ПРОЩАЙ, ГАРМОНЬ!

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Тяжелые греби — едва обтесанные лиственничные бревна, пружиня, с шумом выскакивали из воды.

— Й-и-эх!

— У-у-ах!

С придыханием ворочать греби вроде бы легче.

— Отбивай!! — орал с берега Кучеренко, размахивая руками. — Разобьет!!

«Ва-ай… — отзывались крутые утесы, — бье-ет!..»

Пот застилал глаза. Кажется, сил хватит только на один гребок. Еще один. Еще один! Еще один!! Лишь бы не развернуло плот. Если наш развернет — обязательно вклинит между утесами, тогда — второй плот встанет дыбом, а там и третий подоспеет, наломает столько дров, что и бежать будет некуда.

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Напоследок мы «выдавали» все, что осталось у нас после длительной драки с рекой. Нам нужно продержаться совсем немного, несколько минут. Мы уже знаем, что сразу за трубой — руслом, зажатым отвесными скалами, — Куронах кончается. Это он, дикий, никогда не носивший на своей спине связки плотов, решил устроить генеральную проверку нашей выносливости. Ну что же, Куронах, ты силен! А плоты мы все-таки выведем. Злись, Куронах! Мы тоже злые.

— И-и-эх!

— У-у-ах!

Выгнув спину необъезженным жеребцом, Куронах метнулся с бурунной пеной, с умопомрачительной быстротой и… кончился. Дальше шла Куланапка. Этой минуты мы ждали месяц.

— Красавица! — сказал Ромка Москвин про Куланапку. — Какая грация, какой ровный характер!

И вдруг заорал: ура-а!

Берега Куланапки, поразмыслив над его криком, ответили: а-а-а-а.

— Понимает, что любим ее, отвечает взаимностью.

Ромка — это Ромка. Еще минуту назад, с лицом, багровым от напряжения, он крыл геодезию картографией, вспоминая попутно непорочное зачатие девы Марии, а сейчас он опустился на корточки с краю плота и, сложив половничком длинные пальцы, плескал на лицо чистую куланапскую воду. В этой позе несуразная фигура Ромки сложилась пополам. Острые колени, обтянутые грубым полотном спецовки, пришлись на уровне оттопыренных ушей. Поплескавшись, Ромка, испытывая высшую степень блаженства, утерся подолом исподней рубахи. И вместе с потом он смыл с себя злость и усталость и снова стал тем Ромкой Москвиным, которого боготворила наша экспедиция за колоссальный талант смешно и умело врать, а самое главное — за его гармонь.

Эх, гармонь! Как мы берегли ее, потрепанную хромку с двумя западающими голосами. Она плавала с нами, завернутая в плащ-палатку, втиснутая в спальный мешок, привязанная сизальской бечевкой к высокому, специально для нее сделанному подтоварнику на самой середине плота. Сколько песен было спето под эту гармонь! Сколько передумано дум, когда Ромка, приклеив в уголке рта махорочную цигарку, лениво шарил своими длинными пальцами по пуговкам ее души!

Хороша река Куланапка! Быстро, а главное покойно донесет она нас до Джеляды. А там, боже мой, что там такое!.. Еще в Верховьях Куронаха Ромка как-то запел:

Эх, как бы пробиться,

Пробраться туда,

Где за синей тайгою

Нас ждет Джеляда!

Джеляда для нас — это запас свиной тушенки, пороха и дроби. Это несколько ящиков сгущенного молока, сухой лук, сухая, а не задубевшая от вечной сырости, картошка. Это, в конце концов, папиросы, которых снова хватит на долгое время… Да разве мало прелестей сулит таежнику поселок, пусть самый маленький, не помеченный на картах.

И все это будет, черт возьми! Обязательно будет, потому что мы победили Куронах! Куланапка донесет нас быстро, а главное — покойно.

На всех плотах — я это видел хорошо — тоже переживали первые минуты блаженства. А как же! Не нужно все время стоять у греби: хочешь — лежи, хочешь — пляши. Куланапка — река широкая, ого-го, от берега до берега плот будет прибивать целый час. Вон Лука Булдыгеров успел простирнуть портянки, и теперь они пиратскими вымпелами реют над плотом, вздетые на шестах. И Федя Каштанов разжег в печурке огонек: печет лепешки. Федя — повар. Мы с плотов сошли — хоть трава не расти, а ему нас кормить нужно. Вот он и выгадывает время, на ходу лепешки лепит.

