Проклятая земля

VII

Наутро Юсеф-паша пригласил в конак на холме всю городскую знать. Первым прибыл новый кади с тремя подчиненными ему наибами, затем с шумными приветствиями в кабинет вошли смотритель спахийских владений и мюхтесиб, у которого хранились списки жителей области, начальник стражи и другие знатные лица, среди которых был и сердар Элхадж Йомер. Явились имамы крупных мечетей, и только после них порог переступили чиновники помельче: надсмотрщики, сборщики податей, старшина торговцев. Входили и другие приглашенные, всех их встречал Абди-эфенди и рассаживал по стоявшим вдоль стен лавкам. Кабинет быстро наполнился народом, оглядевшись вокруг, чиновные люди несколько успокоились, полагая, что мубашир не стал бы собирать весь цвет города только для того, чтобы наказать. В основном это были люди немолодые, давно освоившиеся в коридорах власти, успевшие познать как радости власти, так и приносимые ею огорчения. Никто из них не спросил о визире, никто не задавал никаких вопросов и никто не жалел о нем, как в свое время никто не хотел его назначения сюда, но совсем не потому, что считали его плохим человеком или слабым правителем и противились его назначению. Просто на дереве власти его ветви росли намного выше их ветвей, но, поражая дерево, молния не заботится о ветках, а чаще всего раскалывает пополам ствол и опаляет все вокруг. И теперь те, кому удалось подобраться к веткам визиря поближе, смущенно озирались, ища поддержки окружающих и теша себя надеждой, что со времени первой расправы уже миновали целые сутки, а все потрясения, вызываемые властями империи, сами же эти власти старались использовать для того, чтобы объединить разъединенных и напуганных подданных, не вызывать волнений в имперском море и укрепить безопасность имперских берегов. Вопрос теперь был в том, какой ценой будет куплено объединение и смогут ли они поторговаться, ибо каждый отдавал отчет в том, что новый правитель потребует от них пожертвовать чем-то из их спокойной и сытой жизни.

— Ну вот мы и собрались… Посмотрим, какой знак божественной милости нам предстоит узреть… — раздался голос, и все собравшиеся обратились вслух. Говорил Нуман-бей, крупнейший в области владелец земель, отправлявший груженные рисом баржи целыми караванами. Поставщик двора Нуман-бей носил на своей феске султанский вензель, и этот знак высокого покровительства вместе с его богатствами давал ему право первым брать слово, никому не уступать без борьбы и предъявлять властям свои требования.

Как будто по знаку Юсефа-паши из покоев визиря вынырнул Фадил-Беше, сопровождаемый Давудом-агой и группой стражников, которые встали у дверей и уже не двигались с места до конца встречи. Юсеф-паша специально для гостей облачился в зеленую, расшитую серебром накидку из плотного шелка, повязал голову новенькой зеленой чалмой, носки его сапог блестели. Худощавый, подтянутый, он казался моложе своих лет, упругой походкой подходя к месту, где раньше восседал визирь. Абди-эфенди принялся представлять собравшихся, и паша каждому кивал так, будто бы был наслышан о нем и сейчас очень нуждается в его помощи, не отводил взгляд и охотно давал собравшимся возможность изучить свое лицо и попробовать отгадать свой характер. Впервые увиденное, лицо это казалось обыкновенным, с правильными чертами, ни одна из которых не выдавала каких-либо особенностей его характера. Но вместе с тем каждая отдельная часть лица словно бы тайно шептала что-то соседней — подбородок губам и носу, нос — глазам и лбу, казалось, все они обмениваются новостями, хотя оставались неподвижными. Все они, довольно угловатые, как ни странно, выглядели совершенно гармоничными и правильно расположенными, а взгляды незнакомых людей, не в силах устоять перед соблазном, старались расшифровать тайные послания, передающиеся от глаз к носу и от носа к подбородку, и это притом, что они даже не были уверены в существовании тайны. Взгляд наблюдателя скользил как бы по стеклу, уставал и смещался; человеку начинало мниться, что за гладкой этой поверхностью скрывается что-то такое, за что ему никак не удается ухватиться, нечто весьма важное, и раньше он пытался разгадать совсем не то, что надо, а потому, продолжая всматриваться в лицо паши, он начинал беспокоиться и пугаться от бессилия обнаружить главное и прочитать его на этом правильном, кажущемся таким обыкновенным лице.

Однако в кабинете нашлось немного смельчаков, дерзнувших подолгу задержать взгляд на лице посланца из столицы. Как только Абди-эфенди закончил ритуал представления, паша нараспев, словно читая молитву, негромко произнес:

— Пусть аллах наставит нас на путь истинный!

