Прощай, гармонь!

ПУНКТ „ВАСЬКА“

Лето пело прощальную песню. Гуси, сбиваясь в стаи, тоскливо гомонили на дальних отмелях. Как не похожи эти тревожные звуки на радостную перекличку несметных косяков — вестников полярной весны!

По берегам Нечана, цепляясь за склоны сопок, лепятся мелкие корявые лиственницы. Жухлая хвоя бесшумно осыпается, не выдерживая леденящего дыхания осени. Плотно окутав небосклон, дымчатые тучи оплакивают уходящее лето мелким надоедливым дождем.

Нас было семеро. Мы таскали бревна. Тяжелые, сырые — прямо из воды — они давили плечи, спины, мозг, вытесняя из сознания все мысли, кроме главной: кончить! Успеть до снега построить геодезический знак — двадцатиметровую деревянную вышку!

От этого зависело многое. Если построим мы, на будущий год сюда не придется снова идти строителям. Если построим, то работа всей партии будет считаться завершенной и мы можем собираться домой, на материк.

Работали до исступления, от темна до темна. Кончить! Это слово слышалось в каждом ударе топора. Скорее! — говорило дождливое небо. Торопитесь! — предупреждала вечерняя темень первыми сполохами полярного сияния. И мы кончили. Пункт во весь свой рост поднялся над тундрой. Забит последний гвоздь. Осталось закрепить на верхней площадке маленький круглый столик для наблюдателей и прибить дощечку с названием пункта. Но все это завтра, а пока…

В палатке на перекладине сушатся портянки. Мы сидим, разомлев от тепла, и ждем вечернее варево. Ведро с кашей висит над нежарким костром около входа. Симочка Шигорин задумчиво помешивает кашу. Сегодня и он не брюзжит, сегодня и ему радостно — кончили. И ребята над Симочкой не потешаются. А было… ой, что было!

В экспедиции Симочка считал себя на голову выше остальных. Служил он когда-то бухгалтером в конторе, в городе Иркутске. Два раза в месяц получал жалованье, носил бобриковое пальто. И никогда не предполагал, что придется ему по тайге бродить, лопату или лом в руки взять. Однако, пристрастен был Симочка к напиткам горячительным, и поэтому стала для него контора потерянным раем.

Выпив при случае разбавленного спирта, Симочка пускался в бесконечные рассуждения о бренности всего земного. А ребятам — только давай. Симочку «заводили», потешаясь над пьяным лепетом. Особенно изощрялся Васька Кульшин.

— Вот ты, Серафим Лукич, — невозмутимо начинал Васька, — все-таки работник умственной мысли. И как это ты рискнул в экспедицию? Посмотрю на тебя, когда ты под комель встаешь — аж мурашки по спине. И до чего же у тебя хребет хлипкий! Другой раз думаю: дай пойду отнесу за него бревно. Да совесть не велит. Пускай, говорит совесть, Серафим Лукич своим горбом стирает грань между умственной и физической работой. Что скорее сотрется?

— Дурак ты, Васька, — уныло отвечал Шигорин, разве тебе понять мою душу. Я, Василий, матерьялист, бухгалтер я, а в душу человеческую верю. Ты себя к примеру возьми: здоров, как слон, жрешь, чего не дай. И душа у тебя такая же. Грубая у тебя душа, милый ты мой Василий! А у меня другое… У меня, Вася, чуткая душа…

И, видимо, под действием слабо разбавленного спирта, вместо «неудачливого», Симочка произнес: «неудавшегося интеллигента». Так его с тех пор и звали.

В нормальном состоянии Шигорин был сварливым и вообще мало приятным человеком. Терпели его в силу необходимости: в тайге не бросишь, в тундре и подавно. А изводить изводили. И ничего с этим не поделаешь. Ведь это только со стороны кажется, что в экспедиции все одинаковы. Спецовка у всех одинакова — это точно. И котел один на всех — тоже правильно. Но в тайге о человеке судят не по месту у котла… Возьми Шигорина, выше долбежки ямок под опоры знака его таежная квалификация не идет. А Васька — аристократ! Он плотник-верховик. И заработок у него после десятника самый большой, и слово его в подразделении вес имеет. А как же иначе! Мы ямки долбим или бревна кантуем, а Васька ружьишко в руки и пошел по болотам. Мы ворот устанавливаем или раму знака связываем, а Васька опять же может спокойно с удочкой сидеть. Но зато когда подходит очередь Васьки, никому из нас, даже Шигорину, не придет в голову завидовать жизни верховика.

