Про Волгу, берега и годы

У самого синего моря

Когда в Астрахани дождь. — "Труп мой вскройте…" — Злые пески. — Подвиг лесовода. — Веер дельты. — …и Миссисипи. — Десять лет спустя. — Еще десять лет спустя. — По народу и река!

Жарко в Астрахани.

Лошадей здесь прикрывали от прямых солнечных лучей защитными попонами. Помню, на извозчичьих конях попоны были щегольские, белые, с красной оторочкой, на ломовых битюгах — из мешковины.

Когда в самом конце мая 1970 года синоптики сообщили: похолодание, дождь — астраханцы не поверили, я тоже. Дождь здесь иногда вроде бы собирается побрызгать, но это так, без серьезных намерений. Капли падают, не замочив асфальт: испаряются, как брызги на плите. По средним многолетним данным, Астрахани отпущено на год столько осадков, сколько под Батуми выпадает в дождливый день.

На этот раз синоптики оказались правы. Сильно похолодало — то есть можно было свободно дышать — и пошел настоящий дождь, минут пять притворявшийся даже ливнем. Я укрылся в почтовом отделении. Никто не работал, все зачарованно смотрели в окна.

— Что, давно не поливало?

— Последний дождь? Настоящий, вот такой? Пожалуй, первый с прошлой осени, — отозвались мне.

Ливень с ветром встряхнул тутовые деревья. Прохожие давили подошвами спелые черные ягоды, они расплывались чернильными пятнами на асфальте. Осыпались кое-где еще зеленые абрикосы и сливы, лепестки роз плавали в лужицах.

Астрахань радовалась дождю. Парни и девушки бежали, разбрызгивая воду. Дождь смывал накопившуюся на крышах пыль, первые струйки напоминали пульпу, которую по трубам перегоняют землесосы. Потом струи посветлели, хозяйки ставили под водосточные трубы ведра: дождевая вода мягкая, ею хорошо мыть волосы. Запахло не травами, а, скорее, сеном, потому что травы успели выгореть.

Дождь быстро кончился. Лужи уже не пузырились, тяжело шлепались лишь одиночные капли. Все. Нельзя же было ожидать, что весенний этот день прольет на Астрахань месячную норму из скудных годовых 172 миллиметров.

Астрахань, дождем умытая, приобрела новые, более яркие краски. Птицы заливались в густой листве акаций. Всеми гранями засверкал "Кристалл", стеклянный, очень большой новый Дом быта. Дом этот оборудован новейшими универсальными машинами: "Зайдешь туда с дороги мятый, пыльный, а выйдешь как с иголочки, даже помолодеешь вроде". Так, во всяком случае, говорят астраханцы.

Торговая Астрахань до революции застраивалась в центре солидно, основательно, хотя и на купеческую ногу. Во времена нэпа именно здесь возводили конторы наши первые волжские тресты и синдикаты. Внешне все это устарело, но стоит крепко, прочно, сносить пока нерасчетливо. И рядом ставят "Кристалл", кинотеатр "Космос" совершенно столичного вида или гастроном в стиле супермаркет.

Есть, конечно, и целиком современные районы, вроде Североприбрежного, есть обновленные наполовину, на две трети. Город строит новые кварталы и новые мосты Мостов нужно много: кроме Кутума, город прорезают Первомайский канал, Волда, Кизань, Царев, Казачий ерик.

Это обилие каналов и рукавов в Астрахани — от дельты, от ее несосчитанных больших и малых проток.

"Я заразился от сусликов легочной чумой. Приезжайте, возьмите добытые культуры. Записи все в порядке. Остальное расскажет лаборатория. Труп мой вскройте, как случай экспериментального заражения человека от суслика. Прощайте. Деминский".

Текст этой телеграммы выбит на памятнике астраханскому врачу Ипполиту Александровичу Деминскому и слушательнице медицинских курсов, москвичке Елене Меркурьевне Красильниковой. Она заразилась, пытаясь спасти Деминского.