Подождав, пока утихнут возгласы, выражавшие согласие и надежду на благоволение всевышнего, Юсеф-паша продолжил:

— Оставим скорбь и гнев наши в прошлом. Любовь заставила нас пройти через эти испытания, и теперь она надеется увидеть свидетельства того, что мы достойны сделать благочестивое усилие. Хвала справедливости всевышнего!

При этих словах присутствующие облегченно вздохнули, десятки глаз взглянули на пашу с выражением благодарности и преданности.

— Давайте же оставим знак того, о чем говорят наши языки, чему мы верим в своих душах и что подтверждаем сердцами. Тем самым мы послужим ниспосланному нам свыше вероучению. И дабы не сидеть нам сложа руки, давайте прежде всего займемся вот чем. Храм, некогда превращенный из средоточия лжи в средоточие истины, вновь разрушается темными силами лжи, разрухи и беспутства. Всем вам известна мечеть Шарахдар, вы знаете, как плачут по ней ваши сердца. Мы снимем с нее неосторожно вырвавшееся когда-то проклятие и вознесем ее к небесам в своих хвалебствиях. Нужны согласие и искренность намерения, без чего невозможно благочестивое дело. Это первое!

Он замолчал, ожидая ответа, и вот из рядов имамов поднялся пожилой ходжа.

— Может, сто́ит поговорить о причинах проклятия, паша-эфенди? И о причине греха, ставшего его причиной?

В вопросе угадывалось несогласие и желание поспорить, но он порадовал многоученого пашу, потому что был задан таким образом, который как нельзя лучше предлагал возможность пуститься в отвлеченные рассуждения, в чем паша был намного сильнее любого из присутствующих, и скрыть подлинные причины самоубийства Кючука Мустафы.

— Все в этом мире имеет свои причины, — начал он благожелательно, обращаясь к сидевшему поблизости от него Нуман-бею. — И каждая причина становится следствием, а следствие превращается в причину другого следствия.

Нуман-бей понимающе кивнул, но тут же отвел взгляд, поскольку слова паши показались ему непонятными и пустыми. Между тем паша продолжал:

— Любая мелочь окутана множеством причин, как личинка в коконе. Что же тогда говорить о причинах намерений и воли человека? Что мы знаем о них? Намерения и воля суть причины действия — как действия грешника, так и действия проклинающего его, ибо нет действия без воли и намерения действовать. Все мы чувствуем, что намерения и воля рождаются в душе, преисполненной мотивами, но лишь всевидящему известна причина таящихся в душе намерений. Никому из нас не дано понять, что творится в человеческой душе, чем она держится. Это ведомо одному аллаху! И устами своего пророка он говорит нам: «Дарована вам только малая часть знания!» Этого достаточно. Стоит ли упоминать о том, что даже когда нам известна какая-либо причина, нашим незрячим глазам не прозреть того, как порождает и направляет она то, что последует за ней. Идущее из души нашей всегда шире того, что мы знаем или о чем догадываемся! То же самое с грехом и с проклятием! Ища всему причины, ходжа-эфенди, не впадаем ли мы в словоблудие, не бросаем ли вызов божественному знанию? Ответь мне!

В рассуждениях этих для Юсефа-паши не было ничего нового, он читал об этом, слышал от людей мудрых еще в своей молодости, и хотя касались они возможности измерить глубину божественного промысла, сейчас они оказались как нельзя кстати, чтобы уйти от разговора о судьбе несчастного Мустафы. Задетый имам должен бы ответить, хотя служители конака бросали на него укоризненные взгляды, не одобряя праздного спора.

— Стар я, и храни меня всевышний от легкомыслия и непокорства, — храбро сказал он. — Но все мы слышали и все мы знаем о Кючуке Мустафе — отец его жив. Вот я и спрашивал о Кючуке Мустафе.

— Мой ответ о нем и был, мудрый человек, — вкрадчиво и вразумляюще промолвил паша. — Вы поняли это, уважаемые?

— Поняли, почтенный! Не нам судить о делах всевышнего! Нужно очистить мечеть Шарахдар от старой скверны и дать ей новую жизнь! И хватит об этом! — с неожиданной горячностью вступил в разговор Абди-эфенди, сидевший, как ему и наказал паша, за низеньким столиком и готовый записывать, как простой писарь.

Юсефа-пашу порадовало такое обращение, выражавшее почтение к людям большой учености, понравилась ему и неожиданная страсть, соединенная с твердостью, с которой поддержал его Абди-эфенди.