Васька связывает рамы, поднятые воротом почти вертикально. Рамы держатся на растяжках, они еще не имеют устойчивости, и Васька, болтаясь на двадцатиметровой высоте, обухом топора загоняет в твердую древесину полуметровые костыли. Вот прихвачена одна укосина, вот уже прибита первая крестовина. Ваське нужно перебираться на другую раму. Отцепляя монтажный пояс, он идет несколько шагов по тонкому бревнышку, прихваченному на живульку, и держит топор в руках, и полдесятка костылей торчат у него на поясе, продетые в петельки для инструмента, и он еще ко всему этому скалит зубы.

Бесшабашная голова, Васька Кульшин. Если бы не его старший брат, десятник нашего подразделения, то вытворял бы он на своей высоте черт знает что. То начальник наш Коля Гречка, то десятник дядя Саша по очереди воспитывают его. Гречка, тот все больше на сознательность бьет.

— Вася, ты пойми, — говорит десятник, — я за твою жизнь отвечаю, ты же знаешь закон экспедиции: у рабочего чирий, а у начальника голова болит. Мне, конечно, трудно тебе приказывать, но я вынужден.

Начальнику давать приказы Ваське и на самом деле трудно. Гречка после техникума всего первый год в поле. А Васька со своим братом и на Таймыре уже побывал, и по Саянам вдоволь находился. Васька в тайге свой человек, он и без брата в любом подразделении за лучшего сойдет, еще, глядишь, и самого десятником поставят. Но почему-то от дяди Саши Васька откалываться не хотел. Так и ездили вдвоем, и то подразделение, куда их направляли, обязательно заканчивало сезон лучше других. К нам дядю Сашу с Васькой послали потому, что начальник неопытный, и без такого десятника мы сорвали бы дело всей партии.

Дядя Саша тайге отдал двадцать лет. Много сапог разбил по бездорожью. Море чаю, черного, как деготь, выпил на привалах. А если бы собрать в ампулы всю кровь, высосанную комарьем проклятым, быть бы дяде Саше знаменитым донором. И печатали бы его портреты в газетах на самом видном месте! А так ничего не знали на материке про нашего дядю Сашу. Двадцать лет строит он геодезические знаки, а кто, кроме специалистов, знает, зачем стоят они на нашей земле в самых неожиданных местах?

Для Васьки слово старшего брата — закон. С дядей Сашей Васька не бузит.

— Ты, Васятка, не пори дурь. Сказано, не отцепляйся на верхотуре, стало быть, и не снимай пояса. Не порти человеку нервы.

— Ладно, — отмахивался Васька, чувствуя, что брат поет со слов начальника, а сам не ахти как твердо привержен к этим самым правилам безопасности.

Удал русский человек в работе, а удаль во все времена косо смотрит на холодную рассудочность. Плохо это или хорошо, не к тому разговор, главное — уж такими уродились братья…

В тот последний вечер на Нечане Васька, соорудив сложную осветительную систему из двух огарков свечей, смешно крутил рыжей головой, улавливая трепетный зайчик, испускаемый осколком зеркала, и яростно скоблил щетину лезвием безопасной бритвы, зажатым между двух лучинок. Дядя Саша собирался на материк. Он пристроился на свернутом спальном мешке и с треском протыкал огромной иглой свои брезентовые штаны. В штанах ему не ехать, на склад сдавать, однако и на складе штаны десятника должны лежать в полном порядке.

Гречка сидел у огня, зажав между коленями плоскую дощечку. Раскаленной в костре проволокой он выжигал на дощечке название построенного пункта, дату и свою фамилию: «Нечан, 28 сентября. Н. Гречка». Для наших фамилий на дощечке нет места. Это всегда так. Строим мы, а фамилия начальника. Теперь на всех геодезических схемах маленьким кружочком будет обозначен пункт «Нечан». И если кто-нибудь захочет узнать, кто этот пункт построил, он узнает: Н. Гречка.

Мы не обижаемся. Мы знаем, что фамилия начальника на дощечке не для славы. Это для того, чтобы знать, кому мылить шею, если знак построен неправильно.

Наутро начальник зовет на знак Симочку, меня и Ваську. Вышка стоит от берега метрах в ста, на холме, поросшем голубикой. Мы идем, часто нагибаясь, и, растопырив пальцы, захватываем в ладони сизую от первого заморозка, необычно вкусную ягоду. Мы пригоршнями сыплем ее в рот и выплевываем случайно попавшиеся листики. Мы смеемся, несмотря на хмурое утро.