Оба работали "на чуме". Страшная болезнь, в память окончания эпидемий которой по городам Европы всюду поставлены благодарственные "чумные столбы" с крестами и ангелами, не раз неожиданно вспыхивала и в астраханских степях. Деминский доказал, что здесь ее постоянно тлеющий очаг — больные грызуны, от которых заражается человек. Доказал, пожертвовав собой.

Не представляю человека, который мог бы равнодушно прочесть слова предсмертной телеграммы на памятнике врачу-герою. Подвиги людей долга глубоко трогают нас, особенно если их завершает драматическая развязка.

Но подчас эти подвиги как бы растворяются в повседневности. Живет себе в соседнем доме человек, все куда-то уезжает. Однажды его приносят на носилках, он долго не появляется на улице — говорят, где-то простудился, — работает еще многие годы тихо, незаметно. И вдруг сообщение в газетах о награде, о премии, журналисты, фоторепортеры…

С одним из таких людей, ныне покойным, случай свел меня в начале пятидесятых годов.

Астрахань изнывала под ударами знойного ветра, о котором знающие моряки говорят, что он пожестче сирокко. Проклиная жарищу, я искал на окраине Астрахани дом Митрофана Алексеевича Орлова. Думалось, что узнаю его издали по пышному саду: ведь Орлов — лесовод. Но перед домом был лишь хилый палисадник. Правда, на террасе росли в кадках китайские розы, однако они в Астрахани всюду, даже в конторах.

За столом сидел старый человек с редкими седыми волосами. Половина его лица застыла в постоянной гримасе. Он с тревогой поглядывал на стрелку компаса:

— Второй день дует, и все с востока, из пекла. Вчера по радио обещали перемену, а вот поди же ты… Взгляните за окошко.

Листья на деревьях в палисаднике чуть завяли. Так бывает на недавно надломленной ветке.

— Еще немного, и начнут свертываться, сохнуть.

Он сердито нахмурил брови и отодвинул компас в сторону:

— Я, как видите, не молод, а думаю дожить до той поры, когда станут забывать это злое слово: су-хо-вей! Сделано уже многое. Вы бы посмотрели нашу полупустыню, скажем, полвека назад. Вот послушайте, какой я ее застал в молодые-то свои годы…

Он окончил Черниговскую лесную школу в первый год нашего века. Работал на Черниговщине. Однажды приехал с инспекцией крупный чиновник лесного ведомства. Ходил по песчаным дюнам, которые Орлов засадил кустами, заглянул в лесной питомник и неожиданно предложил:

— Поезжайте в Астрахань. Дело там трудное, но вы, полагаю, справитесь.

Орлов сел за книги об Астраханской губернии: безотрадное царство песков, они надвигаются, засыпая все живое… Селения переносят на новые места, но надолго ли останутся они на этих местах, если азиатская пустыня в роковом наступлении своем грозит поглотить, засыпать песками самою Волгу…

И все-таки он поехал. Недели через две на новом месте попал в бурю. При тусклом свете багрового солнца вихрь гнал тучи песка. Лежа на земле лицом вниз, задыхаясь, выплевывая из запекшегося рта песок, Орлов вспомнил песню, которую слышал в поселке: "Ах вы, злые астраханские пески…"

Начал он с малого. Ездил по селам, которым угрожало наступление песков. Говорил, что овца фабрикует пустыню. Рассказывал, как надо правильно пасти скот, чтобы он не выбивал траву вместе с корнями, убеждал, что надо сажать на песках растения, которые закрепили бы, остановили их. Его слушали с недоверием — и ничего не делали.

А пески надвигались. Они подступили к окраинам села Сасыколи. Собрался сход. Долго судили, рядили: дело дрянь, придется переносить село на новое место. Кто-то вспомнила про чудака-лесовода. Попытка — не пытка…

Орлов заложил в Сасыколи первый питомник. Крестьяне дивились: бархан, на котором посадили кустарники и посеяли степные травы, в самом деле перестал двигаться! В другом селе Орлов высадил сливы и черешню. Растеньица устояли против зноя, пустили корни. Пошел слух: а ведь лесовод, пожалуй, дельный мужик! И еще в нескольких селах появились питомники.