Кучеренко догоняет нас на красном резиновом клиппер-боте. Не поймешь этого Кучеренко: то ли трусит, а может и впрямь верит, что оттого, что он в опасном месте будет командовать, нам полегчает. Как шивера сердитая или порог, он шмыг — и на берегу. И разоряется оттуда, руководит…

Волю почуял Ромка Москвин, за гармонью полез. Гармонь достает, а сам на берега глазеет: красивые у Куланапки берега.

— Жалко пленки нет, запечатлеть бы торжественность момента, — говорит Ромка.

Кроме гармони, таскает за собой Ромка бесполезную машинку — старенький ФЭД. Бесполезную потому, что пленки у него нет. И нигде этой самой пленки нет.

Достал Ромка гармонь, подул поверх мехов, слегка по ладам прошелся. На воде звук далеко летит, услыхали на других плотах. Кричат: песню давай! А Ромке что — песню, так песню. Сроду Ромка Волги не видал, а песни про Волгу страсть как хорошо поет. И вообще, хороший парень Ромка! Побольше бы таких — веселее на свете жить было бы.

Кучеренко к нашему плоту подплыл, важный опять, сейчас нудить станет. Почему, мол, команды не слушали?

— Как у вас, все в порядке? — спрашивает Кучеренко.

— Лады!

— Держитесь к берегу, ночевать будем.

Чудно, ничего не сказал Кучеренко! Видать, и сам рад близкой жилухе. Эх, завтра Джеляда!..


…Вот тебе и Джеляда. Зачем она нам такая? Радиограммы денежной нет. А без радиограммы прощай тушенка и сгущенка, прощай сухая картошка. Без радиограммы нам ничего не дадут. Уж такой закон в экспедиции: денег не платят. Работай до седьмого пота, а денежки — тю-тю, осенью получишь. Что съешь, что выпьешь — при расчете вычтут. Купить что — пожалуйста! И опять без денег. Запишут в ведомость и все…

По уговору, должна в Джеляде нас радиограмма начальника партии ждать: перечислено, к примеру, пятьсот, отоваривайтесь… Это значит, что в магазине или прямо на перевалочной базе мы можем нахватать всякой всячины ровно на полтыщи целковых. Эх, Джеляда, Джеляда!.. Прилепилась у самой воды, радиостанция антеннами ощетинилась, склад, магазин да с десяток домиков. А километрах в двух от поселка колхоз оленеводческий. Вот и вся жилуха.

В палатке тоска. Ждали. Пластались у гребей до потемнения в глазах. Надеялись. Через перекаты чуть ли не на себе плоты перетаскивали. Думали в Джеляде отдохнем, погуляем. А теперь жди радиограмму.

В палатке тоска. Кучеренко ушел с партией связываться, узнавать, почему деньги не перечислили. Мы сидим, время убиваем. Куда пойдешь?

— Сыграй, Ромка.

— Не хочется.

— Сыграй, не дури.

И запел Ромка:

Завтра тебя быстрые олени

Унесут в заснеженную даль…

Когда Ромке тоскливо, он всегда эту песню поет. Да как поет! Ребята приуныли. Федя Каштанов ружье чистит. А зачем? Пороху осталось на десяток зарядов. Сашка Чачиков спать завалился. Повезло человеку таким уродиться: сутками спать может… Тоска в палатке.

— Дравствуй, догор![2]

Полог палатки раздвинут, у входа на корточках якут сидит. Сидит и улыбается. Чему улыбается?

— Здравствуй, здравствуй…

— Хорошо поет, однако, шибко хорошо. Гармонь хороший.

— Тебя как зовут?

— Нику. Там живу, — махнул Нику вдаль от берега. — Тордох там стоит. Олень ходит. Баба с ребятишкой сидит…

— Один олень?

— Зачем один? — удивился Нику. — Много олень! Зимой ямщик работа. Туда вожу, обратно вожу. Сейчас олень мох ест, жир для работа много надо.

— Ну, проходи, Нику, в палатку, гостем будешь. Спирта нет, чаем напоим.

— Зачем спирта нет? Новый человек идем в гости, свой спирт носим. — Нику полез за пазуху и вынул бутылку.

