевникова помощником пристава, приезд начальника главного тюремного управления, тайного советника Галкина-Врасского для осмотра мест заключения, возвращение из отпуска губернатора Андреевского, воспоследование высочайшего помилования 16 чуваш, приговоренных Казанским военно-окружным судом к смертной казни через повешение "за сопротивление властям".

…Казань к лету 1888 года была еще не достаточно обжита Ульяновыми. Им ближе недавно покинутый Симбирск, родное гнездо, живой интерес к которому так естествен и человечен. И как раз в это лето там произошло событие, взволновавшее Поволжье. "Волжский вестник" вышел с тревожной телеграммой: "Симбирск, 29 июня, И часов 30 минут ночи. Симбирск горит. Выгорела почти вся северная половина города от Ярмарочной площади к казармам. Пожар, начавшийся в час дня, продолжается".

Специально посланный на место происшествия корреспондент в нескольких номерах рассказал затем о бедствии, постигшем город. Выгорело одиннадцать улиц, много людей осталось без крова. Если бы цензорский карандаш не прошелся по столбцам газеты, читатели узнали бы, "что пожарные трубы были в частных руках, что общественные средства пошли не для борьбы с общим несчастьем, а для защиты крупных частных собственностей", что городской голова "был где-то тут, на пожаре — да голову-то потерял, или второпях забыл в канцелярии…"

Корреспондент печалился о судьбах тех, кто после пожара остался в одной рубахе. "Еще раньше сотни семейств не имели здесь никакого пристанища, а зиму и лето жили в землянках — ямах около Кирпичных сараев. Куда же теперь денутся новые, еще большие массы таких бедняков?"

Потом пожар постепенно забылся. Из Симбирска пошли корреспонденции о пустующем театре, где заезжий артист Ратмиров-Бушенко читал "Записки сумасшедшего" и скабрезные стихотворения, причем в том и другом "оказался одинаково скверным"; об открытии ночлежного приюта; о керосиновой монополии купца Воронкова, пользующегося тем, что Симбирск "в продолжении 7–8 месяцев от ближайшего города — Казани отделен двумя стами верст снежных сугробов и непролазной грязи"; о плачевном состоянии Карамзинской библиотеки, единственной в городе: отпускаемых денег едва хватает на оплату служащих, новые книги не на что покупать.

Конечно, это и не полное, и не вполне объективное отражение действительной жизни приволжского города. Желчный корреспондент находит повод для сарказма даже в том, что симбирский изобретатель слесарь Максимов, который два года назад получил на казанской выставке "медаль за устроенный им пароход", совершил полет на самодельном воздушном шаре..

И все же, проглядывая доходившие в Кокушкино известия из города, который покинули Ульяновы, мы снова и снова думаем: какими же нравственными силами обладала эта семья.

В атмосфере провинциального Симбирска сформировался в ней заметный во всероссийском масштабе педагог-организатор, герой, поднявший руку на всемогущего самодержца, юноша, после казни брата бесстрашно шагнувший в революцию; в этой семье все видели смысл и цель жизни в беззаветном служении народу!

…Музей в Кокушкино еще не в полной мере обрел исторически достоверный облик. Мешают выпирающие на первый план приметы современности — бетон и железо ограды, привычные для городских улиц фонарные столбы, слишком тщательно разделанные дорожки, плохо вяжущиеся с представлением о сельской глуши.

А само старое Кокушкино? Сохранились ли его следы?

От усадьбы доктора Бланка до деревеньки, где стояло полтора десятка изб, было всего восемнадцать сажень. Теперь в той стороне за музейной оградой в ложбине доживали век последние, давно покинутые избенки. Крыши обветшали, срубы осели, покосились.

