Проклятая земля

V

Абди-эфенди с мрачным видом ехал чуть впереди паши.

С тех пор как основатель их рода согласился надеть на себя чалму и получил от падишаха небольшое имение в долине, на холме родилось несколько поколений его потомков. Со смертью родоначальника с имением пришлось расстаться, так как оно давалось без права наследования, и жизнь целого поколения прошла в бесплодных попытках вернуть его. Хорошо еще, что старик догадался вовремя прикупить земли с постройками на холме и в городе, где и поселились его потомки. Люди обедневшие, они тем не менее помнили, что когда-то принадлежали к знатному роду, и, разрываясь между памятью о славном прошлом и сознанием незавидного настоящего, держались гордо, независимо и надменно. В роду их были разные люди, в основном парикмахеры и не очень удачливые менялы, перекупщики товаров и смотрители весов, но поскольку все они считали, что люди нуждаются в них больше, чем они в людях, счастье улыбалось им нечасто — несмотря на памятливость и недюжинные способности. Иногда их род являл миру и людей другого склада: высокомерие выражалось у них не в холодной отчужденности и замкнутости, а в истерической задиристости, дерзких выходках, безудержном пьянстве и других безумствах. Такие кончали плохо, редко доживали до старости или еще в молодости бежали в чужие края и больше не появлялись в городе на холме.

Еще в детстве Абди-эфенди сумел понять, что сильные и слабые черты характера передаются в их роду по наследству, и старался сохранить первые и всеми силами бороться со вторыми. В медресе ему повезло с учителем, который помог ему развить присущее их роду ученолюбие. Он был совсем юношей, когда его заметили в конаке и назначили младшим писарем, причем Абди-эфенди, научившийся к тому времени обуздывать гордыню, на первых порах старался держаться в тени, не брезговал лестью, чтобы понравиться нужным людям, и в конце концов сумел заполучить солидную должность, а вместе с ней и достаточно высокое положение. Одной из первых жертв чумы стал главный писарь, а у визиря не нашлось на примете своего человека, поэтому он назначил Абди-эфенди своим заместителем и не ошибся. Абди-эфенди играючи справлялся с работой, а главный писарь в такой большой, а главное, богатой области был важной фигурой. От его взора ничего нельзя было скрыть, как ничего нельзя было предпринять без его согласия. Он мог оттянуть или ускорить решение важного вопроса, в его власти было разрешить или запретить. Еще никому в их роду не удавалось взлететь так высоко, но сознание этого не вскружило ему голову, и Абди-эфенди продолжал делать вид, что нуждается в людях больше, чем те в нем. Впрочем, он хорошо знал себе цену и надеялся, что она не упадет.

Прошлой ночью жизнь его дважды висела на волоске. Второй раз его спас Юсеф-паша, и хотя Абди-эфенди не дрожал за свою шкуру, проснувшись на заре, он был искренне рад пощаде. Первый раз он спас себя сам, ибо за долгие годы службы научился предусмотрительности, и она подсказала ему закрыть глаза на отчаянный знак, безнадежно поздно поданный визирем. Если бы тогда он призвал албанцев, это стоило бы многих жизней, в числе прочих мог погибнуть и он, а возможно, и мубашир. Он спасся, но и спас! У осторожного писаря было множество причин не похваляться своим поступком, но достаточно было и одной: он понимал, что людям в его положении выгоднее благодарить господина, чем ждать от него благодарности. И Абди-эфенди молчал, хотя его распирало желание поделиться тем, что он сделал, молчал, уверенный в том, что так он сохранит свое достоинство и то, что сближало его с Юсефом-пашой. И монету вручил он ему не для того, чтобы угодить, а для того, чтобы показать свою готовность приобщиться к святому делу. Писарю была хорошо знакома эта выпуклая золотая монета, она прошла через его руки, один гяур — известный в городе торговец зерном, принес ее в качестве выкупа за дочь, взятую в гарем одного из турок, служившего в охране конака. И хотя девушка провела в гареме уже неделю, визирь, увидев золото, приказал охраннику отпустить ее и подобрать себе другую, постарше, а не такого ребенка. Абди-эфенди знал, что делает, поэтому смирял свою гордыню, как смирял ее в течение многих лет, и когда он поворачивался к паше, в его взгляде была только твердая решимость служить ему верой и правдой.

