Про Волгу, берега и годы

Волга, начинающаяся в Москве

Второй исток. — Каналы живут долго. — Атомград у Змеиного острова. — Угличская драма и криминалисты. — В журавлином краю. — Виновато ли Рыбинское море? — Мариинка и Волго-Балт.

Вряд ли какой другой город может оспорить у Горького честь именоваться волжской столицей: тут и география — "за", и история — "за".

Так-то оно так, но сегодня из всех волжских линий наиболее популярны Москва — Астрахань, Москва — Ростов, Москва — Ленинград. Три сквозных транзитных маршрута, практически невозможные в недавние годы. Три маршрута, отражающие новую историю и новую географию волжских транспортных связей. Москва, которую еще в начале века называли "городом, сухопутным до чертиков", вышла на Волгу, или, вернее, притянула Волгу к себе. Нет сегодня Волги без Москвы, Москвы без Волги.

А ведь первый сквозной рейс от столицы до Каспия — это весна 1942 года: хотя канал Москва — Волга был построен ранее, но верхневолжские моря не сразу накопили воду.

Первые рейсы между Волгой и Доном — лето 1952 года.

Сквозное движение по Волго-Балту — навигация 1964 года.

Новое всегда притягательно. Думаю, что если бы на линию Москва — Ленинград переключили вдруг половину волжского пассажирского флота, то и в этом случае туристские путевки все равно раскупались бы уже зимой: Петрозаводск, Ладога, Онежское озеро, дивный остров Валаам, всемирно известные Кижи… Маршрут, о котором мечтают отпускники. А десяток лет назад его просто не существовало, и в одной из книг можно было прочесть, как в городке возле старой водной дороги на Ленинград каждого приезжего человека непременно спрашивают: "А вы откуда же будете?" Я, прочитав это, решил, что автор просто не очень умело пытался показать отдаленность, оторванность городка. Попав же в этот древний городок некоторое время спустя, услышал в столовой от официантки: "Здравствуй, мил человек! Видать, приезжий? И откуда же в наши края? Издалека? По делу или как?"

Благодарю судьбу за то, что, путешествуя теперь на скоростном теплоходе по новому Волго-Балтийскому пути, могу сравнивать его со старой Мариинской водной системой, которую он заменил и от которой теперь почти не осталось следов.

Случилось так, что, уже много лет странствуя по Волге и по другим нашим и не нашим рекам, я долго откладывал поездку на старую Мариинку. Это, мол, под боком, никуда не денется, не исчезнет, всегда успею.

И вдруг оказалось: именно исчезнет, притом очень скоро, и уже даже начинает исчезать! Движение между Волгой и Балтикой не могло прерываться ни на один год, и когда начали строить гидроузлы нового водного пути, то, постепенно вводя их в строй, тотчас должны были отключать старые шлюзы Мариинки. К открытию Волго-Балта Мариинка, как говаривали прежде, прикажет долго жить. Значит, если хочешь застать все таким, как было долгие десятилетия, то, не мешкая, отправляйся в путь.

А путь таков. От Москвы до Рыбинского моря на любом судне скорой волжской линии. Там пересадка на местное судно до Череповца. От Череповца через водораздел — на чем придется, сквозного пассажирского движения по Мариинке нет, но пробраться все же можно. А дальше до Ленинграда — опять скорая линия со всеми удобствами.

В один из солнечных дней жаркого лета 1959 года я оказался на Северном речном вокзале, там, где столица распахнула ворота на канал, на Волгу, к водным дорогам пяти морей. И оттуда же отправился в новый рейс на Ленинград десять лет спустя, когда от старой Мариинки остались воспоминания, несколько обелисков и старый шлюз, сохраняемый как музейный экспонат в натуральную величину.

Северный речной вокзал уже одним своим видом — в нем есть все же некоторое, хотя и отдаленное, контурное сходство с кораблем — подготавливает к близкой встрече с Волгой. Его поднятый в небесную синь тонкий шпиль поблескивает холодной ребристой сталью, чайки вьются вокруг — и вам уже чудится плеск волн. А вокзальные фонтаны — не подстрекают ли и они к бродяжничеству? В струях одного резвятся черноморские дельфины. Другой, с изваяниями белых медведей и готовых к отлету гусей, как это совершенно очевидно, должен укреплять в мысли, что путешествие на север тоже не лишено приятности.