Это было все, что осталось здесь от прошлого Кокушкино, жители которого давно перебрались на новое место в хорошие дома. Не того Кокушкино, по улице которого ходил ссыльный студент Ульянов, — с той поры деревенька, наверное, не раз горела и строилась. Но это, вероятно, были последние избы того Кокушкино, откуда в декабре 1922 года крестьяне написали трогательное письмо своему бывшему односельчанину Ленину: "Дорогой наш товарищ Владимир Ильич! Первым долгом шлем тебе привет от старожилов, хорошо помнящих и знающих тебя по играм с нами в бабки, горелки и по ночевкам в лесу с лошадьми". В этом письме кокушкинцы просили Ильича "поберегать свое здоровье, так как ты у нас единственный на всю Россию".

…На следующий день я возвращался из Кокушкино. Нашлось свободное место в автобусе казанского детского сада № 131. Ребята нагулялись по парку, загорели, проголодались. Им разделили несколько румяных булок. Ребята следом за своей воспитательницей с большим азартом пели "Тачанку". Воспитательница казалась девочкой. Когда мы проезжали татарское село Шигалеево, она, прервав пение, показала рукой:

— А вот это моя школа, я тут училась.

Но ребята, увлеченные пением, не очень на это откликнулись, и только русоволосая простушка Наташа затянула:

— Школа? Где школа? Где? Вон та? Где, а?

Вскоре мы подкатили к детскому саду на окраине Казани, и ребята трижды прокричали:

— Спа-си-бо дя-де во-ди-те-лю!

Вернувшись в Казань из Кокушкино осенью 1888 года, Владимир Ульянов вступил в один из марксистских кружков, организованных Николаем Федосеевым. И снова задумываешься о ранней зрелости людей, отдавших себя делу революции. Сколько лет было в ту пору Федосееву?

Метрических записей о его рождении не обнаружено. Долгое время считалось, что Федосеев родился в 1871 году. Эта дата, однако, возбуждала сомнения. Недавно казанские историки нашли другую в формулярном списке его отца: 27 апреля 1869 года. Следовательно, Федосееву не было еще и двадцати лет, когда он стал опытным профессиональным революционером.

Его отец — потомственный дворянин, получивший в должности судебного следователя чин надворного советника. Юный Николай Федосеев уже в школьные годы организует тайный кружок и библиотеку с нелегальщиной, Он идет против класса, к которому принадлежит по рождению. Его исключают из гимназии. Семья отрекается от него. Часто голодный, по существу бездомный, зарабатывающий гроши случайными уроками, он организует тайные кружки, вовлекая в них не только учащуюся молодежь, но и рабочих казанских пороховых заводов, ткачей с фабрики Алафузова.

Жандармы берут его и близких ему кружковцев в тот момент, когда те разбирают шрифты в подпольной типографии. За Федосеевым захлопывается дверь тюремной камеры — и с этого дня до конца своей жизни ему удается пробыть на свободе немногим более семи месяцев. Остальное время — печально-знаменитая тюрьма "Кресты", одиночки в Казани и Владимире, "Бутырки", ссылка сначала в Сольвычегодск, потом в Сибирь, в Верхоленск.

Однажды во дворе "Бутырок" — это произошло уже в 1897 году, когда за спиной Федосеева было несколько лет скитаний по тюрьмам и этапам, — сидевший там же Глеб Максимилианович Кржижановский пожаловался Федосееву на тяжесть тюремного бытия. Федосеев ответил негодующим возгласом:

— Как, неужели и вы не отдаете себе отчета, что в тех муках, которые мы испытываем ради нашего большого дела, — наше великое счастье?!

Общеизвестно: если бы семья Ульяновых весной 1889 года не переехала из Казани в Самарскую губернию, в Алакаевку, то весьма вероятно, что Владимир Ильич разделил бы судьбу тех, кто был схвачен вместе с Федосеевым при налете на подпольную типографию.

Владимиру Ильичу было восемнадцать, когда он углубил свои связи с казанскими марксистами. В восемнадцать лет бывший студент, веселый, жизнерадостный юноша, не фанатический подвижник, ясно представляя, что его ждет, выбирает тернистый путь чернорабочего революции — он еще не знает и не может знать, что станет ее вождем.