Перекосив холм, всадники спешились перед обрушившейся оградой мечети Шарахдар. С первого же взгляда было ясно, что когда-то мечеть эта была христианским храмом. Вход в мечеть украшал свод из темно-серого зернистого камня, по нему на выцветшем алом фоне была выведена золотом надпись: «Свидетельствую: нет бога кроме аллаха и Магомет — пророк его». Кое-где штукатурка осыпалась, и под ней проступали очертания креста. По мокрой траве Юсеф-паша молча обошел постройку. Она была воздвигнута на небольшом клочке земли, почти на краю ложбины, за которой снова начинался пологий склон холма с неровными рядами жилых построек. Минарет, высившийся над провалившейся крышей, был поставлен на старую кладку в более позднее время и потому сохранился лучше, а с площадки муэдзина наверняка просматривались даже самые дальние дворы. С другой стороны храма, на самой кромке обрыва, густо росли деревья и какие-то колючие кустарники, закрывавшие обзор.

Следуя за пашой, Абди-эфенди понимал, что с минуты на минуту последует вспышка гнева, и готовил слова оправдания. Осыпанные молодой красноватой листвой ветки диких орехов заглядывали в окна мечети, водосточные трубы зияли ржавыми ранами, дождевая вода глубоко разъела швы каменной кладки, и писарь, двадцать лет старавшийся не появляться в этом месте и пораженный открывшейся ему картиной упадка, неслышным шепотом корил себя за опрометчивость.

— Кто виноват в этом безобразии? — резко останавливаясь, спросил Юсеф-паша. — Есть прямой виновник? Кто он?

— Есть, Юсеф-паша. Мустафой звали этого горемыку. Безумец наложил на себя руки, бросившись с минарета и извергая хулу на всевышнего. Он разбился вон на тех камнях, несчастный. Говорят, в одночасье скончался.

Юсеф-паша, задрав голову, взглянул на минарет, но не проронил ни слова, и поэтому писарь, прокашлявшись, продолжал:

— Грех Мустафы — грех святотатства, самый страшный грех, печать которого легла и на нас. Он осквернил святое место, и оно пришло в запустение… Великий, непростимый грех…

— Судить и прощать — в воле аллаха! — резко оборвал его паша. — Не терплю праздных слов. Ты, Абди-эфенди, слышал, отчего покончил с собой несчастный?

— Да, Юсеф-паша. От любви… От любви, глупости и безделья.

— Родственники, друзья остались? Ты, говоришь, его звали Мустафой? А кто эта женщина? Она здесь?

— У женщины этой, Дилбесте ее звали, и сестры, и мать, и отец — все померли от болезни, да не оставит их своей милостью всевышний. А о его родственниках мне ничего не известно, Юсеф-паша. Многих мы тогда похоронили.

Абди-эфенди, бесстрастно прищурившись, смотрел куда-то в сторону, где простирались поля и разбросанные по холму дома, а паша думал о том, что самоубийство это случилось давно, задолго до того, как визирь начал править на холме, и что мечеть в то время была уже заброшена, а следовательно, его прямой вины в этом быть не могло.

— Ладно, что сделано — то сделано, каждый из нас грешен перед всевышним, — пробормотал он. — А теперь, Абди-эфенди, слушай меня внимательно! Немедленно отправляйся в путь и сам, не поднимая шума и никому не говоря ни слова, разыщи всех родственников и той женщины, и Мустафы. Узнай, кто в какую нору забился и чем промышляет. До захода солнца я должен знать всё. Потом я скажу тебе, кого и когда привести!

Юсеф-паша повернулся и первым покинул двор мечети Шарахдар, но, не успев сделать по крутому склону и двадцати шагов, остановился, в изумлении глядя себе под ноги. Казалось, какой-то исполин прогрыз холм в этом месте, проглотил огромный кусок земли и камня, оставив на скалах белые следы зубов. Ряды широких мраморных сидений спиралью уходили вниз, в нескольких местах их рассекала лестница, и все это напоминало разрезанную надвое гигантскую воронку, которая легко и стремительно сужалась книзу, заканчиваясь ровной площадкой с настилом из плит. Позади площадки возвышалось какое-то строение с колоннами и арками, между которыми стояли оставленные варварами каменные идолы — изображения обнаженных мужчин и женщин, дерзко взирающих вверх, туда, где стоял Юсеф-паша. Под арками зияло жерло тоннеля, укрепленного прочными коричневатыми глыбами, площадка пересекала его, но за ней тоннель продолжался до верхнего конца воронки, пробивал ее и уходил под холм. Все это, вычищенное до белизны дождями, сооружение поблескивало в ласковых лучах солнца, на сидениях нежились какие-то оборванцы, с высоты казавшиеся муравьями, настолько огромным и головокружительным было это строение язычников.

