Проклятая земля

XIII

Он ошибался, говоря Давуду-аге, что писарь скрывается у Нуман-бея. Правда, Абди-эфенди однажды побывал в его имении — бей сам позвал его. Начальник стражи бея знал, к кому постучаться, чтобы приглашение дошло до адресата. И хотя все те, к кому он обращался, только испуганно пожимали плечами, главный писарь не замедлил явиться и всю ночь провел в башне в компании Нуман-бея. На столе горели четыре свечи, хозяин, расхаживая от одной каменной стены к другой, диктовал ему что-то, а гость, отбрасывая ненужное, исписывал свиток красивыми знаками. Еще затемно преданный гонец поскакал на восток, а бей, предупредив Абди-эфенди больше не приходить в имение, отсчитал ему двадцать золотых, чтобы тот выкупил сына у дервишей. Но дервиши от золота отказались, во-первых, потому что боялись, а во-вторых, потому что не хотели обманывать его: перед кельей Инана круглосуточно дежурила стража, и они все равно не смогли бы вызволить его. И, в-третьих, что было важнее всего, сам Инан отказался от побега. Когда старый дервиш шепнул ему об этом, Инан сквозь зубы пробормотал, что таково предначертание всевышнего и что он поклялся следовать ему перед своим наставником. Вот куда направила стрелу та натянутая тетива, которую отец чувствовал в душе своего сына! Но Абди-эфенди не сдался. Была еще одна возможность для спасения — найти пять-шесть вооруженных удальцов, напасть на обитель и силой увести Инана. Но те, кто годились на это и были его должниками, не смели поднять руку на служителей веры и побаивались стражников, и вместо того, чтобы послужить ему своими ножами, предлагали убежище для ночлега. Он не доверился им. Хорошо зная готовность людей переметнуться на сторону сильного и о том, что предательские слова могут в любой момент слететь с их языка, он еще в первый день побега позаботился об укрытии и о том, чтобы ни одна живая душа не узнала, где оно.

Абди-эфенди вырос на холме и знал каждую мелочь не только на нем, но и все тайное, что было под ним. А под холмом, под улицами и деревьями, под каменными домами и лачугами были пещеры, соединенные подземными ходами, из которых живым мог выбраться только посвященный. Несколько таких естественных пещер было расширено и продолжено бог знает в какие времена и чьими руками, от них направо и налево шли галереи с расходящимися вверх и вниз тоннелями и ходами, которые пересекались или уходили куда-то в сторону. Кое-где галереи круто обрывались вниз, настолько круто, что неосторожное падение в них могло стоить жизни, поскольку еще один этаж с такими же галереями, потайными ходами и пещерами находился на еще большей глубине. Большинство выходов из этого лабиринта обрушилось или было засыпано, однако три из них все еще сообщались с поверхностью и были искусно замаскированы. Когда-то в этих подземельях жили или спасались от невзгод люди — при свете на стенах можно было разглядеть рисунки, а над головой — пятна копоти, оставленные кострами и факелами. Мальчишкой Абди-эфенди с двумя своими сверстниками подолгу окунался в этот мрачный мир, в тоннелях им попадались осколки битых горшков, ржавые наконечники стрел и истонченные заплесневелые кости. Тогда они не разбирались, кому они принадлежали — животным или людям, но однажды наткнулись на человеческий череп, рассыпавшийся раньше, чем они успели подняться на поверхность.

