Прописные истины

ПОСЛЕДНИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ

Игнат Федин, плюгавый пятидесятилетний мужичонка, сивый, краснолицый, смирный и незаметный, был в округе своего рода знаменитостью. Такие, как он, словно созданы играть пятые или даже десятые роли, подхихикивать чужому остроумию, быть на подхвате, — с готовностью подчиняться чужой воле; зачастую они становятся козлами отпущения, безответным объектом злых и безобидных шуток. Но дело не в этом. Знаменитым Игната сделала его Третья Нога…

Игнат появился в Полудинском совхозе в те годы, когда дремотная жизнь казахстанских и сибирских сел, пришпоренная временем, понеслась вскачь. Но постепенно все утряслось, жизнь входила в свою будничную колею, сглаживала острые грани; новое изменяло старое, а старое перемалывало, подгоняло под себя новое. Потемнели, осели когда-то режущие глаз своей необычностью «финские домики» первоцелинников, на обшивку многих из них заботливые хозяева набили дранку, обмазали и побелили — для тепла. Появились сараи, клети и подклети. И когда отхлынуло, успокоилось, устоялось — никому уже и дела не было, кто здесь местный, коренной, а кто пришлый. А что касается Игната, то он своей незаметностью так прочно вошел в жизнь села, что всем казалось, будто кто-кто, а уж Игнат-то жил здесь всегда, с самого рождения своего. И никого не удивляло, что пожилой уже человек живет один-одинешенек, без жены и детей, неприбранный и неустроенный. Казалось, так и должно быть. Видимо, секрет в том, что испокон веков в каждом селе живут такие вот бобыли, неудачники, недотепы, и без них картина села была бы неполной, незаконченной. Игнат и заполнил это пустое место.

Лет восемь назад Игнат ушел на пенсию по инвалидности. Еще дешево отделался. В ремонтной мастерской — как уж это случилось, до сих пор тайна — сорвался подвешенный на талях тракторный двигатель. Рванулся Игнат в сторону, но поскользнулся на залитом машинным маслом цементном полу, упал. Стекла задрожали, когда семисоткилограммовая махина рухнула рядом с распростертым телом и, завалившись набок, припечатала правую ногу Игната к полу.

Два перелома кости в голени, раздробленная стопа — вот и все. А чуть бы в сторону — и нет человека. Из больницы Игнат вышел инвалидом третьей группы. Ходил по селу, сильно припадая на покалеченную ногу, пьяный и веселый; все рассказывал, как удивлялись врачи его неслыханному везению, пророчили долгую жизнь.

Работать он устроился сторожем в совхозную контору — на пенсию не проживешь. Осень и зиму провел в тепле. Все свободные дни пропадал в мастерской, то и дело видели, как он бежит в магазин. Но сам пил мало: угощал мужиков.

А летом, после сева, Игнат удивил село: проехал по улицам на нещадно тарахтящей, изрыгающей клубы густого синего дыма диковинной машине, которую тут же и окрестили — Третья Нога. Этот драндулет — плод мужицкой смекалки и умелых рук — по простоте своей превосходил, наверно, все известные машины и по виду походил на помесь телеги с мотоциклом. На четырех колесах от сцепа сеялки был укреплен дощатый помост, сбитый двумя полосами железа. На переднем его крае установлен дряхлый двигатель от мотоцикла ИЖ-56. В середине, как гриб поганка на тонкой ножке, возвышалась рулевая колонка с огромной автомобильной баранкой. А сам Игнат восседал на дырчатом железном сиденье, удобном, пружинящем. Его Игнат снял со старых конных граблей.

Третья Нога и есть Третья Нога. И никогда бы она не стала Пилорамой и Лесопилкой, если бы не увидел как-то Игнат на складе МТМ полуразобранную и списанную за ненадобностью бензопилу «Дружба» еще первых выпусков. Игната осенило. Литр водки — и она перешла к нему. Недели две возился он с этим железным хламом, и настал наконец, день, когда движок выстрелил раз, другой и не замолк, как всегда, а затарахтел громко и торопливо, словно радуясь прорезавшемуся голосу.