Потом нагрянула беда. Несколько дней подряд дул горячий ветер — все блекло, сохло на глазах. И еще один страшный враг появился в астраханской степи — небывало расплодившаяся гусеница лугового мотылька. Гусеницы ползли, оставляя за собой землю без единой травинки. Их было так много, что в степи останавливались поезда: колеса буксовали в месиве раздавленных тварей.

Орлов переезжал верхом из села в село. Во что бы то ни стало спасти молодые посадки! Если они погибнут, у людей опустятся руки.

Вокруг посадок запылали костры. Спешно рылись канавы. А гусеницы все ползли и ползли. В питомнике, который Орлову особенно хотелось сохранить, засорился фильтр глубокого шахтного колодца, откуда доставали воду и для полива, и для канав, преграждающих путь гусеницам. Вода иссякла.

Орлов бросил в колодец зажженную бумажку. Крутясь в воздухе, она сгорела, так и не долетев до воды, блеснувшей где-то в глубине.

Сначала, пока его спускали на веревке первые метры, он испытывал приятную прохладу после зноя. Внизу ледяная вода сводила руки. Фильтр не подавался. Орлов провел в колодце три часа, его била лихорадка. Он не помнил, как потерял сознание. Безжизненного, его вытащили наверх.

На следующий день отнялись ноги и странно онемела половина лица. Больного положили на полотнище палатки и повезли к врачу.

Простудился ли Орлов в колодце, или на дне его оказались вредные газы — сказать трудно. Больше года лесовод пролежал без движения. Потом стал понемногу ходить на костылях. Врачи сказали: это — на всю жизнь…

Так, на костылях, полупарализованный, он и сажал в приволжских песках виноградные лозы, показывал, как сеять по барханам песчаный овес, неприхотливое растение с цепкой, разветвленной корневой системой, выбирал места для посадок защитной полосы садов и леса, искал растения — каучуконосы, ставил опыты, задерживая влагу в почвах полупустыни.

Орлов читал: американские ученые считают, что лесоразведение возможно там, где в год выпадает не менее 400 миллиметров осадков. Астраханской полупустыне природой отпущено вдвое меньше. Но Орлов своими глазами видел дубовую рощу в балке у города Степного, посаженную Докучаевым. Правда, там свой микроклимат и почвы лучше, чем в других местах.

Когда Орлов предложил поставить опыты неподалеку от Баскунчака, у горы Бог до, члены поехавшей с ним комиссии возражали очень решительно: здесь же дождь до земли не доходит, в воздухе испаряется.

Орлов настоял. Посадки не поливали. Смысл был в том, чтобы вырастить деревья на скудном пайке влаги, отпущенном полупустыней. Сохраняли в почве каждую каплю. Деревца сажали в ямки так, чтобы листву меньше палило солнце. Зимой задерживали снег. Почву рыхлили, чтобы уменьшить испарение. И деревца выстояли!

В начале тридцатых годов свершилось чудо, в которое до революции почти никто не верил: во многих местах астраханской полупустыни было приостановлено наступление песков. Михаил Иванович Калинин вручил Орлову грамоту:

"Президиум Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета СССР, отмечая Вашу выдающуюся и исключительно полезную деятельность в социалистическом строительстве, выразившуюся в упорной самоотверженной работе по лесомелиорации и укреплению песков, благодаря которой были сохранены для сельского хозяйства и скотоводства огромные пространства… награждает Вас званием Героя Труда".

Перед войной стараниями таких людей, как Орлов, в низовьях Волги было закреплено уже около миллиона гектаров летучих песков.

