Прощай, гармонь!

ТОСЬКИНА СЛАВА

Делегация нашего города возвращалась с краевого слета передовиков промышленных предприятий, разместившись в двух смежных вагонах. Как только улеглась горячка, вызванная шутливой борьбой за наиболее удобные места, как только все убедились, что от поезда никто не отстал и едем мы в правильном направлении, в вагонах наладилась обычная дорожная жизнь. Пели песни, на чемоданах, положенных на колени, стучали костяшками домино.

Нам с Николаем Петровичем, экономистом крупного завода, очень не повезло. Так как мы наотрез отказались поддержать компанию в преферанс, то нас просто-напросто выгнали из купе, заявив при этом, что благами цивилизации могут пользоваться только люди, отдающие дань хоккею с шайбой, преферансу и жигулевскому пиву. Николай Петрович не любит пива, я не терплю грубую, на мой взгляд, игру в хоккей, и вместе мы не выносим преферанса… Нам пришлось отступить перед численно превосходящими силами противника в коридор вагона. Мы стояли у окна, курили и судачили о том, о сем.

За окнами расстилалась заснеженная степь. Под лучами февральского солнышка снег искрился, переливался едва уловимыми оттенками от золотистого до розового. По краям оврагов и в тени, отбрасываемой редкими березовыми колками, цвет снега уплотнялся до голубизны, будто его нарочно побрызгали раствором ультрамарина.

Мы стояли, уткнув носы в стекло, и поэтому не видели, как к нам подошла молодая женщина в длинном халате из тяжелой ткани.

— Позвольте, — сказала она.

— Пожалуйста, пожалуйста, — засуетился, вставая боком, чтобы дать ей проход, Николай Петрович.

— Благодарю, — ослепительно улыбнулась женщина.

Она прошла мимо, высокая и красивая, причесанная, как видно, у хорошего мастера. Крупной, но очень женственной рукой с ярким лаком на ногтях она придерживала у плеча мохнатое полотенце.

— Вы узнали ее? — спросил Николай Петрович.

Не узнать ее было бы трудно. Ударник коммунистического труда токарь Антонина Мудрова заставила горячо аплодировать себе всех участников слета, когда с высокой трибуны обязалась каждый последний день недели выдавать продукцию сверх плана. Гордо вскинутая голова Мудровой смотрела в эти дни с газетных страниц, о ней говорило центральное радио.

— Да, я узнал ее, — ответил я, а Николай Петрович, затаенно улыбаясь, проговорил:

— А знаете ли вы, что мимо нас прошло «темное пятно» на светлой репутации молодежной бригады?

— Мудрова — темное пятно? — удивился я.

— Да, да, Тоська Мудрова — сущее недоразумение, как ее называли в нашем цехе лет восемь назад…

— Но…

— Без всяких но, — засмеялся Николай Петрович. — Может быть, и не стоит ворошить прошлое, но я не могу отказать себе в удовольствии рассказать эту историю… Дело в том, что в механический цех Тоська пришла с подмоченной репутацией. После школы работала в торговой сети, попала, к несчастью, в компанию жучков. Ну, а потом, как водится, разоблачение, суд… Жучки пошли по этапу, а Тоська, осужденная условно, разочаровалась в людях, пришла на завод. Красивая, избалованная вниманием галантных проходимцев, она восприняла перемену в жизни, как окончательное падение, и опустила крылья.

Николай Петрович пошарил по карманам, нашел спички, прикурил. Некоторое время он стоял молча, видимо, зрительно вспоминая Тоську Мудрову тех лет. Затем он продолжал:

— Вы когда-нибудь наблюдали, как душевно надломленный человек опускает крылья? Это страшно… Внешне все вроде было в порядке: человек двигается, живет… И в то же время — это только видимость. Человек сник, он постоянно ожидает удара и так как не знает, откуда удар может последовать, нервничает, злится, в любом предложении подозревает подвох. Не верит в дружбу, не верит в добрые чувства. А затем наступает вторая стадия: человеку становится все равно… Это еще страшнее. Лопни земля по Пулковскому меридиану, человеку все равно. Именно в таком состоянии была Мудрова, когда начала работать токарем на участке валов.

Работу Мудровой поручили не сложную, две операции: сначала проточить шейки валов начерно, а потом пройти чистовую стружку с припуском под шлифовку. Тоська от работы не отлынивала; как робот, двигалась она у станка, механически повторяя движения, которым ее научили за месяц. Но такая работа, конечно же, не принималась всерьез. Все видели, что Тоська живет в каком-то полусне. Она смирилась с тем, что работает плохо, поверила, что работать лучше не может, и, казалось, ничто не разбудит ее, ничто не заставит встряхнуться.