С этого лета и началась известность Игната Федина, ставшего своим человеком во всех окрестных селах: Успенке, Уткине, Романовке, Фурмановке, Раздольном… Мало того, люди из райцентра, никогда не видевшие Игната в глаза, при имени его тотчас же откликались: «А-а, Третья Нога, знаем…» Еще Игнатово изобретение называли Пилорамой, Лесопилкой, Комбайном, а то и просто — Колымагой.

Сегодня Игнат работает в Романовке, у Гали Рамазановой, обрусевшей татарки, живущей с двумя сыновьями в приземистом домике на краю села, напротив длинного, обшарпанного, похожего на амбар клуба. В ее дворе он чувствует себя хозяином. Да и не только у нее. Есть дома, где пол и столы блестят нездешней полированной и холодной чистотой, в углах стоят кресла под торшерами, а мясо и молоко хранят в громадных белых холодильниках — туда Игната почему-то не приглашают, там без него обходятся. А вот в таких, обнесенных изгородью из жердин, по старинке еще, где колья подгнили и завалились и никто на них внимания не обращает, некому потому что, — в таких домах Игнат всегда желанный гость.

Дрова свалены в глубине двора, под навесом. Игнат выбрал бревно покороче, плотно уложил его на землю и посередине вырубил топором широкий и глубокий паз. Теперь можно работать: бревна будут лежать в пазу надежно, не хуже, чем на козлах.

Мотор завелся с одного оборота. Игнат погонял его немного вхолостую, потом медленно подвел полотно к бревну, и когда металл зубьев врезался в нежную бересту и напрягшиеся руки ощутили первый толчок, Игнат слегка усилил нажим и почувствовал, как сочно вошли зубья в податливую древесину: запахло теплыми и влажными опилками.

Игнат пилил с привычным удовольствием, не спеша подкатывая новые и новые бревна, и мысли текли такие же привычные и неторопливые. Он думал о том, какие все же люди умные: вот, придумали пилу с мотором — ни пота, ни мозолей — пили да радуйся. Да разве только это. Много чего люди напридумывали такого, что и представить себе нельзя. И от того, что люди такие умные и много чего еще напридумывают, Игнату почему-то становилось легко и радостно. Потом он стал думать о том, какой он умный и находчивый человек, и как здорово он придумал себе машину и пилу, и как хорошо, что после зимы всегда наступает лето и он больше не ходит в пропахшую табаком контору, а сам себе хозяин: ездит по селам, пилит людям дрова и деньги зарабатывает, небольшие, конечно, деньги, не шабашник же он, и себе удовольствие, и людям хорошо. Взять, например, Галю Рамазанову: кто ей напилил бы дров, не будь его, Игната. Муж ее, совхозный тракторист, лет шесть назад поехал в город купить одежды к зиме, да так и не вернулся, до сих пор покупает. А Галя живет, не жалуется: зимой пацаны на центральной усадьбе, в школьном интернате, летом в пионерлагере, а сама она с утра до вечера на ферме. Зато и деньги есть, и дети устроены, и в институты поступят: Галя их вытянет, и себе на старость что-нибудь кроме пенсии останется. Раз в год Галя уезжает по путевке на юг. Возвращается тихая, похудевшая, и долго еще в глазах ее не угасает сухой и горячий блеск. Но кому какое дело до короткого бабьего праздника. У нее — месяц, а у него, например, целое лето — праздник. Кому какое дело.

Штабель бревен уменьшился почти наполовину, когда пришла с полуденной дойки Галя. Ни дети, ни тяжелая работа, ни годы не убили еще в ней женщину. Но это уже последний всплеск. Еще несколько лет, и от того малого, что пока есть, ничего не останется — одно только имя, что женщина.

— Как работается, Игнат? Смотри, здоровую ногу не отпили, — сказала она, устало садясь на скамеечку у входа в дом.

— Нога-то что! — с готовностью откликнулся Игнат. — Мне главное, чтобы последнее не отпилить. А ты про ногу…

— Да неужто еще не отпилил? — притворно изумилась Галя. — А я-то думаю: чего это девки по деревням ревмя ревут. Оказывается, от тебя, грозного… хахаля. Вон ты, оказывается, какие дрова пилишь?!