При этом ничто, свойственное возрасту, не было чуждо ему. Он любил петь дуэтом с сестрой Ольгой "Нелюдимо наше море", увлекался шахматами.

Поселившись осенью 1888 года в кухоньке двухэтажного дома на улице Первой горы, Владимир Ульянов окунулся в атмосферу городской жизни, которой был лишен уже довольно долго.

Казанская хроника осенних месяцев отметила появление первых телефонов, проезд торжественно встреченного великого путешественника Пржевальского, подготовку ко Всемирной выставке в Париже, куда казанцы намеревались отправить, в числе прочего, карту развития школьного дела в одном из уездов.

Казань не знала обычного провинциального застоя, само скопление студентов трех высших учебных заведений омолаживало город. Крупные ученые, работавшие здесь, благотворно влияли на местное общество. Лучшие актеры России охотно ехали на гастроли в Казань, зная, что их ждет чуткий, благодарный зритель.

В зимний сезон 1888/89 года на сцене чередовались оперные и драматические спектакли. Интерес казанцев к театру был так велик, что возле касс, где молодежь простаивала долгие часы, случались даже кулачные побоища.

Одним из любимцев публики был певец Ю. Ф. Закржевский. Первое представление оперы "Дочь кардинала" с его участием состоялось 24 октября, и, по словам рецензента "Волжского вестника", зрительный зал весь вечер "положительно дрожал от неистовых рукоплесканий", а исполнителям не удавалось отдохнуть, так как бесконечные вызовы длились в продолжение всех антрактов. Закржевского считали лучшим среди русских певцов исполнителем партии Елеазара.

В феврале 1901 года Владимир Ильич, рассказывая матери в письме из Мюнхена, что на днях он слушал с великим наслаждением оперу "Дочь кардинала", добавил: "Я слышал ее раз в Казани (когда пел Закржевский) лет, должно быть, 13 тому назад, но некоторые мотивы остались в памяти".

Спектакль в казанском театре хорошо запомнился и Дмитрию Ильичу. Братья сидели где-то высоко на галерее. Весь вечер Владимир Ильич был в чрезвычайно приподнятом настроении. Из театра возвращались пешком, и под впечатлением музыки Галеви Владимир Ильич напевал понравившиеся ему арии.

В какой именно вечер братья слушали оперу — сказать трудно. Вероятно, братья Ульяновы побывали на одном из спектаклей до Нового года: вспомним любовь Владимира Ильича к музыке, представим состояние человека, вернувшегося в город после ссыльного бытия в крохотной деревеньке — и мы поймем, что вряд ли первое посещение театра откладывалось надолго.

…Уходил в прошлое 1888 год. Казань веселилась на святках. Начались семейно-танцевальные вечера то в пользу сирот, то в пользу "вспомогательного общества приказчиков", то в пользу "земледельческих колоний для исправления малолетних преступников". И, наконец, новогодний вечер в театре, маскарад, шествие "Пять частей света", мундиры, фраки, бальные платья…

Наверное, сквозь морозные узоры светились огоньки керосиновых ламп и в деревянном доме на Первой горе, где семья собралась в гостиной, и маятник на темных резных часах отстукивал последние минуты уходящего года. Года первой ссылки Владимира Ульянова. Года упорнейшего труда: Маркс, Чернышевский, Добролюбов. Года первых марксистских кружков. Года растущей день ото дня революционной закалки.

Вокруг башни носятся стрижи.

Казань с птичьего полета по-прежнему прекрасна. Пышнее разрослись ее сады, выше поднялись дома. Неизменен, кажется, только сам кремль: тут ни убавишь, ни прибавишь!

Город защищен от моря плотинами. Их пояс тянется почти на три десятка километров. Казанка уже не речка, а река со своей набережной. Над ней перекинуты мосты. Через один из них — дорога в Ленинский район. Широкая транспортная дамба оживленнее городских улиц.