В дни Сталинградской битвы Орлов пришел к генералу, штаб которого находился за Волгой, в полупустыне, и попросил отменить распоряжение о вырубке сосняка на песчаных холмах. Этот лес — защитный, он держит пески и пригодится после победы. А если обязательно нужны деревья для телеграфных столбов, то он, Орлов, может показать, где их найти. Только пусть дадут грузовик, ходок-то он неважный…

Генерала удивил человек, думающий о каких-то соснах в такие дни. Но приказ он все же отменил: в гражданскую войну ему пришлось пробиваться с отрядом в Астрахань к Кирову, и он знал, что такое пески…

После войны в низовья Волги все чаще наведывались экспедиции. Они исследовали побережье Каспия, бродили в волжской пойме, забирались в глубь полупустыни — и всюду наталкивались на следы Орлова. К этому времени у Богдо разросся, окреп лес. Под его защитой зацвели яблони, заколосилась пшеница. Однажды теплой ночью богдинцы услышали трель залетного гостя — соловья.

Выбирая места для государственных лесных полос, изыскатели решили объехать все посадки, сделанные Орловым. Почти всюду деревья прижились — и у Замьян, и у Тамбовки, и у станции Чапчачи и во многих других местах. Побывали изыскатели и в Сасыколях — там, где Орлов создал первый свой питомник в полупустыне.

Лесовод долго смотрел на могучие тополя. Он сажал их черенками в землю, на которой когда-то считалось невозможным что-либо вырастить. И вот перед ним — лесные великаны…

Я видел лес у Богдо — именно там мне и назвали фамилию лауреата Государственной премии Орлова. Слушая теперь его рассказ на террасе небольшого домика, я думал о том, что среди земных профессий не так уж много таких, где бы человек не столько покорял, сколько врачевал природу.

— А ветер переменился, — заметил Митрофан Алексеевич. — Оленька!

Вошла дочь. Она лесовод. И сын Митрофана Алексеевича тоже лесовод.

— Оленька, принеси мне ту папку, знаешь?

В папке были планы, наброски, заметки, письма.

— Вот, это с Волго-Дона. Спрашивают, чем засевать сухие откосы, чтобы не выдувало ветром. Я ответил и приписал, что, если надо, могу и лично приехать. Такое дело живой души требует. Отведут мне стандартный домик, поселюсь у самого канала, чтобы вода журчала под окнами…

— Не выдержишь, папа, — улыбнулась дочь. — Сбежишь в Астрахань. В пески сбежишь.

— Сбегу, — покорно согласился отец. — Конечно, сбегу. Куда же мне от песков? Видно, тут и похоронят.

Волга впадает в Каспийское море, лошади кушают овес и сено…

Карта по-прежнему неопровержимо свидетельствует, что с Волгой обстоит именно так. Но увидеть это своими глазами, в натуре — не просто.

Некоторые из рукавов дельты, где прежде шли корабли с товарами, давно обмелели и даже пересохли. Теперь Волга держит транспортную связь с Каспием по искусственно прорытому и постоянно углубляемому каналу. Это не впадение, а, скорее, выведение реки в море.

Однажды мне захотелось посмотреть естественную, природную границу Волги и Каспия.

Сначала шли одним из рукавов. По низменным глинистым берегам — рыбацкие деревеньки. Глина прокалена, будто побывала на обжиге: звенит под ногами. У каждого двора ветрянки качают воду. Чем не Голландия? Только там ветер помогает высасывать ее из канав, здесь накачивать в трубы. Всюду слышно журчание, День не пожурчит — и поникнут, пожухнут огороды, разделенные заборчиками из камыша.

Навстречу шли рыбацкие баркасы. У селений на кольях сушились сети. В этих краях рыбаки осели еще столетия назад.

Вскоре добрались мы в Астраханский заповедник, любовно описанный натуралистами, кажется, до последнего лепестка лотоса, до малейших проявлений пеликаньего нрава, до легчайшего перышка белой цапли.

Отсюда отправились в авандельту, в сторону Каспия, невидимого за стеной джунглей. Ушли на рассвете. Работали веслами, отталкивались шестами. Лодка вертелась по узким протокам меж качающихся стен камыша. Продирались сквозь кувшинки, нимфейник, водяные папоротники, образовавшие в теплой воде нечто вроде знаменитого нильского "седда", где переплетающиеся корни местами вовсе закрывают поверхность реки. Вспугивали черных бакланов, перед взлетом набирающих скорость на воде подобно гидросамолету.