— Граждане пассажиры! До отхода судна осталось пять минут!

Потянулись грузовые причалы: краны, склады, товары с доброй половины России. Здесь ярославские автомобильные покрышки встречаются с астраханской свежезамороженной рыбой и поволжская пшеница — с северной сосной. Сюда, в Москву, в ее порты, переместился теперь транспортный исток Волги. Отсюда и сюда направляются потоки пассажиров и грузов, во много раз превосходящие те, что рождают географические верховья Волги от истока на Валдае до выхода канала имени Москвы в волжское русло. В грузообороте великой реки канал стал не боковым придатком, а частью главного магистрального пути.

Светлая лента канала проложена к Волге в зеленых ступенчатых откосах. Вот они круто поднялись, закрыв горизонт: трасса прорезала гору. Кончилась выемка — и открылась ширь водохранилища, маня тишиной лесов и блеском воды, укромными бухтами и прогретыми желтыми пляжами.

Канал гармонически "вписался" в ласково-прекрасный пейзаж Подмосковья. Большой и тонкий знаток родных просторов Сергей Тимофеевич Аксаков говаривал: "Все хорошо в природе, но вода — красота всей природы. Вода жива; она бежит или волнуется ветром; она движется и дает жизнь и движение всему ее окружающему". Отраженные волной солнечные блики играют в белоствольной березовой роще. Воды канала дорисовали недостающие черты окрестным холмам, по которым колосятся нивы. У глади водохранилища еще стройнее кажется сосновый бор. И природа не в долгу: разве без зеленого фона рисовались бы так четко башни над шлюзами?

Каналы живут долго. Их строят на века. Но и они стареют. Проект водной дороги к столице составлялся с дальним прицелом. Однако к началу семидесятых годов пришлось кое-что перестраивать. Столица разрасталась — и тесным стал тоннель, ныряющий под канал, пришлось строить второй. Узким стал мост, по которому бегут над каналом машины на Ленинград, — перекинули над трассой новый.

Когда каналу исполнилось тридцать, подсчитали его заслуги: дает Москве-реке больше воды, чем природные источники, питает московский водопровод, перевез свыше двухсот миллионов пассажиров, пропустил к столице и из столицы более двух миллионов судов и плотов. Но как учтешь наслаждение, которое канал дает человеку, так сказать, в дополнение к основным своим обязанностям?

Он красив. Нет, кажется, ни одной пары башен у шлюзов, которые повторили бы другую. Одни узкие, удлиненные, другие полукруглые, у третьих пошли на отделку грубо отесанные глыбы камня, над четвертыми круто выгнули медные паруса модели каравелл Колумба. Но духу времени наиболее отвечает то, что находится внутри, за стенами башен. Там — царство обновляемой и совершенствуемой автоматики.

Мне не раз приходилось по крутой лестнице подниматься туда, где перед вахтенным начальником светятся на пульте управления цветные глазки электросигналов. Ему не надо перегибаться через перила балкона, чтобы узнать, что делается в камере шлюза: "следящее устройство" в любую минуту "расскажет", в каком положении ворота, каков уровень воды. Дежурный не мечется от рычага к рычагу, чтобы закрыть тяжелые ворота, поднять затвор в верхней части шлюза, открыть воде доступ в камеру, зажечь сигнальные огни. Вся сложная операция шлюзования, в которой участвует много механизмов и специальных устройств, требует от вахтенного начальника лишь легкого движения пальцев для поворота рукоятки ключа автоматического управления. На это нужно меньше физических усилий, чем для того, чтобы прихлопнуть комара, залетевшего в окно башни. И уже не первый год закрыты на замок насосные станции, откуда говорящие автоматы докладывают диспетчеру центрального пункта о рабочих нагрузках и рапортуют об исполнении его команд.