Вот это гость! Вот это Нику! Вот и поверь, что бога нет! Булдыгеров даже лицом изменился, как бутылку увидал. Засуетился, Федю на плот посылает — закуска нужна.

Усадили Нику в середине палатки на чистый брезент, табачком угощают. Нику улыбается, трубочку коротенькую из мамонтового бивня махоркой набил, посасывает. Просит Ромку: играй. Ромка, как бес, подергивается, пальцы так и мелькают по ладам. Нику улыбается. Видать, уютно ямщику с нами. Похваливает:

— Хороший гармонь, шибко хороший.

Выпили. Много ли нам надо? Это так только, между собой трепоток стоит: выпить бы. Каждому хочется мужиком выглядеть, таежником настоящим. Федя половину своей доли Булдыгерову отдал. Чачиков глотал, глотал — поперхнулся и все, что осталось в кружке, на землю выплеснул. Ромка выпил до конца. И Нику, осторожно вытянув губы, всосал спирт до капельки.

— Эх, еще бы бутылочку! — вздыхает Булдыгеров. — Жаль грошей нет…

— Продай гармонь, — неожиданно просит Нику. — Еще спирт носим.

В палатке тишина. Как это так — продай? Нашу гармонь продать? Да кто же это позволит! И вдруг все одновременно вспоминают, что гармонь-то не наша, а Ромкина. Одному Ромке она принадлежит. И он очень даже просто может сейчас взять и продать ее. Мертвая тишина в палатке.

— Нет, друг, гармонь наша не продается, — улыбается Ромка.

И все сразу улыбаются: не продается.

— Двадцать пять рублей дам. Старый гармонь. Двадцать пять рублей цена, — пристает Нику.

— По-хорошему она и этого не стоит, — говорит Ромка. — Если бы на материк ехал, задарма отдал бы. А нам еще путь длинный. До самого моря плоты погоним. Нет, Нику, друзей не продают.

— Жалко — не продаешь… Песни люблю. Играть научусь. Зимой в тордохе скучно, пурга поет. А я бы на гармони сильнее пурги играл. Жалко, однако…

— А что, Нику, — поднялся Ромка, — много сейчас в вашем поселке народа?

— Много нет. Много олень пасут. Бабы сидят, ребятишки сидят. Председатель есть, в конторе начальники есть. Продавец, доктор — девушка русская.

— А не пригласишь ли ты меня в гости, Нику! Там и потолкуем насчет гармони, авось сойдемся, а? — говорит Ромка, а сам в нашу сторону смотрит и подмигивает. Застегнул Ромка гармонь, на плечо фотоаппарат для форса повесил, и пошли они в обнимку с ямщиком в сторону колхозного поселка.

…К обеду вернулся Кучеренко. Не один пришел, привел пожилого якута в фуражке милицейской. Мы напугались: не Ромка ли что натворил? Но оказалось, что якут — бывший начальник милиции, а сейчас в этом колхозе председателем.

— Вот моя команда, — сказал Кучеренко, показывая на нас, — знакомьтесь.

— Слепцов, — сказал председатель и сразу же обернулся к Кучеренко. — Пойдем, показывай свои запасы.

— Каштанов! — позвал начальник. — Покажи товарищу Слепцову все, что у нас осталось из продуктов.

Двинулись они к плотам, мы за ними. Нам тоже интересно. Федя мешки развязал, все свое хозяйство разложил: вот муки килограммов десять, сухофруктов с кило… Масла в ящике на донышке. Крахмалу, правда, много. Крахмалу еще на полгода хватит.

Посмотрел Слепцов на наш харч, головой покачал.

— Ладно, поможем, — говорит. — Напишешь расписку, через склад колхозный получишь все, что нужно.

Кучеренко улыбается, благодарит, руку Слепцову жмет. Мы стоим, не очень понимая, что к чему. Председатель ушел, Кучеренко нам обстановку объяснил:

— Денег нет и когда будут — неизвестно. Отряд не перечислил геодезической партии, партия — нам. А ждать радиограмму никакой возможности нет. Метеостанция в верховьях Куланапки тревогу бьет — вода падает. По метру в день падает… Дождей нет. Холод — вечная мерзлота не тает. Раз не тает, значит черной воды не будет. И если сегодня нам Куланапка друг, то, может быть, завтра станет заклятым врагом.