Часов через пять выбрались на простор. Вода рябила миллионами блесток, беспредельная, как море. Но это море было немногим глубже лужи. Зачерпнули воду — совершенно пресная.

За лодкой тянулись бурные плети рдеста, водяного растения дельты. Его заросли мешали грести, и в ход снова шел шест. Скрипели крачки. Белая цапля стояла посреди моря, не замочив длинных ног до половины. А с острова, который огибала лодка, вдруг прокуковала из зарослей ивы кукушка.

Наносы, вынесенные Волгой в дельту, легли почти горизонтально. Когда уровень воды снижается всего на один сантиметр, вдоль взморья сразу обнажается сотня метров берега.

Дельта непостоянна. Она все дальше выдвигается в море, Каспий отступает. Его судьба давно заботит людей. Есть несколько проектов: закрытие гигантского испарителя каспийской воды — залива Кара-Богаз-Гол и некоторых других заливов, сооружение дамбы поперек моря, переброска в Волгу части стока северных рек. Но пока что Каспий отступает и отступает…

Плывем все дальше. Огибаем последние островки, как видно, недавно появившиеся на свет: на них еще ничто не укоренилось. Заросли рдеста переплетаются в воде уже не так густо. Не видно цапель, зато много чаек.

Близко море. Правда, вода все еще пресная. Но она будет опресненной и за полсотни, и за сотню километров от дельты — так много ее выносит в море великая река.

Солнце клонится к горизонту. Долгого летнего дня нам не хватило, чтобы добраться до края авандельты. Но мы уже близко от него. В бинокль виден дым корабля и серые паруса рыбачьих баркасов. Там плещутся зеленоватые морские волны.

Там и Волге конец.

— Волга и Миссисипи — вот тема!

Не помню, кто это предложил. Но идея понравилась. Волга — и "американская Волга", как назвал Миссисипи Маяковский. У нас — "матушка", американцы называют свою главную реку "отцом вод". Две великих реки с густо населенными бассейнами. Все основания для сравнения!

И летом 1951 года "Литературная газета" напечатала страницу под заголовком "Судьба двух рек".

История эта уже достаточно далекая. Но, может, стоит вернуться к старому номеру "Литературки": ведь там как бы моментальные снимки Волги и Миссисипи, сделанные объективом начала пятидесятых годов.

Профессор Л. Зиман рассказал о колоссальных транспортных и энергетических возможностях "отца вод". Однако река используется лишь для судоходства. Влиятельные нефтяные монополии противятся гидротехническому строительству. На Миссисипи нет ни одной крупной ГЭС. Гидростанция у порогов Св. Антония всего лишь в 60 тысяч лошадиных сил, мощность построенной еще в начале века гидростанции у порогов Киокак не превышает 200 тысяч лошадиных сил. Правда, в бассейне Миссисипи, на Теннесси, построена система гидростанций. Их энергия нужна атомному комбинату в Окридже, алюминиевым заводам и военным предприятиям.

Миссури, другой многоводный приток Миссисипи, печально известен бурными разливами. Весной 1951 года полмиллиона американцев спасались бегством от его вод.

Профессор Зиман писал также о том, что в пойме Миссисипи за десять лет разорились 300 тысяч фермерских хозяйств. Волны расовой ненависти бушуют на берегах великой реки, отравляя жизнь людей, и недаром с каждым годом уменьшается доля примиссисип-ских штатов в общем числе жителей страны.

Точность некоторых важных штрихов этой картины годом позже косвенно подтвердил весьма влиятельный американец. Миссури разлилась снова. От катастрофического наводнения пострадали жители пятидесяти городов. Американец, пролетев над районом бедствия на самолете, сказал журналистам:

— Мы слишком долго валяли дурака!

Слова эти принадлежали тогдашнему президенту Соединенных Штатов Гарри Трумэну…

Рассказ о Волге 1951 года начинался утверждением: "ось России" уже не та река, что некогда текла через Русскую равнину. О старой Волге ее знаток С. Монастырский писал: "Затруднения и печали судоходства доводили до отчаянья. От Рыбинска до Твери пароходство совершенно прекратилось. Смешно сказать, что в некоторых местах, даже у Ярославля и Костромы, Волгу переходили вброд, а суда стаскивали с мелей "народом"… Обмеление Волги вряд ли поправимое зло".

