Проклятая земля

X

Прошла ночь, прошел и еще один день. И вот Юсеф-паша сидел, поджав ноги, и, ни о чем не думая, смотрел в открытые окна. Сгусток вокруг вяза сгущался, тяжело пролился в комнату и накрыл его неподвижную фигуру. Зрачки паши были широко раскрыты, он старался уловить тот момент, когда перестанет различать ствол и ветки дерева. Давно стихли во дворе звуки разговоров и шагов, но откуда-то издалека донесся крик, и Юсеф-паша на мгновение переместил взгляд. А когда снова взглянул на вяз, тот исчез во тьме. Зашуршали листья, потревоженные внезапно разбуженной и устраивавшейся поудобнее птицей, и снова все звуки утонули во мраке. А может, и не птица это была? Юсеф-паша мысленно представил себе серое оперение, по краям отливавшее ржавчиной, прижатый к груди клюв, беловатую чешую ножек с вцепившимися в ветку коготочками и саму эту ветку — темно-зеленую, гибкую, резные листья на тонких стебельках, сеть паутины, сплетенной между ними, потом все так же мысленно повел по ветке взглядом: там, где она утолщалась, зеленый цвет постепенно становился все темнее и незаметно сливался с коричневым, ветка эта переплеталась с другой, как переплетаются руки, и врастала в ствол, под потрескавшейся корой которого прятались нежные жилки и соки. Юсеф-паша увидел и эти соки — как они образуются в корнях, а листки всасывают их, как они процеживаются через древесное волокно и, застывая, образуют кольца, по которым определяется возраст дерева. Перед мысленным взором Юсефа-паши возникла вся пышная крона вяза — мрак был побежден и отступил, но он безотчетно продолжал напрягать бесполезное сейчас зрение, пока из глаз на щеку не скатилась слезинка. Он не сомкнул век, не поднял руку, чтобы стряхнуть ее. Он был захвачен картиной, нарисованной в его воображении, и восхищен силой своего провидения, и хотя слышал, как хлопнула дверь, еще долго сидел неподвижно, дожидаясь, когда вернувшийся мрак сольется с растущим под окном деревом. И только тогда он поднялся и отправился на свою последнюю встречу с Инаном.

Как всегда в углу комнаты горела одна-единственная свечка. Юноша, сидевший на краешке лавки, при виде паши вскочил, собираясь поклониться. Опережая его, Юсеф-паша наклонился и, прижав правую руку к сердцу, левой рукой удержал Инана, готового броситься ему в ноги. Он обнял его, затем оба молча заняли свои места.

— Учитель… — почти неслышно выдохнул гость и нерешительно замолчал, а Юсеф-паша сжал губы и застыл в ожидании.

Несколько раз Инан собирался с духом, чтобы продолжить, казалось, слова сорвутся с его языка, но порывистые вздохи не давали им прорваться наружу. Ровно мерцал огонек свечи, ронявшей редкие прозрачные слезы, показывавшие, что время течет.

— Учитель, — повторил Инан, шумно выдохнув воздух. На этот раз ему удалось справиться с волнением, и он спросил: — Кто я такой, чтобы ты кланялся мне, учитель?

Черная фигура на лавке шевельнулась, и Юсеф-паша медленно произнес:

— Ты избран сорвать покрывало.

— Это больше, чем паша? Как это понять? Скажи мне одно, учитель: поклоны меня ждут в будущем или осмеяние и забвение?

Честолюбие, скрываемое юношей, неудержимо рвалось наружу и требовало удовлетворения. Юсеф-паша знал, что в этом возрасте честолюбие сильнее осторожности, оно толкает человека на дерзкие поступки, поэтому все семь ночей он старательно распалял гордость Инана, уверенный в том, что честолюбие по-настоящему заявит о себе только в конце, когда юноша согласится с тем, что ему предначертано. Теперь ему показалось, что они оба приблизили это решение, и он охотно ответил:

— Никто из здешних не ступал на твой путь. Твой выбор омоет руку в небесном источнике. Поклоны ждут тебя!

— Не мало ли мне лет? И не припишут ли это слабости моей?