— Ты слышал одно, уважаемый, а я знаю другое, — все также любезно продолжил он, догадываясь, что вступает на нетвердую почву. — Но что известно нам — зернам плода? А если я скажу тебе: не грешник он был, а шахид, свидетель дел ваших и истинный мученик, которого аллах приблизил к своему престолу и который жаждет снова спуститься на землю, чтобы снова принять мученичество? Поверишь ли ты мне? Поверишь, если я скажу тебе, что как мученик умер он, и не грех толкнул его на это, а любовь… любовь к творению божьему, а то, что видел и слышал ты — призрачный самообман? Грешником был тот, кто проклял мечеть Шарахдар, ибо служила она для того, чтобы объединять нас и через молитвы наши соединять с всевышним, а не для того, чтобы служить разменной монетой, которой мы оплачиваем свои мелкие делишки — мы, недостойные. Не проклятие заслужил Мустафа, а святую гробницу, где вечно бы горела свеча за упокой души его! И быть тому! Вот истина! Может ли среди вас кто-то под клятвой заявить обратное?

С каждым словом паша все больше возвышал свой голос, и последний вопрос угрозой повис в комнате. Все молчали, было слышно, как стучат в окно ветки молодого вяза, встревоженного пробежавшим по двору конака порывом ветра. Наконец Нуман-бей, выпятив грудь, бесцеремонно заорал:

— Пораскиньте умом и послушайтесь совета, если хотите себе добра! Сказанного достаточно! Золота на ремонт скорее всего нет. А раз так, знайте, что на богоугодное дело это я даю…

И в запале он назвал такое количество золотых, какое вовсе не собирался.

Люди одобрительно зашептались, раздались возгласы, каждый обещал больше, чем могли бы потребовать от него в соответствии с чином, даже Элхадж Йомер торжественно объявил, что на днях его солдаты получат из столицы жалованье и что янычары пожертвуют на мечеть Шарахдар два кошелька серебра. Хотя и более сдержанно, имамы тоже пообещали дать деньги. Абди-эфенди вел записи, а паша кивком головы подозвал Давуда-агу и, хмурясь, отправил его из комнаты вместе с Фадилом-Беше. Когда шум стих, он поднял руку:

— Нужно посмотреть, в каком состоянии находится принадлежащее мечети недвижимое имущество, ни одного гроша нельзя давать на сторону! Потом мы и ее увидим — рожденную истиной и возвращенную истине, чистую с головы до ног. И потому — второе! Все вы знаете, что находится в ногах мечети Шарахдар. Творение варваров, бессмысленно огромное и бесстыдно дерзкое! Холм слишком тесен для него! И потому оно должно исчезнуть, дабы не пачкать грязью подножия мечети Шарахдар и не отвлекать взглядов правоверных! Таково повеление!

Повесив головы, собравшиеся принялись размышлять, что значат эти слова и как на них отвечать, поскольку, если б им и вправду что-то мешало, они узнали бы об этом раньше любого человека со стороны.

— Так мы его унаследовали, паша-эфенди, — наконец заговорил сухой старик. — Что было можно, мы вытащили и сожгли, а все остальное прочно крепится под скалой, это не то, что толкнешь, а оно рассыпается. И огонь его не берет.

— Ты сказал: унаследовали? — обрадованно воскликнул Юсеф-паша. — Но разве ты не слышал, что писано: аллах унаследовал землю и все, что над ней. Лишь он обладает полнотой знания! Ты сам сказал: из-под земли выходят строения варваров, из-под земли холма, как из могилы, а что находится под землей, под землей и останется! Мы закидаем все землею и каменьями!

Несколько человек осторожно переглянулись, как бы спрашивая, не ослышались ли они и всерьез ли этот человек, на встречу с которым они шли с такой боязнью, требует, чтобы они занялись этой пустой затеей. Но и за шутку принять его слова было нельзя: Юсеф-паша оглядывал присутствующих испытующим взглядом, плечо его нервно подергивалось.

— Все-таки наша собственность, — вздохнул сухой старик.

— Пророк учит, единственное, что нам принадлежит, это то, что ты съел или уничтожил, носишь или износил на спине, то, что ты дал как милостыню или потратил. Так знайте же! Камни те станут нашими только после того, как мы уничтожим их! Без этого они не наши! В поднебесье счастливой державы нашей, — паша поднял вверх палец, — нашим является лишь то, что уничтожено нашей ненавистью ко всему чужому или любовью к всевышнему. Недалеко простирается жизнь твоя, уважаемый, и не нашлось в груди твоей места для истин вероучения и мудрости власти нашей.

Старик сжался на своем месте, а Юсеф-паша добавил:

— Один мудрец предупреждал: «Никогда не воспевай чужие руины». Слушайте и вникайте!