Абди-эфенди вспоминал это далекое время, но чаще думал о том, почему судьба так круто обошлась с ним в зрелые годы жизни. Как случилось, что он, почтенный человек, должен был как разбойник скрываться в тоннелях, да куда там до него разбойникам, те бы никогда не отважились прятаться в этом дьявольском лабиринте? И, спрашивая себя и сам себе давая ответы, он чувствовал, как замирает сердце в предчувствии конца и леденеет душа, примирившаяся, как ему казалось, с мыслью о смерти. Для убежища Абди-эфенди выбрал сухую нишу в скале, постелил одеяло из козьей шерсти и первые дни неподвижно лежал, не зная, день ли на дворе или ночь. В эти дни глаза его воспалились, начали слезиться, но прохлада и мрак понемногу успокаивали резь. Писарь притрагивался к векам рукой, чтобы проверить, утихла ли боль, иногда даже от легкого прикосновения боль пронзала мозг насквозь, и тогда он сдавленно вскрикивал и облизывал пересохшие губы. Свечу он зажигал редко, только когда спускался глубоко под землю, все остальное время передвигался как слепой — держась за стены. Лабиринт жил своей особой жизнью, и постепенно Абди-эфенди научился чувствовать его ритм и по суете и писку летучих мышей узнавать о приближении ночи. Тогда он осторожно пробирался к одному из выходов, чаще всего к тому, что вел в амфитеатр. Убедившись, что снаружи не доносится никаких звуков и не видно ни одного отблеска огня, что все вокруг спокойно, он выползал из укрытия, щурясь от слепящей тьмы, потому что в подземелье она была другой — неодолимой и безнадежной. Сжимая кинжал, Абди-эфенди отправлялся на встречу с одним из своих должников, запасался пищей и водой, узнавал о плохих новостях и, с трудом поворачивая язык, давал указания о том, что нужно предпринять. Он не говорил, где прячется, а ночью люди не могли разглядеть его пожелтевшее от вечного подземного мрака, опухшее лицо.

Узнав, когда Инану предстоит лишиться зрения, он сразу же понял, что в одиночку ему не удастся отбить сына, но все же отправился в обитель дервишей, не в силах сидеть сложа руки. Он решил, что убьет какого-нибудь дервиша или сам умрет и тем самым спутает планы паши. Но когда он услышал вопль сына, когда натолкнулся на стражников, оказалось, что в омертвевшей его душе еще теплилось что-то живое, и это живое было позорно трусливым, он бросился наутек, подгоняемый криком преследователей. Через час он пустил петуха в стоявший рядом с конаком заброшенный дом, а потом, пробравшись в тоннель, устроился в нише и провалился в долгий непробудный сон.

Проснулся он только к концу следующего дня, не зная, что делать дальше, но сразу же потянулся к мешку и принялся грызть кусок сухаря. Где-то капала вода, и, вслушиваясь в звон размеренно стекавших в лужу капель, он вдруг услышал, как хрустит сухарь на его зубах. Он перестал жевать и насторожился, с трудом проталкивая в горло сухой кусок, и впервые за много дней испытал жуткий страх перед тьмой. Ему почудилось, что он попал в пасть какого-то чудовища, что он кусок в зубах жестокого и злобного страшилища, которое может в любой момент проглотить его и отправить в зловонную бездну. Стоит сомкнуться челюстям, и он навечно останется в тьме совсем один… Он здесь, а Инан где-то там, но оба они навсегда остались наедине с темнотой. Абди-эфенди покинул нишу и кинулся к выходу, инстинктивно перепрыгивая через лазы, соединяющие тоннели на разных уровнях. В полузарытой галерее пришлось ползти на животе, чудовище в любой момент могло наброситься на него, вдавить в землю или затянуть обратно, и он, извиваясь всем телом, раскапывал землю, не выпуская кинжала, а когда голова его показалась наружу, в двадцати метрах от входа он увидел Юсефа-пашу. «Вот он! Так я и знал!» — подумал он, чувствуя, как бешено колотится от страха сердце, но мысль о возвращении была еще страшнее, и беглец ловко выбрался на поверхность.

Паша, не двигаясь, стоял к нему спиной. У Абди-эфенди, от страха и ненависти утратившего способность соображать, не было ни времени, ни сил, чтобы решать, пребывает ли паша в задумчивости или же следит за ним краем глаза; в голове билась лишь мысль о том, что он прижат к стенке и все пути для бегства отрезаны. Если бы они встретились в другом месте, если бы он утратил всякую надежду на спасение, писарь, наверное, бросил бы ему в лицо тяжелые обвинения и дерзкие оскорбления, но сейчас ему было не до разговора и взаимных объяснений. Медленно, затаив дыхание, он наполовину прошел расстояние, отделявшее его от паши. Потом, вздрогнув от сознания безысходности положения, он пригнулся, выставил кинжал вперед и, стремительно подбежав к паше, вогнал ему в спину кинжал по самую рукоятку.