— Что годы, — презрительно скривил губы поводырь. — Пред вечностью его существования вся наша жизнь — мгновение. Уж не думаешь ли ты, что всевышний станет делить эти мгновения, чтобы определить, чью голову убелили седины? Не по годам аллах делает свой выбор, не ради молодости дана тебе сила! — Юсеф-паша с трудом подавил недовольство, вызванное этим вопросом, и уже мягче продолжил: — Но скажи мне, дитя всевышнего, слышал ли ты напутственный голос?

— Я слышал много голосов, паша. Один спрашивал: «Зачем?» Другой советовал: «Подожди!» Третий плакал от страха, четвертый подсмеивался, говоря: «Придет конец свету и с ним конец знанию твоему!» Был и голос, увещевавший пожертвовать телесным зрением.

«Зачем насилу? Насилу нельзя!» — тревожно мелькнуло в голове Юсефа-паши. — Выжди! Бери его за руку и веди! Пусть он не готов, не отталкивай его! Скоро!» Он мрачно смотрел прямо перед собой и молчал, решая, начать ли все сначала или передать Инана на попечение Давуду-аге. Судя по заметно укоротившейся свечке, близилась полночь, и паша чувствовал, что одна нога затекла, но сама мысль о движении казалась ему противной, словно он боялся растерять последние силы.

— Говори! Не бросай меня! — скулящим голосом попросил Инан. В полумраке голубиные глаза его казались еще темнее, на лице стали заметнее следы бессонной ночи, он то приближался, то в ужасе отшатывался от той черты, за которой не будет места мучительным колебаниям. Сопротивление молодости захлебывалось в страшном соблазне войти в круг посвященных, животный инстинкт время от времени всплывал из темной глубины, жадно глотал воздух, но живительные глотки помогали все меньше, и в эту ночь юноше действительно был нужен спаситель и поводырь.

А поводырь еще долго вслушивался в свои мысли, прежде чем заговорил глухо, но отчетливо чеканя слова:

— Инан! Я сказал тебе, какой муэдзин нужен мечети Шарахдар. Открыл тебе древний закон, и путь назад отрезан. Твой ум вместил в себя достаточно знания нашей веры. Сведущ, ты ведаешь. Когда я впервые встретил тебя, ты жаждал и другого — единения с всевышним. Ты на верном пути. Это путь счастливых, сумевших соединить свое знание с единением с богом. Прозрел ли ты это? Приподнял ли покрывало, скрывающее небеса?

— Нет, — прошептал юноша.

— И мне известна причина. Тебе она тоже известна. Лишь все преодолевающие усилия позволят посвященному проникнуть в божественные сферы, куда никогда не проникнуть зрячему. Туда может заглянуть только дух, который сам рожден в этих сферах. А причина, по которой покрывало приоткрывается, проста. Сумев преодолеть путы видимого, дух познает суть невидимого, наши органы для этого бесполезны, они только мешают, а дух наш, возносясь, крепнет и возвращается в лоно свое. Наши чувства мешают вере, мешают нашему духу! В этом суть суфийской науки, к которой ты тянешься.

— Только высокий и зрелый дух есть подлинное зрение, — внезапно воодушевившись, подхватил Инан. — Зрение, которому не нужны глаза, зрение необманчивое. Приподнимается покрывало, и душа впитывает то, что есть сущность и смысл мира. И открываются истины, недоступные зрячим! И виден свет в колодце… Зрение без глаз… — повторил юноша звенящим голосом. От расслабленной позы не осталось и следа, теперь он сидел, выпрямив спину. — Но, учитель, обманчивость мира не исчезнет. Живя среди химер, как я смогу отличать небо от земли, воду от огня, безобразное от прекрасного? Не впаду ли я в новые заблуждения?

— Заблуждение — это и есть попытка различать их! Все, что можно почувствовать, живет только в нашем восприятии. Видимое существует, потому что мы наблюдаем его. Истинное же бытие бога является нерасчлененным, простым и единым. Расчленяем его мы, но это удел людей ничтожных — расчленять. Избранным достаточно одного чувства, и чувство это — любовь к всевышнему. В нем слиты небо и земля, вода и огонь, добро и зло. У тебя оно есть, Инан, так не отказывайся от него, возвысь его и служи ему! Долг избранных — отказаться от расчленения сущего, впустить в свои души единую силу веры и любви!