В 1951 году выше Рыбинска о мелях забыли и думать: там шумело Рыбинское море, самый большой искусственный водоем планеты. Действовали первые три гидроузла великого каскада. На протяжении тысячи трехсот километров волжского русла навсегда прекратились катастрофические наводнения.

То, что еще недавно казалось далеким будущим Волги, в 1951 году уже становилось ее настоящим. Достраивался Волго-Донской канал, и скоро очередной отпуск многие счастливцы смогут провести на теплоходах, плывущих из Москвы в Ростов.

…По Волге тянется за буксировщиком огромный плот. Над ним — полотнище: "Строительству Сталинградской ГЭС от марийских лесорубов".

Марийцы — это тот вымиравший народ, о котором один исследователь писал некогда, что в его настоящем и будущем "одна только темь беспробудной ночи и впереди не сияет спасительный луч зари новой жизни". Марийцы — это один из поволжских народов, получивших после революции свою государственность, свои города и заводы, свои институты, свои газеты, свои театры, на сцене которых живут герои Шекспира и Островского. Не в крутом ли повороте судьбы марийского народа, как в капле воды, отразились перемены в жизни людей, населяющих берега великой реки?

Так заканчивался рассказ о Волге 1951 года.

Текли воды двух рек, текло время. Листая однажды старую подшивку "Литературной газеты", мы нашли страницу о Волге и Миссисипи:

— Ровно десять лет! Может, рассказать читателю, что у нас и у них теперь?

И я опять поехал на Волгу, американскому журналисту Гарри Фримэну послали телеграмму: просим побывать на Миссисипи, поделиться впечатлениями.

Осенью 1961 года читатели "Литературной газеты" снова увидели крупный, во всю страницу, заголовок: "Судьба двух рек".

Рассказ о волжских буднях начинался с записок Юрия Гагарина:

"Внизу блеснула лента Волги. Я сразу узнал великую русскую реку… Все было хорошо знакомо: и широкие окрестности, и весенние поля, и рощи, и дороги, и Саратов, дома которого, как кубики, громоздились вдали…"

Первого человека из космоса приняла на свой берег не Миссисипи, не Темза, не Сена и не какая-нибудь другая из сотен тысяч рек планеты — приняла Волга. И человек этот еще недавно учился в Саратове, собираясь стать техником-литейщиком, дружил с соседями по общежитию и водил самолет над Волгой, блеск которой увидел потом сквозь иллюминатор "Востока".

Без большого риска ошибиться, можно было сказать, что Волга не только принимала, но и снаряжала космические корабли: в орбите великой реки производилось множество видов промышленной продукции и многое из того, что понадобилось при рейсе к звездам.

Читателю напоминали, что на монументе "Волга", поставленном над волноломом в заливе Рыбинского моря, начертаны ленинские слова: "Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны". Применительно к этой формуле и оценивались итоги нового волжского десятилетия.

Десять лет спустя и по другую сторону монумента действовали гидростанции под Горьким, в Жигулях, у Волгограда. Последние две — гиганты мирового класса. Десятилетие прибавило Волге три моря, и по ним понеслись на подводных крыльях стремительные, как их названия, сормовские "Ракеты", "Метеоры", "Спутники".

Десять лет…. "Стоводная удаль безудержной Волги" за эти годы подчинена человеческому разуму, и великая река предстает перед миром воплощением ленинской формулы о преобразующей творческой силе Советской власти, электрифицирующей страну.

Присланная из Нью-Йорка статья Гарри Фримэна начиналась так:

"Редакция "Литературной газеты" попросила меня написать о том, какие события произошли за последние десять лет на Миссисипи и как прожили эти десять лет люди, населяющие ее берега.

Прежде всего я должен сообщить, что с самой рекой за это время никаких существенных изменений не произошло".