Над Подмосковьем — сумерки. Канал зажигает огни. Их красный пунктир слева и зеленый — справа прорисовывает очертания берегов, начинающие теряться на плавных поворотах. Там, где трасса прямая, горят оранжевые огни. На темную полировку водохранилища бросают отсвет неоновые красные линии створных знаков. Среди этих неподвижных огней ночного проспекта скользят неяркие сигнальные огни и темные силуэты встречных караванов. Светящийся белыми палубами, сверкающий зеркальными стеклами салонов, спешит на утреннюю встречу со столицей волжский гость.

А у нас утром — встреча с Волгой. Там, где впервые была остановлена величайшая река Европы, дремлет спокойное Московское море. Очень маленькое море, недавно казавшееся большим. И возле него — Дубна, Атомград.

Поставили Дубну в осушенных болотах, в местах, где вблизи деревни Иваньково было урочище Змеиный остров.

Выбрали для Атомграда глухой угол, потому что никто не мог сказать тогда с полной уверенностью, как поведут себя потоки радиоактивных частиц, создаваемые атомными машинами. Вдруг произойдет загрязнение воздуха?

Опасения оказались напрасными. Но Дубна только выиграла от странного для непосвященных выбора: город строили в сосновом бору, и улицы, названные в честь величайших физиков планеты, с первых дней хранили запахи листвы и хвои. Выиграла и Волга, прибавив к ожерелью своих приречных городов самый необычный, который, как здесь шутят, философ назвал бы городом единства противоположностей: его гигантские машины и приборы созданы для исследования бесконечно малых частиц, составляющих весь материальный мир земли и космоса. Одна "деталь" синхрофазотрона Дубны весит тридцать шесть тысяч тонн; эта атомная машина разгоняет почти до скорости света частицы, миллиард миллиардов которых уместился бы в булавочной головке. Ученые социалистических стран ведут в Дубне разведку неведомого. Здесь ко многому можно отнести слова "впервые в мире", именно на волжских берегах удалось синтезировать новые искусственные химические элементы — и разве все это не дает права говорить о создании на великой нашей реке одной из столиц царства современной физики?

А зрительно для волжского пассажира Дубна — невысокая зеленая набережная со спускающимися к воде лестницами, с белой ротондой и зданиями, наводящими на мысль об удачно расположенном приречном санатории…

У Дубны, у Московского моря — первый перекресток, развилка дорог.

Главный волжский путь оставляет в стороне, за Московским морем, Волгу, которую можно перешагнуть, Волгу, почти теряющуюся среди валунов, озер и лугов, Волгу, шумящую в порогах — юную, неокрепшую Волгу. Родники ключевой воды выбиваются там, шевеля песчинки, под полом теремка, поставленного возле села Волгино Верховье, влажная ложбина поросла осокой и белокопытником, ветер шумит в ельниках… Не нарядна колыбель главной нашей реки, но однажды побывав там, долго хранишь ощущение, что дано было тебе увидеть нечто сокровенное, какую-то очень важную частичку необъятно емкого образа Родины.

Там, в верховьях, остается Калинин, древняя Тверь, откуда ушел за три моря Афанасий Никитин, вступивший на землю Индии раньше Васко да Гамы. Там скромные незаметные города и поселки, о которых надолго забывали летописцы. Где-то там была фабрика Кузнецова, выпускавшая сервизы, восхищавшие Париж. Ее поселок переименован в честь Порфирия Конакова, который вместе с другими расписывал тарелки, а потом ушел в революцию и был расстрелян за бунт на царском флоте.

Конаково, Конаково… Сервизы? Да, по-прежнему сервизы, по-прежнему спрос в Париже и Лондоне. Но Конаково это также и теплоэлектроцентраль, одна из крупнейших в Европе, дающая в год больше энергии, чем любая из волжских гидростанций, и лишь немногим уступающая в этом Братской ГЭС.

А главный водный путь, столбовая дорога к пяти морям, уходит от канала, от Московского моря, на северо-восток. Сначала не замечаешь, что уровень реки и здесь основательно поднят человеком: кто же вспомнит, каким был прежде берег возле Кимр, города, прославленного мастерами сапожного дела? И разве только старый речник скажет вам, что река Медведица, на которой родился Михаил Иванович Калинин, раньше впадала в другом месте и в устье вовсе не была похожа на залив.