Не переставая говорить, Юсеф-паша осторожно спустил ноги на пол, встал и воровато скользнул в угол комнаты. Движения его были мягкими и какими-то неуловимыми, он слегка повернул голову, чтобы не упускать из виду Инана, продолжавшего сидеть, тихонько раскачиваясь взад-вперед. Воздух, который глубоко вдохнул Юсеф-паша, показался ему сладким и дурманящим.

— Послушай, сынок! — сказал он и в следующий момент, не наклоняясь и не приближаясь к огню, бесшумно дунул на свечку. — Послушай и загляни в душу свою! Как только ты перестанешь расчленять, откажешься от ограниченности чувственного восприятия, единственным восприятием станешь ты сам. Ты видишь, как в душе твоей трепещет небесный свет?

— Виж-жу, — заикнувшись, ответил Инан, зачарованный лишающим его воли шепотом наставника. Юсеф-паша не видел его во мраке, но по ответу понял, что юноша раскачивается все быстрее и почти в гипнотическом трансе.

— Чувствуешь ли ты, как растешь, как упирается тело твое в эти стены, разрушая их? Чувствуешь ли ты, что свободно паришь над землею, возвысившись над всеми людьми и над всем видимым?

— Да! Да! Да! — сладостным стоном откликнулась темнота.

— И что ты сливаешься с истиной, отказываясь от всего мелкого? В твоей воле высветить каждую травинку, каждого человека, любой предмет! Ты видишь, видишь… — Юсеф-паша на секунду замолк, истощенный напряжением. — Ты видишь вяз за окном?..

— О аллах!

— Вот твое духовное зрение! Вот твое предназначение! — Учитель шептал, но в шепоте и словах чувствовались непреклонность и властность. — Хочешь ли ты обладать духовным зрением? Согласен ли ты во имя покорности и любви к всевышнему стать муэдзином — очистившимся от скверны по законам веры нашей?

Охваченный экстазом и ужасом, Инан не мог больше сдерживать рыданий, рвущихся из горла, и в хаосе всхлипываний и вздохов Юсеф-паша с трудом расслышал согласие.

— Можешь ли ты поклясться перед аллахом? Клянешься ли ты, что, если поддашься слабости… — И Юсеф-паша произнес жестокие слова, рожденные когда-то опустошающей ненавистью и очищенные яростью многих поколений.

Заплетающимся языком Инан повторял их, и когда оба закончили, Юсеф-паша шагнул в темноту. Как только он коснулся плеча избранника, тот вцепился в его руку и осыпал ее поцелуями, ладони юноши были мокрыми от пота и слез, и, борясь с усталостью и брезгливостью, паша взял его за локоть и повел во двор.

Не отпуская его руки, он отвел юношу в обитель дервишей. Ночь выдалась душная, облачная, бледные звезды терялись в глубине неба. Давуд-ага шагал в темноте перед ними, но хозяин позволил ему зажечь фонарь только на обратном пути. Втроем они с трудом отыскали тропинку, ведущую к обители, и там разбудили старого дервиша, учителя, с которым плясал Инан. Подождав, пока старик вернется из кельи, паша коротко приказал ему запереть юношу и никого к нему не пускать. Утром он отправит переодетых стражников охранять его в течение того времени, пока будет идти подготовка к церемонии ослепления.

Гроза настигла их на полпути к конаку. Прилетевший с гор ветер засвистел под крышами, над головами блеснула молния, озарившая жавшиеся к земле кусты и травы. Завывания ветра слились с раскатами грома и вместе покатились в сторону гор; хлынул ливень, однако паша и Давуд-ага успели к тому времени дойти до ворот конака. В конюшне мерцал свет, видимо, старый конюх успокаивал испуганных животных. Переступив через порог, Юсеф-паша бросил свою накидку сонному слуге и долго мыл лицо и руки. За окном шумел вяз, ветки стучали в стекла, словно дерево просило приютить его в доме, дождь лил как из ведра, смывая с холма мусор, новая земля в амфитеатре оседала. Юсеф-паша любил летние грозы — он чувствовал их благодать и очищающую силу. Вымытое лицо обдавало приятным холодком, он почувствовал себя бодрее, чем час назад, однако быстро уснул и спал долго. Несколько раз его будил веселый, чистый звон затихающего дождя, но пробуждение было приятным и легким.