Вот и знак. Свежеоструганные бревна вышки, как подсвеченные, выделяются на сером фоне непогоди. Дует ветер. По увалам слоится туманный кисель. Отсюда, с холма, хорошо видны наши плоты. Ребята свертывают палатку, укладывают на подтоварники немудреные пожитки…

Гречка заставил Симочку собирать лопаты и ломы. Я потихоньку сматывал в одну бухту тонкие стальные тросы. Сам Гречка установил поодаль теодолит, чтобы в последний раз проверить ось построенного знака. Ось правильная, об этом знают все, но Гречка боится.

— Вася, поставишь в центре столика карандаш, — просит он, — я все-таки проверю.

Васька, зажав губами два гвоздя и сунув молоток за голенище, полез наверх прибивать дощечку. Вот он, несмотря на то, что кажется очень неуклюжим, быстро подтягиваясь одними руками, достиг середины вышки.

— Ты, Вася, сначала столик закрепи, ось проверим, — снова просит Гречка.

Но Васька карабкался выше. Дощечка мешала ему, прижатая под мышкой. Васька лез скособочившись, удерживая дощечку. А выше лезть труднее: бревна осклизлые, руками не ухватишься. Но все это, конечно, пустяки. Васька лазил на знаки и не в такую погоду, на то он и верховик.

Я мотал и мотал тонкий трос, распутывая петли. Симочка, тихонько поругиваясь, очищал от грязи ломы. Все шло как всегда. Коля Гречка уже прильнул к теодолиту, я как раз смотрел на него. И увидал, что он вдруг пружиной распрямился, широко раскрыв рот. Но он не закричал. Закричал у меня за спиной Шигорин. Он кричал не слова, а что-то тоскливое на одной, очень высокой ноте. Я обернулся. Все было кончено. Бесшабашная рыжая голова Васьки лежала на бревне, забытом под знаком. Кровь скатывалась с бревна и растекалась по влажному мху.

Я помню серые от страха, отвисшие губы Симочки, я помню полные ужаса глаза Гречки и спокойные, широко раскрытые глаза Васьки. Он даже не успел их закрыть. Рядом с ним валялась дощечка с названием пункта. Она лопнула неизвестно отчего…

Симочка ринулся вниз к плоту. Около Васьки остались мы с начальником.

— Васька, — позвал я, приподымая ему голову. — Васька!

Он молчал. Мне стало страшно. Страшно оттого, что вот так просто на моих глазах погиб хороший человечище. Не крикнув, падал он с двадцатиметровой высоты. Разве это не страшно? А разве не страшна сама по себе смерть? Да если еще она такая нелепая, такая нелепая…

Через несколько минут все шестеро были здесь. Дядя Саша молчал. Молчали и мы. Сняв шапки, мы не замечали легких пушинок первого снега. Они уже не таяли на лице Васьки.

Гречка стоял, нахмурив густые черные брови. Растерянность, испуг и вместе с тем какая-то отчаянная решимость угадывались на его смуглом лице. Время от времени он отрывал взгляд от Васьки и смотрел на каждого из нас, ища встречных взглядов. А мы не смотрели на него. Мы все очень хорошо знали закон полярных экспедиций: за человека отвечает начальник. И словно бы подведя итог нашим мыслям, Симочка проскрипел:

— Доверили сосунку человеческие жизни, вот и казус. Теперь начальничек — тю-тю…

Мы не знали, как отнестись к словам Шигорина. В сущности, он прав. А Симочка, умеренно жестикулируя, продолжал:

— Факт налицо: пустил рабочего на знак без верхолазного пояса. Актик в двух экземплярах, три подписи… Конец карьеры.

Гречка, как от удара, дернул головой:

— При чем карьера здесь! Вы гад, Шигорин! При чем карьера, когда погиб человек! Я только начал работать…

— Все мы начинали, — философски заметил Симочка. И мне показалось, что сейчас Шигорин по-старушечьи подожмет губы и мелко перекрестится. Но он подошел поближе к десятнику, скорбно застывшему на коленях около брата, и каким-то посвежевшим голосом спросил:

— Оформлять актик-то? Он подпишет, — показал он на меня.

Дядя Саша запрокинул голову, подставляя лицо мелкой снежной мороси, и глухо сказал:

— Уйдите все.

Молчаливая беда поселилась на Нечане. О чем говорить? Какими словами говорить? Гречка сидел на плоском валуне, обхватив кудлатую голову ладонями. Он слегка раскачивался, и до нас доносились то ли глубокие вздохи, то ли стон.

Из-за холма выплыл косяк гусей. Птицы летели низко, не ожидая встречи с людьми. Но вот вожак увидел нас, тревожно загоготал и, быстро-быстро отталкиваясь крыльями, почти вертикально пошел вверх. Строй косяка сломался. Гуси загорланили, в беспорядке набирая высоту. Самый момент стрелять бы… Никто даже не взглянул на ружья.