Но чем дальше, тем следы наступления воды все явственнее даже для новичка: подмытые яры, полузатопленные опоры старых мостов. Наконец, колокольня. Ее белая игла поднята прямо из воды, солнечные зайчики бегут по камню стен.

Стояла колокольня в полузатопленном ныне городе Калязине, приречная часть которого переехала повыше, на пригорок.

Поверните-ка мысленно время назад. Отхлынет от колокольни вода, появится рядом собор, неподалеку на площади среди возов с сеном, с деревенской снедью, среди лавчонок, зашагает городовой, пройдут с кружками нищие слепцы, у кабацкого крыльца вспыхнет драка, на побоище покосится с дрожек сонный помещик. Под колокольный звон потянется в прохладу церкви монастырская раскормленная братия в черных пропотевших рясах.

Отодвинем стрелку еще дальше — и заскрипят гусиные перья, запишут о зачислении на должность подканцеляриста в Калязинский суд мальчика Крылова Ивана, Андреева сына.

А Салтыков-Щедрин? Он ведь родом из здешних мест, из Калязинского уезда…

Волны плещутся у старой колокольни, оставшейся маяком на волжском море…

Можно спорить, всюду ли разлив водохранилищ на пользу пейзажу. Пожалуй, речному морю недостает красок. Не создавая ощущения бескрайности, беспредельности, оно все же слишком далеко отодвигает берега, в непрерывной смене и разнообразии которых для многих главная прелесть речной поездки. За окном вагона все проносится в торопливом мелькании телеграфных столбов; из окна самолета земля кажется далекой, уплощенно-непривычной; с палубы же судна вдосталь, неторопливо, со вкусом любуешься родными просторами.

Угличское водохранилище споров не вызывает: высокие берега не дали воде разлиться вширь. Бетонная плотина, поднявшая здесь Волгу, соседствует с древним кремлем Углича, стальные мачты электропередачи смотрят сверху на церковные купола. Мне неизменно представляется, что под открытым небом поставили пьесу о гидростроителях, но в спешке забыли убрать часть декораций шедшего накануне "Бориса Годунова".

Пушкинского Пимена в Угличе бог привел "видеть злое дело, кровавый грех". Он был свидетелем, как на утро, в час обедни, "ударили в набат…" И понятно, с каким чувством смотришь в бывшем дворце царевича Димитрия на "тот самый" колокол — вот он, можно даже потрогать, слегка ударить ладошкой, чтобы услышать гудение — на колокол, который по приказу Годунова сбросили с колокольни, выпороли плетью, потом вырвали ему "язык", отрубили "ухо" и сослали в Сибирь.

Поэты и художники и по сей день не сомневаются в виновности царя: совсем недавно Илья Глазунов изобразил как "царевич убиенный" лежит с перерезанным горлом и широко раскрытыми огромными глазами. Но историки и криминалисты, люди менее эмоциональные, провели настоящее следствие по делу о причастности царя к гибели царевича. Графологической экспертизе подверглись некоторые вызывающие сомнение листы свидетельских показаний. Нет, подписи под ними не были поддельными, как утверждали сторонники версии убийства. Но и версия, что царевич закололся сам в припадке эпилепсии, не нашла новых убедительных доказательств. Напротив, выявлены факты, как будто говорящие о том, что Годунов влиял на ход расследования угличской драмы и подозрительно щедро наградил тех, кто доказывал, что виной всему — болезнь и неосторожность.