И он прочитал им стих на том древнем языке, на котором он впервые прозвучал много столетий назад, лишь двое или трое имамов сумели понять его и довольно закивали, шепотом благословляя мудреца. Они были польщены собственным знанием и обрадовались не столько выраженной в стихе мысли, сколько случаю показать разницу между собой и собравшимися здесь неучами, а тем самым свою принадлежность к близким паше кругам. Остальным же показалось, что имамы одобряют замысел посланца из столицы, и если в начале они колебались и отнеслись к нему с недоверием, то теперь все смирились с его решением.

А Юсеф-паша боролся с соблазном объяснить этим людям, что, засыпав древние развалины, они разгладят концы священного знака, ниспосланного небесами и вселявшего в него веру в непоколебимую безошибочность его дела. Он чувствовал, что слова бессильны растолковать сей знак, если он остался незамеченным внутренним зрением, и поэтому сказал только:

— Вернем же холму то, что у него было отнято! Сотворим чудо, уважаемые! Пусть над останками воспарит к небу новая земля, наша земля, чистая и, чего раньше никогда не бывало, рукотворная! Слышите? Новая земля родится из наших благочестивых усилий! — Юсеф-паша повторил это еще раз, впервые за все утро чувствуя неподдельное волнение. Решение его было обдуманным, но только теперь, говоря о нем, он осознал, какое божественное вдохновение снизошло на него, когда в голове созрела мысль засыпать амфитеатр. Разве кто другой создавал новую землю? Праведная, воинственная и всесокрушающая любовь шестикрылым взмахом вознесла Юсефа-пашу к полям вседержителя, в висках запульсировало радостное возбуждение, вызванное волшебным полетом, который не дано было ни увидеть, ни испытать остальным. — Как ни мала будет эта земля, — продолжил он задушевно, — она соединит земли на краю холма в священный кулак. Не будет она ни продаваться, ни покупаться, оставаясь навечно собственностью мечети Шарахдар, а тот, кому мечеть отступит там место, должен будет платить ей за это. Священная земля! Поэтому вам предстоит согнать население на внеурочные работы, и где только есть телеги, послать сюда возить землю! На месте решим, что и как, а пока…

— Дорого обойдется нам эта земля, — не скрывая недовольства, непочтительно прервал его Нуман-бей. — И вот что я спрошу: сколько же времени тебе, паша-эфенди, понадобится на это чудо? Долго ли продлится это?

— Нужно напрячь все силы, уважаемый Нуман-бей, и сделать это в кратчайший срок. Остальное в ваших руках!

— Вот что я скажу, — бей прищурился. — Ты можешь делать, что решил. Зачем — твое дело. Ты человек ученый, молодой, силы в тебе есть. Ты хорошо говорил, и хотя своей старой головой я не все уразумел, наверное, говорил правильно. Одно ты должен знать. Много народа потребуется для этой работы, много рабочей скотины. Добрые посевы риса взошли в этом году, да хранит нас всевышний, а когда приходит время убирать урожай, мы весь народ сгоняем на уборку. И еще нужно знать тебе — быстро созревает рис, коротко здесь его лето.

— Зато день долгий, Нуман-бей, а жизнь наша так коротка для богоугодных дел! — ответил паша, поворачиваясь к нему всем телом. — Кого жалеешь?

Бей хмурил густые, как бурьян, брови, морщил лоб, гневаясь на эту скрытую угрозу. Коснувшись вензеля на феске, отчеканил:

— В груди моей нет места жалости. Любой скажет. Неверных мне не жаль. Однако во время жатвы народ свой я отправляю на поля. И с полей — ни шагу!

— Ты лучше позаботься о том, чтобы собрать урожай с полей веры нашей, бей-эфенди. Аллах не оставит тебя в старости без пропитания! — негромко, но раздраженно отрезал Юсеф-паша и, повернувшись к остальным, возвысил голос: — До начала уборки закончим! Вот вам Абди-эфенди, а вот — кади! Они подчиняются мне, вы — им, рая неверных — вам! Через два дня здесь должны быть лучшие мастера, которые займутся восстановлением мечети! С завтрашнего дня начать работы по засыпке! Я выслушал вас и вас понял! Как я сказал, так и будет! Пустых разговоров не желаю, жалости не ждите! За заминки буду наказывать, за неповиновение — карать! Аллах велик и всемогущ!

И он быстро поднялся с лавки, так и не попотчевав собравшихся густопенным кофе и благостными речами, к чему они успели привыкнуть при визире. Вместо этого кади и Абди-эфенди принялись растолковывать им, как приниматься за дело и как вести себя дальше.