— Насчет дров мы мастаки! — подхватил Игнат. Ему нравился такой разговор. — Нас хлебом не корми, дай только дрова попилить. Было бы с кем, хе-хе-хе!

— Ну, ладно, — поскучнела вдруг Галя. — Проголодался, наверно. Сейчас накормлю…

В доме пахло картошкой, жаренной на сале, и грибным супом. Игнат прошел в комнату и сел за круглый стол, покрытый тяжелой скатертью в синих квадратах и сверху еще тонкой прозрачной клеенкой.

За эти восемь лет, что он ездил по селам, сложился своеобразный порядок угощения Игната, полностью соответствующий его незатейливым вкусам. Как всегда, как в любом доме здесь, на столе появилась поллитровая баночка самогонки, плотно закрытая белой капроновой крышкой, и глубокая тарелка соленых груздей. Грузди здесь вообще-то и за грибы не считаются: полным-полны ими березовые колки, скот их топчет. Они не для тонкого вкуса, но Игнату как раз и нравится в них эта прямая грубая острота.

Он налил Гале в старую граненую рюмку и себе в стакан недолил примерно на два пальца. Потом можно пить и понемногу, но первую, самую сладкую, на голодный желудок да с хорошей закуской — только так, чтобы сполна почувствовать всем ртом, глоткой, всем нутром обжигающую горечь.

Игнат медленно, наслаждаясь, выцедил стакан и посидел немного, закрыв глаза. И потом только начал жадно есть грузди, мыча от удовольствия. Галя закрыла банку крышкой и вынесла в сени, в холодок: во время работы Игнат больше стакана не пил. Все остальное — на вечер.

Августовское солнце, спрятанное за легкой дымкой облаков, только-только начало клониться к западу, когда на дворе Гали Рамазановой вновь оглушительно затарахтела бензопила. После обеда Игнат работал с особым удовольствием, приправленным острым чувством ожидания, нетерпения. Приближались самые приятные часы.

Ближе к вечеру с поля, с сенокоса, с ферм группами и поодиночке потянулись к селу мужики. Запыленные, усталые, веселые, пропахшие соляркой, бензином, навозом, сухим ароматом трав и земли.

— Здорово, Игнат!

— Здорово! Здоровей видали…

— Да уж здоровей тебя у нас не найдешь…

— Это точно: гля, сколько дров наломал…

— Ему бы еще ножовку, так он бы все леса вокруг поспиливал!

— Гы-гы-гы!

— Дай-ка я попробую, Игнат.

— Пили, если силу девать некуда.

— Дай, дай ему, Игнат, пусть попилит. Он в поле не наломался, работы ему мало.

— Ниче, жена его ночью доломает…

— А ты приди да помоги человеку…

— Шефская помощь, го-го-го!

— Нашелся, помощничек, ты со своей справься…

Мужики расселись на бревнах, закурили. В середине — Колька Дымков. Ничто его не берет, собаку. Каким был двадцать лет назад, такой и есть. Ростом с пацана, а поперек себя шире, шея как у бугая, железная колода, а не человек. Сидит, похохатывает, щурится от дыма…

— В первую весну пахали мы круглосуточно, — рассказывает Дымков лениво, вроде нехотя: знает, что никто его не перебьет, все слушать будут. Рассказывает так, что сразу видно: это только начало, а дальше будет подвох. — Гектаров много, людей мало: за рычагами засыпали. Привезли раз обедать, собрались мы, а Игната нет. И трактора нет, не видно и не слышно. А он вот здесь пахал, у озера. Перепугались мы: черте что, средь бела дня трактор сквозь землю провалился. А камыш вокруг озера тогда сплошной был — стена. Это потом его на камышитовые плиты поскашивали. Смотрим, вроде просвет в нем, да какой просвет, дорога целая пропахана, а метрах в двадцати от берега, на чистой воде, одна только кабина трактора торчит. Заснул Игнат за рычагами и въехал в озеро. Ну, похохотали мы: хорошо, дескать, что двигатель заглох, а то уплыл бы наш Игнат к такой-то матери. Кричим, кричим — никто не отвечает. Делать нечего, разделся я, полез. А вода еще холодная… Залез в кабину, а Игнат там, жив-здоровехонек, храпит, аж пар изо всех дыр идет. Я его мать-перемать, а он мычит только и руками и ногами от меня отпихивается. Ну, растолкал я его, протер он глаза, увидел, что кругом вода, и побелел весь, задрожал и давай орать дурным голосом. «Колька! — кричит. — Я живой или нет, Колька?!»