В общем, загадка так до конца и не разгадана. Может, прав историк Кобрин, примиряющий обе версии как с учетом психологии Годунова, расправлявшегося со своими врагами осторожно, без шума, так и с учетом клинической картины состояния царевича: "Если такому мальчику-эпилептику позволить взять в руки нож, да еще в период учащения припадков, то ждать конца недолго". А от "позволить взять" до "подсунуть в руки" дистанция и вовсе мала…

Колокол висит в музее, тысячи людей, которых каждый летний день приводит сюда Волга, ощущают прикосновение к тайне. И сколько же на волжских берегах подобных "колоколов", сохраненных памятников, напоминающих то скорбные, то величественные, то возвышающие, то звучащие предостережением события отечественной истории! Тут картуз Петра Первого и знамя пугачевцев, клинки чапаевцев и фрески сподвижников Рублева, письменный стол Горького и надгробье Минина, чертежи Кулибина и рукописи Джалиля, реликвии Сталинградской битвы и обелиск в степи, где приземлился Гагарин… Волга — как волнующая книга, глубокая и мудрая, поэтическая и познавательная, к страницам которой возвращаешься вновь и вновь.

Угличское водохранилище только что осталось за плотиной, за синими с золотом куполами церкви Димитрия "на крови", а уже заявляет о себе Рыбинское море. Прямоствольные корабельные сосны вышли к обрыву взглянуть на него, тут же и молодняк со светло-зелеными свечками свежих побегов. Старики шумят кронами, будто переговариваясь с набегающей волной, ворчат, что подтачивает она берег: всплеснула, рухнув, красноватая глинистая глыба, живые, еще влажные корни повисли в воздухе.

И вот уже вовсе замедлилось течение, раздвинулись берега, открывая залив Рыбинского моря. Это море без кавычек, море северное, штормовое, не чета Угличскому, почти в полтора десятка раз больше Московского. Серьезное море: в осенние злые ветры гуляют по нему трехметровые волны, и бывали случаи, когда судовые радисты слали в эфир сигналы бедствия.

Прекрасно Рыбинское море в июльские дремотные ночи. Ночь… Но разве это ночь? Лишь часовая стрелка напоминает о ней.

Низко над морем залегли на севере темно-синие тучи, такие плотные, будто их вырезали из бумаги, в которую упаковывают рафинад. В той стороне мигают плавучие маячки. Огни белые, яркие, точно на мгновение вспыхивающие маленькие шаровые молнии. Другие огни — на буях — красные, тревожные. Но море ласково-спокойно, ночь тепла и бела. Она не хочет приходить всерьез, она короче воробьиного носа, она в этих широтах — гостья, заглянувшая на минутку. Полнеба сияет желтовато-золотистым светом. В голубой вышине чуть теплятся звезды. Никто не спит. Люди молча ходят по палубе.

За кормой — светящийся след, прямая дорожка к негаснущей заре. Полночь. Где-то внизу, может в красном уголке или салоне, включено радио. Так тихо, что перед боем курантов как будто различаешь шорох и неясный говор на Красной площади.

Море разлилось над бывшей чашей Молого-Шекснинской впадины, над болотным журавлиным краем. О том, как его создавали, я слышал от трех наших крупных гидротехников еще в первые послевоенные годы.

Сначала была битва "рыбинцев" с "ярославцами". Первые утверждали, что плотину самой крупной из верхневолжских гидростанций нужно возводить подле Рыбинска, вторые, среди которых были крупные специалисты, считали более подходящим для этого село Норское под Ярославлем. Битва продолжалась довольно долго, "ярославцы" как будто стали одерживать верх. Для окончательного решения на Волгу выехала правительственная комиссия во главе с Сергеем Яковлевичем Жуком, слово которого в гидротехнике было столь же весомо, как мнение Андрея Николаевича Туполева — в авиации.

Побывав под Ярославлем, комиссия двинулась к Рыбинску. Катера остановились у крохотной деревушки Переборы. Уже не первый день лили дожди. Председатель комиссии заставлял всех карабкаться на скользкие береговые откосы, лазить по болотам, пузырящимся от дождя. В засученных грязных брюках, вымокшие до нитки, члены комиссии ходили от одной буровой вышки к другой. Да, "рыбинцы" были правы, лучшее место для постройки гидростанции едва ли найдешь.

Осенью 1935 года правительство постановило строить сразу два гидроузла Большой Волги — Угличский и Рыбинский.