Американец рассказывал, что Миссисипи исправно служит человеку: по ней деловито ползают около тысячи восьмисот буксиров и девять с половиной тысяч стальных барж. Но на всем протяжении от канадской границы до Мексиканского залива — а это четыре тысячи километров — на реке по-прежнему нет ни одной значительной гидростанции.

Правда, могучая река, на которой построено немало защитных дамб, не может теперь позволять себе те дикие эксцентричные выходки, которые описаны Марком Твеном в его "Жизни на Миссисипи". Но она еще достаточно сумасбродна и свободна в своих поступках, чтобы нагнать страх на людей, когда начинают таять зимние снега. Недавно в городе Ватерлоо и его окрестностях свыше шести тысяч человек, покинув дома, бежали, спасаясь от наступавшей воды.

Значительное развитие индустрии штатов, расположенных на берегах "американской Волги", мало изменило жизнь на плантациях дельты, где потомки рабовладельцев эксплуатируют потомков рабов, где по-прежнему действуют ку-клукс-клан и расистские "Советы белых граждан". Однако порывы свежего ветра перемен проносятся уже и над Миссисипи. Молодое поколение негров, при поддержке многих белых, требует равноправия, обещанного столетие назад.

"Старик Миссисипи, — заключал мой американский коллега, — мало в чем изменился за последние десять лет, но на своем пути к Мексиканскому заливу он в 1961 году может все же увидеть кое-что новое!"

Когда я пишу эти строки, время почти отмерило еще одно десятилетие в истории двух рек. Я вижу Волгу, ставшую стержнем Единой воднотранспортной системы европейской части страны. Волго-Балт завершил великую переделку речной природы России. Мы внутренними водными путями связали между собой черноморские, каспийские, беломорские, балтийские, азовские порты. Волжские корабли вышли на широкие морские дороги. Их вымпелы — совсем уже не редкость на рейдах приморских городов Западной Европы. Это большие корабли большого плавания.

А пуск Саратовской ГЭС и строительство Чебоксарской, мощные приволжские теплоцентрали вроде Конаковской, сеть магистральных трубопроводов, "Дружба", давшая волжскую нефть социалистическим странам! Впрочем, сведение полного баланса еще не полного десятилетия — пока не моя задача.

А что на Миссисипи?

Не воспользоваться ли для начала журналом "Америка"? Он ведь издается, мягко говоря, отнюдь не ради критики американской действительности.

Я нашел в нем рассказ о великолепных качествах американских толкачей-буксиров, упоминание о том, что в северной части штата Миссисипи местность на берегах "все еще унылая — по редким признакам цивилизации можно подумать, что это не Миссисипи, а Амазонка или Конго", тогда как в штате Луизиана, напротив, "повсюду видны промышленные здания: нефтеперегонные заводы пастельных цветов, серые зерновые элеваторы, блестящие на солнце яркие краски новых химических заводов, а на реке — пароходы, буксиры, баржи, снабжающие эту промышленность".

Я прочел также, что в нижнем течении, несмотря на огромные дамбы и бесконечные километры набережных, Миссисипи "еще окончательно не покорилась человеку, порой она превращается в беснующееся чудовище" и ей "ничего не стоит лишить человека жизни, стать виновницей страшных наводнений, кораблекрушений и иных бедствий".

Но ведь примерно так было и десять, и двадцать лет назад…

Не сомневаюсь, что раньше или позднее американцы все же укротят нрав "отца вод". В Америке есть деньги и машины, ей не занимать талантливых инженеров и отлично знающих дело рабочих. Пусть там, где берега все еще унылы и пустынны, появится по заводу на каждой миле, пусть удвоится или утроится флот "американской Волги", а воды ее станут, наконец, вращать сотни турбин — судьба двух рек и в этом случае станет лишь приблизительно внешне схожей.