С Тоськой поначалу, что называется, работали. Рисовали обидные карикатуры, бранили на собраниях… В качестве способа повлиять на нее, прикрепили Тоську к молодежной бригаде. Но бригада вскоре взбунтовалась — Мудрова портила им общий показатель. Назвали Тоську темным пятном и упросили руководство цеха убрать из бригады. Так длилось полгода. В конце концов, на Мудрову махнули рукой. Выгонять ее вроде бы не за что, прогулов она не делала, а тратить на нее время, убеждая работать лучше, посчитали пустым занятием.

А через полгода провожали на пенсию старого мастера Переверзева. Участок, где работала Мудрова, принял Алексей Соломкин, парень молодой, с дипломом инженера. Он до этого работал тоже токарем в соседнем цехе и учился в вечернем институте.

Переверзев сам водил парня по участку, знакомил с людьми, ворчал, что вот, дескать, передает он крепкий коллектив в чужие руки, хвалился показателями, поучал и наставлял. Все шло хорошо, но у станка Мудровой произошла заминка. Или Переверзеву не хотелось на прощанье вспоминать о плохом, или было стыдно перед Соломкиным, что так и не мог пособиться с характером Тоськи, но, представляя ей нового мастера, сказал:

— Ты, Антонина, покажи товарищу Соломкину, что умеешь работать по-настоящему. Человек он пришлый, не знает вас. Вы уж не подводите.

А Тоська глазами-то на Переверзева, как из ружья.

— А по мне, — отрезала Антонина, — что вы, что он — никакой разницы. В стахановки не собираюсь. Все в передовые лезут, тесно уже там стало.

Соломкин смотрел на Тоську и чувствовал себя скованным. Почти не соображая, о чем она говорит, Соломкин думал: кто она? Почему я ее не встретил раньше?

— Эх, Тоська, Тоська! — покачал сивой головой старый мастер Переверзев и потянул Соломкина за рукав прочь от станка. А Соломкин, на каждом шагу оборачиваясь, спросил старика:

— Кто это? Что за девушка?

— Будь она неладна, эта девушка! — сплюнул в сердцах Переверзев. — Это, мил человек, не девушка, а язва сибирская. Она тебе еще станет поперек горла, как кость…

На другой день полноправным хозяином участка подошел Соломкин к Мудровой с нарядами. Парень застенчивый и какой-то на вид очень уж нежный. Волос у него светлый, глаза голубые, на щеках румянец. Сердится Соломкин — краснеет отчаянно, радуется — тоже краснеет. Ну, а когда неловкость ощущает, то и вовсе пунцовым делается… Стоит он перед Тоськой, теребит жиденькую пачечку нарядов и говорит:

— А скажите, товарищ Мудрова, вам заработка хватает?

Тоське подозрительно, что ее зарплатой интересуются. С Тоськи процент требовали, а про заработок никто никогда не говорил. Она не ждет добра и от нового мастера: на вид робкий, да, такие умеют закручивать гайки. Молодой, будет пыжиться, чтобы лицом в грязь не ударить. Тоська огрызается:

— К вам занимать денег не приду. Сколько есть — все мое.

— Да нет, я ведь в том смысле, что вы такая девушка… такая…

Покраснел Соломкин и не смог сказать, какая девушка Тоська Мудрова. Нахмурился и ушел прочь деловитой походкой, как и полагается мастеру при исполнении служебных обязанностей…

…Поезд наш летел мимо платформы маленькой станции. Промелькнула водокачка, перрон. На перроне с флажком в руке стояла женщина — дежурный по станции, закутанная по самые глаза теплой шалью. Поверх шали дежурная положила, не надела, а именно положила форменную фуражку с ярким околышком.

Николай Петрович сменил тему разговора. Он почему-то заговорил вдруг о конце года, что близится горячая пора, когда производственники забывают, что такое нормальный отдых. Конец года — это завершение плана, проще говоря, штурм. Та самая штурмовщина, что, не имея никаких гражданских прав, все-таки живет и процветает на многих предприятиях.

— Так что же все-таки произошло с Мудровой? — не вытерпел я.

— А ничего, — ответил Николай Петрович. — Вцепился в нее Алешка мертвой хваткой. Проводить домой попытался — не вышло. Тоська уже однажды обожглась на ухаживании своего начальства.

— Идите, — говорит, — Алексей Матвеевич, своей дорогой. Не злоупотребляйте служебным положением…

Соломкин неделю стыдился на нее глаза поднять, а потом опять за свое. Как минута свободная выпала, он уже у Тоськиного станка, показывает, как лучше работать, беседы ведет.

А тут как раз конец года. Участок залихорадило, никак сборочный конвейер не накормят… И случилось — прорвало с теми самыми валами, что Тоська точила. Хватились — задела нет, все подобрали. Безусловно, начальнику цеха разгон от директора, Соломкину — от начальника. Всыпали ему по первое число и предупредили: не дашь до утра партию валов — голову потеряешь.