Паша захрипел и стал ничком оседать, Абди-эфенди повалился на него, и в ту секунду, пока оба падали, он вдруг очнулся от оцепенения, вызванного пережитым ужасом. «Все, теперь тебе конец!» — зазвучал в его ушах голос, рожденный годами службы и повиновения. По закону за любое неосторожное прикосновение к эмиру виновный лишался десницы. А тут дело касалось посланца самого султана! Как ни ненавидел его Абди-эфенди, как бы ни желал его гибели, он и думать не смел о том, чтобы поднять на него руку.

— Эй, паша! Паша-эфенди! — позвал он, слегка дотронувшись до головы несчастного. Голова откинулась, и изо рта хлынула струя густой крови. И пока радость мщения боролась с привычным для писаря страхом, раздался в ушах все тот же голос: «Прячь тело! Спасайся!»

Абди-эфенди спрятал кинжал, засунул зеленую чалму в пояс паши и потащил труп в тоннель. Голова паши билась о комья священной земли, писарь пыхтел от натуги, ноги его скользили, чувяки от и дело падали, и писарь слишком поздно услышал скрип подъехавшей повозки. Она была запряжена брыкливым мулом, к которому жался в сумерках большеголовый селянин, тот самый поп, что подбивал других не выходить на повинность. Абди-эфенди был с ним знаком и даже как-то заходил к нему во двор испить водицы. «Нашел время, свинья, ковыряться в земле! Он все видел! Это конец!» — молнией сверкнула мысль, и, бросив ноги паши, он обнажил кинжал. Но нужно было поступить хитрее, так как поп, почуяв неладное, быстро загородился животным и, глядя поверх его спины, пробормотал:

— Не надо, эфенди! Я только…

Однако Абди-эфенди, не слушая оправданий, стал обходить мула, поп попятился в обратную сторону, и, поменявшись местами, они уставились друг на друга, разделяемые костлявой спиной животного. Внезапно писарь, сообразив, больно кольнул мула кинжалом, телега прокатилась между ним и попом, и не успел большеголовый побежать следом, как эфенди насел на него сзади. Гяур оказался ловким и крепким, оружие полетело в сторону, и они, сплетаясь в клубок, покатились за ним следом и одновременно схватились за кинжал, только поп схватил рукоятку всей ладонью, а Абди-эфенди досталась ее самая малость рядом с острым лезвием, и ему было несподручно ни стиснуть ее, ни попытаться вырвать у противника. Он решил разжать его пальцы другой рукой, ослабил хватку, и, воспользовавшись этим, противник моментально подмял его под себя. В нормальных условиях правоверные чисто выбривали головы, но в подземелье на макушке у Абди-эфенди отросла длинная щетина, и, вцепившись в нее, поп резко вывернул ему шею. Абди-эфенди почувствовал, как в горло уперлось теплое ребро попа, сделал усилие, чтобы освободиться от него, но страшная боль пронзила всю руку до самого плеча, и она бессильно упала на землю.

— Погоди, поп… — простонал он, но большеголовый расслышал хруст сухожилий и костей и понял, что писарь отрезал себе пол-ладони. Если оставить его в живых, пощады не будет! Морщась, поп крутанул кинжал. Абди-эфенди немного посучил ногами и затих.

Потом, вернувшись домой, поп долго замаливал случайный свой грех. А тогда он быстро подтащил труп паши к телу Абди-эфенди и бросил кинжал так, чтобы он лег между ними. Затем, шепотом уговаривая мула, он подогнал свою повозку и засыпал их привезенной землей. Притоптав кучу, он раскидал вокруг землю захваченной из дому лопатой и погнал мула через темное поле. В эту первую ночь после пожара у оставшихся без имущества и крова жителей холма было слишком много забот, и если кто и заметил поздно возвращавшегося с работ селянина, то никто не запомнил его и, к счастью, никто не вспоминал и потом, когда заговорили о том, чем кончилось богоугодное дело Юсефа-паши.