Первые строители, приехавшие с Днепра и со Свири, разместились в кельях заброшенного монастыря. На берег к деревушке Переборы приезжали экскурсии из Рыбинска. Горожане разглядывали треноги буровых вышек, трогали руками металлические части незнакомых диковинных машин. Это были первые экскаваторы. Кроме них, на строительную площадку пригнали шесть с половиной тысяч лошадей.

Летом 1940 года основные сооружения Рыбинского гидроузла были готовы. Ненастным днем по старому руслу прошел последний караван судов. Осенью началось перекрытие. Линии транспортеров были протянуты к реке от дальних каменных карьеров. Камень сыпался непрерывно.

День, когда началась последняя схватка с рекой, был холодным. К полуночи над черной водой клубился пар. Тянуло дымом: десятки костров мерцали на берегах и было непонятно, кто жег их. В семь утра каменная гряда высунулась из воды. Когда рассвело, стало видно, что на берегах собралось за ночь много людей. Они пешком пришли из города, из окрестных сел. Люди молча смотрели на реку, на то, как над грядой, перегородившей русло, насыпают земляную плотину.

Весной следующего, 1941 года плотина перехватила часть полых вод Волги и Шексны для наполнения Рыбинского моря. Вода стала заливать Молого-Шекснинскую впадину, откуда заранее переселили жителей города Мологи и многих болотных деревень.

Вода поднималась все выше. Лоси плыли к плотам, заранее изготовленным строителями. Зверье помельче спасалось на плавучих островках, которые поднимались со дна вместе с заиленным кустарником: это всплывал торф.

Когда два месяца спустя началась война, по морю пошли первые суда, но сами гидростанции Верхней Волги были готовы только вчерне.

Осенью бои шли недалеко от столицы. Под Рыбинском погасли огни прожекторов, к которым привыкли волгари. Работы замерли. Деревянные леса, потемневшие от дождей, оплетали недостроенное здание Рыбинской гидростанции. Вместо крыши его прикрывал серый брезент.

В ноябре 1941 года гитлеровцы начали второе генеральное наступление на Москву. Фашистским генералам казалось, что они различают в бинокль башни Кремля. Танкисты развлекались стрельбой по скульптурам у канала Москва-Волга. Однако гитлеровцы не тронули мачты высоковольтной передачи: ведь линия шла к Москве от недостроенной Рыбинской гидростанции.

А она работала!

Ее сумели ввести в строй, обманув врага. На карте, найденной у фашистского летчика, сбитого в начале 1944 года, гидростанция все еще значилась бездействующей, объектом, на который не следует тратить бомбы.

С весны 1942 года в Москву пошли через новые шлюзы и водохранилища большие суда. Они шли с полными трюмами от самой Астрахани, и впервые за всю историю волжского судоходства в верховьях реки им не грозили четыре десятка мелей и перекатов, где в засушливые годы прежде едва не переходили реку вброд.

Над заполнением Рыбинского моря Волга, Шексна, Молога и речушки журавлиного края трудились всю войну. Наступила весна 1945 года. Наблюдатель водомерного поста Рыбинского гидроузла уставал отвечать на телефонные звонки: вода поднялась уже близко к заветной красной черте.

В День Победы на пост заглядывали празднично одетые люди. Как хотелось всем поторопить воду, чтобы отпраздновать в этот радостный день и совершеннолетие молодого моря!

Настал час, когда красная черта расплылась, переломилась в тонком слое доставшей до нее воды. Создание моря закончилось. Оно легло в границы, обведенные проектировщиками на карте. Но окончательно, устойчиво море закрепилось в них лишь к 1947 году.

У Леонида Мартынова есть стихи о Рыбинском море. Засверкало оно подобно сбывшейся надежде, и человеку стало легче дышать на его ветреном просторе. Но однажды разразилась буря: "Отчего такая непогода? Видно, из-за Рыбинского моря!" А потом на море стали сваливать уже все на свете: "Плохо тлеют в печке головешки — это из-за Рыбинского моря. У избушек сгнили курьи ножки — это из-за Рыбинского моря".