— Ч-ч-то это? — заикаясь от изумления, спросил Юсеф-паша, и Давуд-ага, стоявший за спиной своего повелителя, поспешно ответил:

— Наверное, осталось от не знавших письменности идолопоклонников. Как в Магрибе…

— Знаю, знаю! — раздраженно оборвал его паша, оглядываясь по сторонам.

Он не впервые видел подобные останки в мире истинной веры и поразился не их величию, а тому, что не заметил амфитеатра ни во время поездки по городу, ни теперь, когда осматривал окрестности со двора мечети. В этих землях он не встречал ничего подобного! Чтобы спуститься, пришлось пойти в обход боковыми тропинками и улочками, и, ступив на мрамор, паша почувствовал, что проваливается в его каменные объятия Мраморные глыбы лежали, плотно прижимаясь друг к другу, тяжелые и неподвижные, все было связано и пригнано, как будто разом сработано только вчера. Юсеф-паша вглядывался в выщербленные ступени. Миллионы раз люди должны были пройти по ним, ступая на одно и то же место, чтобы камень стерся так сильно. Несметное количество ног, несметное количество лет… Эта штука построена не вчера… А поставленная выше мечеть Шарахдар казалась смиренной букашкой, и позеленевшая обшивка минарета едва заметно возвышалась над кронами деревьев. Как будто время отвернулось от этой каменной громады варваров, позволив ей жить вечно, и с непримиримой яростью вцепилось в храм всевышнего, чтобы кромсать его, рушить и перемалывать, пока он окончательно не сровняется с землей. Неправильно это, несправедливо… Ведь то сооружение служило богохульству и невежеству, а священный храм-истине и спасению. Позор, позор для правоверных! Чем больше размышлял Юсеф-паша, тем сильнее он гневался, нетерпеливо похлопывал короткой плетью по сапогам, пытаясь успокоиться, чтобы решить, с чего начать и не устроить ли выволочку всем живущим на холме важным персонам во главе с усердным, но так же важничающим Абди-эфенди.

К полудню явился Абди-эфенди и сообщил, что он не ошибся: никого из родственников Дилбесте не осталось, да и самой ее нет в живых, а из братьев Кючука Мустафы двое давно куда-то запропастились, третий умер, мать прибрал всевышний, так что жив только его отец, побирающийся на рынках. Юсеф-паша наконец позволил себе отдохнуть и, когда проснулся, снова отправился с Давудом-агой в мечеть Шарахдар, внимательно осмотрел ее снаружи и внутри, прикидывая, что потребуется для ее восстановления. Потом спустился в амфитеатр и в молчании обошел его из конца в конец и сверху донизу.

Теперь, в сумерках, он стоял на площадке пятиугольной башни, которая возвышалась над холмом и откуда как на ладони был виден весь его хребет — изогнутый полумесяцем, одним рогом спускавшимся в реку, Лишь в одном месте полумесяц этот был выщерблен с внешней стороны, словно из него выгрызли кусок живой плоти — там, где белел амфитеатр. «Я выровняю знак всевышнего, клянусь, я выровняю этот полумесяц, и он снова воссияет как прежде, — с радостью подумал Юсеф-паша. — И мечеть Шарахдар заблистает как никогда». Он уже принял решение и успокоился, а это вернуло ему чувство безмерной любви ко всему миру. С этого места и в этот час город казался ему намного красивее, чем увиденный днем. Минареты свечами горели в лучах заката — Юсеф-паша насчитал их тридцать, но потом сбился; свинцово-серые башни караван-сарая, купола бань и крыши стоящих на самом холме богатых домов скрывали от глаз грязь и соломенные хибары, приземистые лавчонки и вонючие харчевни, поэтому ему снова казалось, что аллах щедро одарил эту землю своей милостью. «Всевышний ведет нас прямым путем и благословляет истину», — думал Юсеф-паша, спускаясь с башни.