Вот это фокус! Значит, снова на плоты. Значит, нужно успеть до Анабара проскочить. Анабар — мужик серьезный, своим ходом в море идет, никогда не обмелеет. Эх, жизнь бродячая!

— Стало быть, сегодня дальше двинемся, — продолжает Кучеренко. — Продукты возьмем в колхозе. Все ясно? Давайте собираться!

Такая работа веселая. Ящик с тушенкой — вроде бы и не груз — самим жевать. Мешок с мукой — забава. Снова пирогов с повара потребуем! Ну, а про сгущенку и говорить нечего: мечта. Ее ежели в кипятке разболтать да и крахмалом заварить — кисель молочный первый сорт!

Погрузились уже под вечер. Палатку свернули. А Ромки все нет. Проверили плоты: как вицы бревна держат, не разболтались ли? А Ромки все нет! Сварил Каштанов на скорую руку каши, поели уже на плотах. А Ромки все нет. Неужели гармонь пропивает?

Кучеренко злится: нужно до ночи хоть на десяток километров от Джеляды оторваться, все ближе к Анабару. Кучеренко злится, ребята злятся… Хотел посылать нас начальник на розыски, да он, наконец, сам явился. Вышел из-за сопочки, гармонь на плече. У всех на Ромку сразу зло пропало: цела гармонь! А кроме гармони принес Ромка с собой мешок, до половины чем-то набитый. Сам Ромка пьяненький слегка, улыбка от уха до уха.

— Привет! — орет. — Встречайте поклонами, я вам жизнь несу!

Кучеренко на него как зыркнет, Ромка и присел, не поймет, в чем дело. Поорал Кучеренко для порядка и дал команду отчаливать. Мы с Ромкой опять первыми пошли. Отпихнулись шестами, пока дна не достали, а грести не стали. Куланапка пока река широкая, пусть вертит нами, как ей захочется.

— Вали сюда, — зовет меня Ромка к себе на корму и на мешок показывает. — Глянь, какой ясак притащил…

Посмотрел я, — мать честная! — пачек двадцать у Ромки настоящего ленинградского «Беломора», мясо вяленое, колбаса… Вот так Ромка! Где взял?

— Нормальные деловые связи с аборигенами[3], и все в порядке, — скалится Ромка. — На первом привале обед даю…

Ночевать остановились мы у крутого каменистого берега. Раз вода падает — на отмель нельзя. За ночь плоты окажутся на сухом берегу, тогда всласть дурной работы переделаешь.

Палатку разбили на ровной площадке, плавнику сухого натаскали, костер развели.

Хорошо в палатке перед сном! Печурка топится — тепло. Свечка на штативе от теодолита воском заплывает — светло. Гармонь играет — весело. А сегодня весело вдвойне. Колбасу жуем, папиросы курим. Хорошо! Подпеваем Ромке, слушаем, как гармонь заливается. Эх, хорошо! И до чего же замечательный парень, этот Ромка! Ну, что бы мы без него? Так себе — птицы безголосые, вроде воробьев. А заиграет он, мы петь начинаем, да каждый поет старается, погромче хочет. Каждый только свой голос слышит и радуется потихоньку: вот, мол, я какой голосистый. Эх, и парень, этот Ромка!

…А путь и далек и доло-ог

И нельзя повернуть на-азад…

Хорошая песня! Хоть мы и не геологи, а все равно хорошая. Пока про геодезистов песни нет, мы и эту любим.

Спели песню, Ромка гармонь отставил, закурил папиросу, дымок пустил, да как засмеется.

— О, братцы, умора!.. Ой, если бы видели!.. — закатывается Ромка.

Чего бы мы видели — никто не знает, но все тоже смеяться стали. Уж такой парень этот Ромка. Петь начнет — не утерпишь, хохотать примется — все равно с ним засмеешься. Первым Федя не выдержал. Слабонервный он у нас, как заржет, на всякий случай. Ну, а остальные над ним со смеху покатились. До слез смеялись, до коликов.

— Поставил я ее к стенке, — захлебывался Ромка сквозь смех, — а она мне: я, наверное, плохо причесана? И давай причесываться…

— Кто это? — вытирая слезы, спросил Чачиков.