Москвичи винили море в том, что в столице выдалось холодное, дождливое лето или бесхарактерная, слякотная зима. А море-то в этом ничуть не виновато!

Да, Рыбинское море — один из самых больших в мире искусственных водоемов, верно. Но оно почти на триста километров севернее Москвы, в краях, где небо часто хмурится тучами. Выглянет солнце — и снова скроется, не успев как следует нагреть даже верхний слой воды. Сырые луга или заросшие мхами болота испаряют в этих местах больше влаги, чем открытая водная поверхность. Так что в дождливом московском лете Рыбинское море повинно ничуть не больше, чем прежде был повинен край, над которым оно разлилось.

Наблюдениями проверено: даже вблизи моря средняя годовая температура почти не изменилась, лишь несколько увеличились скорости ветров. К удовольствию садоводов, почти прекратились ранние осенние заморозки, и в большом Дарвиновском заповеднике возле моря сумели вырастить абрикосы.

В непогоду рваные тучи мчатся над морем, волны остервенело набрасываются на корабли. В такие штормы со дна до сих пор всплывают торфяные острова с голыми, облепленными тиной деревьями и носятся по взбаламученному простору, пугая капитанов, Бывало, что шторм разметывал плоты, рвал буксирные канаты и уносил баржи на мелководье.

Мне Рыбинское море дороже новых волжских морей. Должно быть, потому, что оно более устоявшееся, привычное, знакомое. А может, потому, что оно самое северное, природа здесь сурова, напоминает немного милую моему сердцу сибирскую.

В море — скрещение и разветвление многих путей. Прямо пойдешь — к Балтике придешь, к Беломорью. Направо — к Каспию, к Азовскому и Черному морям.

Развилка дорог — возле большой пристани Переборы, где на розовато-палевой башне шлюза изваян барельеф струга Степана Разина. А неподалеку, на каменной дамбе, символ Волги наших дней — женщина с вдохновенным лицом, со свитком чертежей. Гордый буревестник в свободном полете сопутствует этой Волге-созидательнице.

Из Рыбинского моря река переливает воды в прежнее свое русло, шлет их промышленному Рыбинску, бывшей "бурлацкой столице", где бурлаки подряжались тянуть барки по Мариинской системе. За Рыбинским шлюзом ласково-спокойные берега Ярославщины, Кострома, Горький…

Но на этот раз не в ту сторону наш путь. Нам — прямо, нам — через море на Волго-Балт.

Отсюда же, от перекрестка, с рейда пристани Переборы, в 1959 году на озерном теплоходе "Кузьма Минин" отправился я через море, чтобы увидеть последние дни старой Мариинской водной системы и стройку Волго-Балта. У меня сохранились дневники той поездки, Я рассказал о ней в свое время читателям "Огонька". Увлекшись историей создания водных путей к Балтике, провел затем много часов в библиотеках и архивах, выясняя некоторые обстоятельства, показавшиеся мне любопытными.

Я не думал сначала возвращаться к впечатлениям первой поездки по Мариинке. Но увидев Волго-Балт десять лет спустя, понял, что нынешние речные путешественники едва ли могут хотя бы приблизительно представить себе, каким был этот край до создания новой водной магистрали. Единственный шлюз Мариинки, оставленный потомкам, способен лишь вызвать недоумение: неужели такой действовал всего несколько лет назад?

Между тем создание Мариинки — одна из ярких страниц отечественной гидротехники. Народный ум проявил себя здесь особенно блистательно. Сама эта водная система, продержавшись до конца пятидесятых годов нашего века, конечно, пережила свое время, но когда-то значительно опережала его.

Если бы не война, Мариинка давно была бы перестроена или заменена. Однако каких героических усилий стоило поддержание ее обветшавших сооружений в военные и послевоенные годы! Ведь она была единственным водным путем с Волги к блокированному врагом Ленинграду.

А проектирование Волго-Балта, трудное начало его стройки? Разве не стоит обо всем этом напомнить сейчас, когда туристские трехпалубные теплоходы без помех скользят по Рыбинскому морю к водохранилищам и шлюзам сверхмагистрального Волго-Балтийского водного пути имени Ленина?