Район возник на месте бывшей Козьей слободы, запущенного городского предместья. "Ленинский район, — прочтем мы сегодня в описании города, — это строители самолетов и моторов, химзавод имени Куйбышева, известный своею любительской кинофотопленкой; фотожелатиновое предприятие, построенное по последнему слову техники; взметнувшиеся ввысь эстакады завода органического синтеза. Ленинский район — это широкие, озелененные проспекты с многоэтажными домами, ресторанами, кафе, кинотеатрами, клубами".

"Казанская неделя" сообщала репертуар кинотеатров. Оказалось, что в городе около сорока экранов. Театр оперы и балета давал на закрытие сезона "Жизель". В гостях у казанцев на гастролях был Башкирский академический театр драмы и Крымский драматический театр, началась предварительная продажа билетов на спектакли Удмуртского музыкально-драматического театра, Дом ученых и студентов объявлял о встрече с Героем Советского Союза Сорокиным, повторившим подвиг Мересьева. Казанцы приглашались на выставку художника Барабанова, отмечавшего семидесятилетие со дня рождения. А ведь была середина лета, время отпусков и туристских походов, когда люди торопятся прочь из города.

По большому озеру Кабан, красе Казани, носились гоночные лодки. Весла вспыхивали на закатном солнце и гасли в воде.

Молодые лиственницы отделяли бульвар от гремящей улицы Татарстан. На склоны к воде бросали длинные тени мощнейшие ветлы — казанские баобабы.

По берегам озера поднимались минареты. Белую мечеть окружала высокая каменная стена с изображением полумесяца на столбах-башенках. В ней было некоторое сходство с православными храмами, какие воздвигали от своих щедрот волжские купцы. "Мечеть Марджани" — памятник архитектуры второй половины XVIII века, построенная в стиле барокко", — сообщала табличка.

Разговорившись во дворе с пожилым татарином, как видно местным религиозным деятелем, я упомянул, что видел мечети Каира, Дамаска, Багдада. Он посмотрел на меня с интересом и заметил, что в Марокко и Саудовской Аравии тоже много интересных мечетей.

— Так вы были в Мекке? Вы хаджи?

Он подтвердил. Однако на голове его не было тюрбана, которым гордится каждый мусульманин, совершивший паломничество к главным святыням.

Сняв башмаки, я прошел по пустой в этот час, сплошь устланной коврами мечети. По углам старцы, углубленные в молитву, припадали к полу; другие шевелили губами, склонившись над кораном.

Когда я вышел, шофер стоявшей во дворе "Волги" спросил, о чем я беседовал с главным муллой мечети. Так вот кем был хаджи! Шофер сказал, что Хабиб-Рахман Яруллин тридцать лет проработал на производстве, одновременно занимаясь религиозными делами. Когда ушел на пенсию, его упросили стать муллой. Упрашивали долго.

— Где муллу взять? Академики в Казани есть, инженеров навалом, а вот найди-ка главного муллу, — простодушно и почтительно произнес парень. — Верующие беспременно хотели своего, казанского. А товарищ Яруллин очень ученый человек, лучше его коран знает только один старик, но ему уже восемьдесят лет. Верующие довольны. По праздникам собираются до трех тысяч, стоят во дворе. Конечно, больше старики.

Пока мы разговаривали, в воротах появились три робеющие фигуры, явно иностранцы. Войти или не войти? Наконец один, долговязый, решился, сделал шаг, вопросительно поглядывая на нас.

— Что вы хотите, сэр?

Мистер Iван — так было по-русски написано у него на визитной карточке-табличке, приколотой к рубашке, — сказал, что он и его друзья хотели бы узнать что-либо о мечети. Они — американцы, приехали на симпозиум в университет. Вот эта дама — мистер Iван показал на женщину в шортах — его жена, а вот эта мисс говорит немного по-русски.