Мой американский коллега писал в 1961 году, что негры не имели права посещать те же школы, что белые, но с надеждой упомянул о "свежем ветре перемен". Восемь лет спустя верховный суд США действительно постановил: свыше двухсот школ штата Миссисипи должны, наконец, посадить за парты темнокожих вместе с белыми. Но и в начале 1970 года этого не произошло: расисты многих городов перевели детей из государственных школ в частные только для того, чтобы они не учились вместе с нет рами…

По случайному совпадению в том номере журнала "Америка", откуда я позаимствовал строки о "беснующемся чудовище" Миссисипи, был помещен в траурной рамке портрет доктора Мартина Лютера Кинга, лауреата Нобелевской премии, лидера движения за права негров, застреленного на берегу Миссисипи в городе Мемфисе — и убийство это снова напомнило миру о том, что над великой американской рекой все еще длится вчерашний день истории.

Истоки нынешней Большой Волги — в начальных актах молодой Советской власти, в первых ленинских декретах, определявших будущее.

Да, не существует точных свидетельств, каким именно видел Ильич завтрашний день родной реки. Но не обратиться ли еще и еще раз к проекту "кремлевского мечтателя", к проекту, который некогда показался Уэллсу неосуществимым "в огромной равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасла торговля и промышленность".

Не в ленинском ли плане ГОЭЛРО наброски будущего Волги?

И с удивлением узнает наш современник, что на знаменитой карте, которую зачарованно разглядывали в нетопленном зале Большого театра делегаты VIII Всероссийского съезда Советов, во всем бассейне великой реки был лишь один кружок крупной гидростанции, и то не на самой Волге, а в излучине горной реки Чусовой, впадающей в Каму. Даже в этом смелом загляде в будущее инженерная мысль не пошла дальше проектов тепловых электростанций в крупных городах Поволжья…

Как же далеко ушли мы от некогда казавшихся фантастическими наметок!

Завтрашний день Волги и ее берегов — в принятой XXIV съездом ленинской партии программе работ, нужных народу и одобренных народом.

Волга девятой пятилетки видится нам единственной в мире великой рекой, гидроэнергетические ресурсы которой скоро будут освоены полностью и в комплексе. Этот комплекс — вода для народного хозяйства и украшения человеческой жизни, вода, несущая корабли и производящая энергию, вода, орошающая землю и омывающая набережные городов, вода, как народное достояние, как природная среда, которой нужно вернуть былое изобилие рыбьего царства.

Волга девятой пятилетки — не только становой хребет мощнейших энергосистем. Это и сверхмагистраль река — море или, вернее, много морей: Большая Волга как бы распахивается в синь морских просторов, окаймляющих Европу, а следовательно, выходит на транспортную связь с Мировым океаном.

Волга девятой пятилетки — река крепнущего братства народов, всесторонне развивающих свои республики. В предельно спрессованных строках директив съезда среди главнейших строек всесоюзного масштаба названы индустриальные гиганты Татарии, Чувашии, Башкирии…

Волга девятой пятилетки напоит половину всех земель, которые отвоевывает у засухи Россия.

Больше, чем когда-либо, на службу народу, для блага народа, на радость народу — вот что такое Волга девятой пятилетки.

— По государству и река!

Это сказал Языков. Поэт пушкинской поры боготворил Волгу. Помянутая в былине о Садко, стоном отозвавшаяся в бурлацкой песне, сталью зазвеневшая в клятве воина, для которого за ней земли нет, пересчитанная трезвыми умами в миллиардах киловатт-часов, она всегда остается чем-то гораздо большим, нежели рекой, пусть великой. И не только там, где стены плотин сдерживают ее моря, где реке приданы чудесные набережные, где омывает она исторические места.

На песчаный невзрачный берег к взбаламученной воде выходит человек в рубашке с расстегнутым воротом. Остановился, смотрит: Волга.

Он, этот человек, делает на реке будничное свое дело. Бьет сваи. Кладет бетон. Водиг нефтевозы. Мастерит приборы для космических кораблей. Принимает чалку. Создает искусственные алмазы. Разводит мальков осетра. Сажает березы. Углубляет речное дно. Набрасывает эскизы будущих городов.

Это его Волга-матушка. И одновременно нынешняя Волга — детище миллионов таких рук, как его руки.

По народу и река!

Волга — Москва, 1969–1970 гг.