И Дымков изобразил, как затрясся Игнат и начал ощупывать себя скрюченными пальцами: при этом выпучил от деланного ужаса глаза и губы у него тряслись. Мужики хохотали, и Игнат заливался вместе с ними, и сморщенное лицо его сияло: вот, мол, какие мы были, не вам чета.

Тихий предвечерний час опустился на село. В такое время только и посидеть на людях, поговорить неспешно о житье-бытье, о дне минувшем и дне завтрашнем. И хорошо, когда есть где собраться, и не просто так — тары-бары, а вроде как за делом.

Сидят мужики, курят, разговаривают. А пила тарахтит, чурбаки отваливаются один за другим, все идет вроде само по себе, незаметно, между делом. И только когда распилено было последнее бревно, и умолк на приглушенной дробной очереди мотор, и стало неожиданно тихо — все вспомнили про свои дела, засобирались.

— Ты давай почаще сюда, — сказал Дымков. — А то я здесь один остался, они ж все потом уже приехали…

— Будь здоров, Игнат!

— Покеда!

— Приезжай, не забывай Романовку.

— Если хочешь, мы тебе еще одну Третью Ногу сделаем…

— Будешь вроде капиталиста — на двух машинах сразу…

Вечером, допив самогон, осоловев и разомлев, Игнат разболтался.

— Жить, Галя, — хорошо! — говорил он. — Поверишь, так паскудно бывает иногда, дальше некуда. А вспомнишь, что живешь — и радуешься. Там ведь ниче не будет — брехня все это. Я один раз умирал, двое суток без сознания валялся — там уже был, у самых дверей — ниче там нет. А люди не могут жить, не могут… Все они собачатся, все им надо больше, чем у других, все не поделят чего-то. А чего делить? Будь ты хоть трижды богач, хоть трех «Жигулей» купи — все равно три жизни не урвешь. Кому сколько суждено, а потом придет старик Кондратий и… Эх! Жизни, Галя, радоваться надо. Ра-до-вать-ся!

Игнат поднимал вверх указательный палец и проникновенно глядел на Галю мутными глазками.

Уснул он здесь же, в комнате, на диване, смахнув на пол круглую, как блюдо, салфетку с немудреной вышивкой. Он всегда засыпал в том доме, где работал. Хозяева его не будили: старухи, глядя на него, вспоминали, наверно, своих сыновей, разбросанных жизнью по далеким краям, какая-нибудь вдова или брошенка на секунду видела в нем своего мужа, хозяина, что спит усталый после работы, разбросав мосластые руки и ноги. А те, у кого в жизни все хорошо, те просто жалели непутевого и одинокого Игната. Правда, у таких он бывал не часто.

Проснулся Игнат по деревенским меркам поздно, часов в семь. Тихий, ясный день занимался за окном. Голова не болела. Игнат почувствовал себя счастливым: дело он сделал, самогонки в свое удовольствие попил, с людьми душевно поговорил — что еще надо?

Гали дома не было. Игнат съел оставшиеся грузди, выпил грибной рассол. Аж дрожь прошла по всему телу — полегчало.

С окраины донесся ровный, мощный гул мотора. «Урал», — подумал Игнат. — Сильная машина». Небесно-синий мотоцикл промелькнул под окнами и, взревев во весь голос, остановился. Игнат вышел во двор. Это был мотоцикл участкового Федора Костюкова, мужика лет под сорок, серьезного, малоразговорчивого. В Полудине он человек новый, ни с кем особо не знается. Говорили, гордится он тем, что сержант, а занимает офицерскую должность. Вечерами сидит дома за книжками, учится в Омской школе милиции. Против него никто ничего не имел: зла участковый никому не сделал…

— Здорово, Игнат, — ровно, не повышая голоса, сказал Костюков, заходя во двор. — Вижу, ты уже отработал.