Я сказал, что бывал в Нью-Йорке, жил на 42-й улице. Они оживились, посыпались восклицания и вопросы. Ах, мистер приезжал на сессию Генеральной Асамблеи ООН!

Американцы после симпозиума поедут по Волге. Пока не очень довольны: музеи, потом школа… Не могу ли я порекомендовать им ресторан, где подают настоящие национальные блюда?

Да, могу. Дом татарской кухни — лучший ресторан в городе. Они увидят там медный рельефный орнамент на деревянных панелях, исполненный по мотивам татарского эпоса. Там девушки в мини-юбках и кофтах с национальной вышивкой или молодые официанты в национальных же, на одной пуговице, оливковых длинных казакинах примут у гостей заказ на кулламу (это тушеное мясо с вареными ракушками из теста), на губадию (это сдобный пирог, в нем мясо с изюмом), на татарский плов. Если же у гостей денег мало, они могут заказать чак-чак, вкусное лакомство, и всего 29 копеек порция.

Американцы поблагодарили, подтвердив, что денег у них действительно мало, а им хочется купить изделия из овечьих шкур: они слышали, что в Казани есть очень хороший завод, выделывающий меха.

— Мы бы хотели также осмотреть мечеть. Если это музей, мы можем заплатить за вход.

Я сказал, что это действующий мусульманский храм, платить за вход не надо и с разрешения священнослужителя можно пройти внутрь.

Мулла разрешил.

На прощание мы обменялись с американцами значками. Я дал значок со старым гербом Казани, где был изображен легендарный змей Зилант, они мне — синий диск со странным, по-русски написанным текстом: "Корпус по обмену гражданами". На фоне земного шара были изображены две голубые стрелки, одна под другой: дескать, вы — к нам, мы — к вам.

Сегодня прилетели — и в незнакомом городе тотчас к мечети. Хотелось верить, что это просто туристская страсть к экзотике. Надеюсь, что молодые американцы не последуют примеру французского востоковеда Монтея, который, объехав мечети многих городов, написал о "насильственном отторжении" мусульман от ислама, о том, что мусульмане "не чувствуют себя целиком советскими людьми" и что в нашей стране вообще "ничего не знают об исламе"…

Летом 1970 года Татария отпраздновала пятидесятилетие. Республику наградили орденом Октябрьской Революции. Из казанской ежедневной газеты "Советская Татария" я выбрал кое-какую праздничную хронику.

За годы Советской власти промышленное производство Татарии выросло в 337 раз.

Татария производит в день больше, чем Казанская губерния за год. И это не мыло и свечи прежних казанских предприятий, а пассажирские самолеты и вертолеты, промышленное оборудование, тончайшие измерительные приборы, изделия радиоэлектроники и современной химии.

Продукция татарской индустрии идет более чем в шестьдесят стран.

Первая промышленная нефть была получена в республике четверть века назад. С тех пор Татария стала нашей главной нефтяной кладовой. Из ее недр извлечен почти миллиард тонн нефти, и нефть эта — самая дешевая в стране. В Татарии, неподалеку от города Альметьевска, начинается "Дружба", самый длинный нефтепровод планеты, вдвое превосходящий американский "Большой дюйм".

В Татарии, где живет немногим более 3 миллионов человек, больше студентов, чем в Турции с ее 34 миллионами жителей.

В республике переведены на татарский язык книги почти тысячи авторов с шестидесяти пяти языков народов нашей страны, а свыше семисот пятидесяти книг татарских писателей переведены на десятки других языков и изданы тиражом в десять с лишним миллионов экземпляров.

И еще одна хорошая новость: в районе татарского города Набережные Челны, там, где уже действует крупная теплоцентраль и мощный нефтехимический комбинат, началось сооружение автомобильного гиганта, который будет выпускать грузовые машины большой грузоподъемности и целые автопоезда. А закончила Татария восьмую пятилетку небывалым рекордом годовой добычи нефти: сто миллионов тонн!