Тоська Мудрова работала во вторую смену. Подвезли к ее станку целый воз заготовок, точи на радость людям! А Тоська, как всегда, копается потихоньку, будто ей и дела нет ни до чего. Соломкин от начальника пришел, словно в кипятке обваренный. Походил вокруг Тоськи, видит, что и впрямь голову с него снимут.

— Товарищ Мудрова, — зовет.

Тоська станок выключила, подошла.

— Тося, — говорит Соломкин, — сегодня от тебя зависит очень многое. Судьба плана всего завода, может быть, зависит от тебя… Ты погоди, погоди, — зачастил Соломкин, видя, что Тоська сморщилась, будто клюкву во рту держит. — Если тебе наплевать на план, то я так скажу: моя судьба зависит от тебя. Снимут меня завтра с работы. Нужно двести валов дать к утру, Тося.

И так он это сказал, что тронул Тоську, что-то теплое шевельнулось у нее в душе. Мудрова на Алешку смотрит сожалеючи:

— Да ведь я больше пятидесяти никогда не точила… Как же это?

— А вот так, Тося, — кует горячее железо Соломкин, — сейчас мы с тобой на двух станках будем предварительно две шейки на каждом валу протачивать. Потом ты станешь окончательно обрабатывать, а я тебя полуфабрикатом обеспечу. Ясно? Это лично мне нужно, Тося… Мне!

И пошла у них работа. Наладил Соломкин станки, резцы сам заточил. Тоське, конечно, за Алексеем не угнаться. Соломкин раньше был токарем первой руки, да и теперь не успел еще сноровки потерять. Мудрова один вал обработает, Соломкин — три. В полночь Алексей станок выключил.

— Ну, ты, Тося, можешь шагать домой. Я тебя задерживать не имею права… Не имею права нарушать трудовое законодательство.

— А умнее ты ничего не придумал? — насмешливо посмотрела на него Тоська. — Лучше подкрепись, вот бутерброды у меня…

Официальные отношения в эту ночь были настолько неуместными, что Соломкин и Мудрова не заметили, как стали называть друг друга на ты. Они чувствовали себя единомышленниками, даже, если хотите, — заговорщиками.

Остаток ночи они проработали, не отдыхая и ни о чем не говоря. Соломкин снял с себя сорочку и, наклоняясь над станком в одной майке, точил, точил и точил. Тоська поглядывала со своего места на лоснящиеся от пота плечи Соломкина, удивлялась, как у него, такого хрупкого с виду, перекатывались под кожей тугие комки мышц и, наверное, впервые подумала: хороший парень, этот Соломкин. И, наверное, впервые Тоська заметила, что, несмотря на усталость, работать ей весело и работа спорится, как никогда.

Простились они утром у проходной. Соломкин, чумазый, усталый, но счастливый, пожал Тоське руку.

— Спасибо, Тося. Ты иди, а я вернусь в цех, мне нужно. Придешь на смену — узнаешь зачем…

И Тоська узнала. Едва переступив порог цеха, она увидела большой плакат. Аршинными буквами на кумаче художник написал: «Токарь Мудрова выполнила сменную норму на 200 процентов. Слава передовикам производства!»

Тоська ворвалась в конторку мастеров, задыхаясь от гнева. Соломкин сидел один. Он приподнял от бумаг голову, улыбнулся, по обыкновению, покраснев, и хотел что-то сказать, но Тоська шквалом налетела на него:

— Ты… ты… Сейчас же убери! Сам все сделал… Мне чужая слава не нужна!

— Тося! Тося! — закричал Соломкин, но Мудрова уже неслась по пролету к начальнику цеха. Она и там бушевала, требовала, чтобы плакат сняли, но начальник перед ее напором не отступил:

— Нам, Мудрова, некогда пустяками заниматься. Утром Соломкин упрашивал, чтобы плакат повесили, ты шумишь: снимайте… Чужая слава, говоришь? Вот и работай, Мудрова, в полную силу, чтобы слава твоей была. А отношения с мастером выясняйте без меня. Наряд закрыт на твое имя, двести процентов — факт.

Никакого чуда в тот день не случилось, однако Антонина впервые обработала сто валов. Может быть, со зла на Алексея, а вернее всего — решила доказать, что умеет работать не хуже других.

Николай Петрович умолк. Мимо нас опять проходила Антонина Мудрова. Светлые капельки воды блестели на ее темных волнистых волосах. Смуглое лицо раскраснелось и стало еще красивее.

— Вы обедать не собираетесь, Николай Петрович? — спросила она.

— Видимо, пойдем, — взглянув на меня, ответил Николай Петрович.

— Тогда подождите, и я с вами за компанию, — попросила Мудрова, задвигая за собой дверь в купе.

— А как же Соломкин? — поинтересовался я, когда мы остались одни.

— Что ж Соломкин, — меланхолично пожал плечами Николай Петрович. — Детей у них двое… Начальник цеха сейчас Соломкин…

Поезд летел сквозь промороженное пространство, Наполненное ослепительным сиянием солнца и снега.

Февраль 1964 года