— Отработал, — сказал Игнат, забыв поздороваться. — Чего это ты с ранья по селам раскатываешь? Ищешь кого?

— Да нет, к тебе я. Сказали, что ты здесь. Вот и приехал.

— Ко мне? — удивился Игнат. — Дровишек, что ли, напилить надо?

— Нет, какие дрова… — Костюков сморщился. — Тут такое дело, Игнат: заявление на тебя в райотдел поступило, понимаешь?

— На меня?!

— Пишут, что ты занимаешься незаконной пред… принимательской деятельностью, — выговорил наконец Костюков. — Калымишь, мол. А это не положено. Положено тебе пенсию получать — и ты ее получаешь. А так — нельзя… Самодельное транспортное средство содержишь, без номера, разрешения от органов ГАИ нет.

— Да какое это к шутам «транспортное средство»! — передразнил Игнат — Это ж колымага!

— Все равно — не положено, — отрубил Костюков.

— Так что же теперь, — растерялся, сробел Игнат. — Выходит, запрещается мне дрова пилить, да? А как же люди?

— А что люди? — удивился Костюков. — Ты что, думаешь, люди без тебя не проживут? Тебя же просто так приглашают, привыкли потому что. Да и по дешевке…

— Это так, — покорно согласился Игнат. — Люди-то проживут. А как же я буду, а?

— Да я бы на твоем месте давно это дело бросил! — загорячился Костюков. — Охота была на старости лет болтаться. Была бы польза какая, а то так — тьфу! Ночью б сторожил, днем рыбачил — чем не жизнь?

— Привык ведь я, Федор, — жалобно сказал Игнат. — Как лето, так и я на волю выезжаю, отдыхаю вроде…

— Привык, привык… — пробурчал Костюков. — Не могу я, Игнат. Я ж не сам себе начальник. Если напишут куда выше, что я тебе потатчик, то меня тоже по головке не погладят.

— Стой! — перебил его Игнат. — Я только щас раскумекал: выходит, кто-то из своих на меня написал, да? Из своих? Ну, чего ты молчишь?!

— Не знаю, — сказал Костюков. И видно было, что правда: не знает. — Заявление а-но-нимное, без подписи, значит. Написано только: «От граждан совхоза…»

— «От граждан»! — ахнул Игнат.

И сник. Сел на скамейку, маленький и жалкий.

— Да ты не бойся, — начал успокаивать его Костюков. — Тебе ниче не будет. Конфискуем только эту, колымагу твою, и все. А так ниче не будет. Живи спокойно.

Холодным сентябрьским вечером участковый Костюков, вернувшись из командировки в город, пил дома чай. Гудел телевизор. Сидела в кресле жена.

— Чуть не забыл! — вскинулся вдруг Костюков. — Я ж в городе Игната видел!

— Ну и что он? — спросила жена.

— Точильщиком на базаре устроился, — сказал Костюков. — Помятый весь, грязный, морда опухшая. А вокруг эти шныряют, хмыри базарные, алкаши. Жалко мужика…

— Сам виноват, — сказала жена. — Жил бы и жил себе потихоньку. Чего человеку надо было?

По телевизору показывали, как наши играют в хоккей с канадцами.

— Ну их к черту! — сказал Костюков. — Выключай: завтра рано вставать.

— Куда это ты с утра собрался?

— По отделениям поедем. С депутатской группой, насчет зимовки.

— И опять домой только ночью заявишься, — заворчала жена, втайне, впрочем, гордясь мужем. — Своих дел тебе мало?

— Дура ты, — добродушно откликнулся Костюков. — Не для себя ж стараюсь…

Так и исчез из жизни села Игнат Федин. Как будто его и не было. Поговорили о нем и забыли. У каждого своих дел полно.