— Да фельдшерица, — опять закатился Ромка. — Ой, умора!.. А я ее пустым аппаратом: щелк! Готово, говорю, с вас рубль, фото получите завтра… Ох, потеха!.. А потом пошел народ: мне карточку делай, мне делай. Очередь организовали, портреты просят. Детишек умывать принялись, переодевать… А я их: щелк да щелк. Только рубли шуршат. Ох, смехота!

Мы еще смеялись по инерции, но чувствовали, что смех наш какой-то гаденький. Слишком трудно перейти сразу от буйного, беспричинного веселья к серьезному осмысливанию события. Я посмотрел на Каштанова, он уже не смеялся. На лице Саньки Чачикова было написано недоумение, хотя он еще улыбался и от этого улыбка у него получалась жалкой, словно он удерживает себя от плача. Только Лука Булдыгеров хохотал во все горло:

— Так ты их вхолостую? Без пленки? Вот учудил. Ромка! Ха-ха-ха… Вот ты где грошей взял! Ну, и жох парень!

Над чем смеется Лука, почему улыбается Кучеренко? Над чем они смеются? Я смотрю на Федю. Каштанов — это видно даже при неверном свете оплывающей свечи — бледен. Чачиков сдвинул к переносице брови. Он все еще осмысливает гадость, к которой мы оказались причастны. Он еще не понял до конца подлости, совершенной Ромкой. Но вот Чачиков поднялся со своего места и навис над Ромкой, распростертым на спальном мешке в припадке смеха.

— Ты, сволочь! — процедил сквозь зубы Чачиков, схватив Ромку за грудь. — Я из тебя душу выну… Ты над чем нас заставил смеяться? — Чачиков почти шептал. — Ты кому в душу наплевал?

— Да ты что, очумел? — вытаращил глаза Ромка, пытаясь выбраться из-под Сашки. — Я же для всех старался… Ни у кого же денег нет.

— Д-для всех? — заикнулся от нахлынувшего гнева Каштанов. — А мне не надо для всех! На свой «Беломор», задохнись! Я с махоркой проживу, на, на! — Федя торопливо доставал из рюкзака пачки папирос, доставшиеся на его долю, и бросал их по одной в лицо Ромке.

Мы могли бы здорово побить Ромку. Я даже не знаю, почему мы его не побили. Наверное, из-за Кучеренко. Начальник вмешался: тихо, чего разбушевались!..

— Я не пойду дальше с этим паразитом! — крикнул Каштанов. — Ему люди жратву дали! Мне дали, Саньке… А он их аборигенами… Он их нахолостую щелкал…

— Он не их обманул — нас! — поддержал Каштанова Санька. — Они не о нем будут думать плохо, обо всех…

— Ребята, — затравленно смотрел на нас Ромка, — ребята, да я же, честное слово…

— Заткнись! — по-страшному завопил Федя. — У тебя честные слова, как портянки Булдыгерова, дурно пахнут!

— Ребята, — сдавленным голосом снова произнес Ромка, но ничего больше не сказал и выскочил из палатки.

Мы долго еще шумели и наперебой доказывали Кучеренко, что никто из нас не хочет плыть с Ромкой. Но Кучеренко — не поймешь этого Кучеренко — стал успокаивать нас. Он говорил, что Ромку нельзя оставлять в Джеляде: люди нужны. А в Анабар войдем, — там и подавно.

Мы еще долго шумели, но в конце концов затихли. Мы просто не знали, что делать дальше. Свеча догорала. Сейчас она потухнет и станет темно. Нужно будет спать. А завтра день. Завтра мы посмотрим друг на друга и нам будет стыдно оттого, что мы так ничего и не придумали, что мы съели эту проклятую колбасу. Сейчас потухнет свеча…

Полог палатки шурша раздвинулся. Влез Ромка. Он молча подошел к своему спальному мешку и опустился на колени. Что он там делал, мне не было видно, но когда Ромка поднялся, я увидел гармонь. Ромка застегнул пуговки на мехах и взял гармонь под мышку. Никто не спал, но все молчали. Перед выходом Ромка сказал:

— Не уходите без меня…

…Прощай, гармонь. Пусть Нику научится играть громче пурги. До Джеляды недалеко, Ромка успеет обернуться за ночь. Друзей не продают, но друг выручает друга. Выручай Ромку, гармонь!


Оленек — Рубцовск

Загрузка...