Молчаливая беда поселилась на Нечане. И только Шигорин говорил. Симочка стал вдруг смелым, в голосе его, обычно тусклом, каком-то скрежещущем, появилась твердость.

— Не-ет, — говорил Симочка, — братец не помилует. Они вдвоем-то за сезон большие деньги зашибали! С аккредитивами домой ездили… А впрочем, — остановился на мгновение Шигорин, парализованный неожиданной мыслью, — может старшой и рад будет? А что? Ведь теперь Васькина-то доля ему достанется, а? Вась-ка-то один, как перст, деньги-то старшому достанутся…

— Ты замолчишь или нет? — грозно спросил Симочку Вовка Ощепков. — Ты хочешь, чтобы я тебе шею свернул? Или не хочешь?

— Но-но, — попятился Шигорин, — потише, потиш-ше… Видал я таких. Взвился! Что ты понимаешь? Я бухгалтер, знаю, что такое деньги…

— Зомолчи! — взревел Ощепков, поднимаясь. — Угроблю, сволочь! В тюрьму пойду, не пожалею!

…Через час, может быть, через два часа — кто считал? — спустился к нам дядя Саша. Лицо его было серым и волосы серыми от седины, которой мы почему-то раньше не замечали. Мы все смотрели на него, ожидая, что он скажет, но дядя Саша молча взял с плота несколько шашек аммонала и детонаторы, отмотал запального шнура.

— Пойдемте, помогите… захоронить нужно Васятку, — сказал он, не оборачиваясь, после длительного молчания.

— А как же с актом? — подоспел Шигорин.

— С актом? — сумрачно переспросил десятник, подняв на Симочку холодные глаза. — Будет акт… Пойдемте.

Васька лежал теперь с закрытыми глазами, а под головой у него была свернутая телогрейка старшего брата. Но самое главное, на Ваське был пояс. Широкий верхолазный пояс с цепями и ременными петельками для инструмента. Мы сразу узнали его, пояс десятника. Дядя Саша лазил с ним на знаки проверять надежность крепления укосин, проверять работу Васьки. Дядя Саша сам сделал этот пояс из лосиной шкуры, мягкий и очень надежный пояс…

— Вот так, Шигорин, — задумчиво сказал десятник, — пиши акт — с поясом он упал. Понял? Пиши — сам Васька виноват… И никогда, Шигорин, не строй на одной беде другую. Василию твой акт не поможет, не воскреснет он. Понял?

Симочка резко вскинул голову, обвел всех нас взглядом, и в глазах его сверкнуло торжество: а я мол, что говорил!

— Я, конечно, все понял, Александр Николаевич, — сказал Симочка деланно равнодушным голосом, — но если меня спросят в соответствующих инстанциях, то я буду вынужден…

— Никто тебя не спросит, слизняк! — в голосе десятника звучало такое презрение, слышалось такое превосходство, что Симочка как-то сник, стал незаметнее.

— Дядя Саша, — подал голос молчавший до этого Гречка, — а пояса не нужно… Ничего не нужно, дядя Саша. Пускай так… Я не могу обманывать. — И Гречка заплакал. Плакал он обыкновенно, шмыгая носом и рукавами свитера вытирая слезы. Он забыл, что он начальник, он забыл всякие ненужные сейчас слова: авторитет, подчиненные, ответственность…

— Ничего не нужно, дядя Саша. Пускай так, — повторял Гречка сквозь слезы.

— Замолчи, дуролом! — прикрикнул на него десятник, прилаживая детонатор к запальному шнуру. — Отходите, рвать буду…

Над холмом загремели взрывы. В воздух метнулись комья навечно смерзшейся земли. Кисленько запахло взрывчаткой…

Тело Васьки, завернутое в толстый брезент, бережно положили в неглубокую могилу. Из комля кондовой лиственницы я вытесал пирамидку, скромный деревянный обелиск. Вовка Ощепков из желтой консервной банки вырезал звездочку. Поверх маленького холмика наложили плитняка. Без камней добудут Васятку песцы…

Уже время клонилось к вечеру, а мы все не могли уйти от могилы. Мы сидели и курили, и молчали. Гречка уже не плакал, он так и не дал составлять фальшивый акт. Гречка сказал, что пускай будет то, что будет. Но мы-то знали: он не виноват. И еще мы знали, что будем защищать Гречку.

— Да-a, тайга-а, — неожиданно протянул дядя Саша. — Тайга, она, как море, чуть зазевался — зверем бросится… А человек — он на то и человек, чтобы не поддаваться. По дурости везде можно сгинуть. Эх, Васятка, Васятка!.. Брательник… Не уберег. Не уберег.

Мы уходим. Уже в излучине реки, когда вот-вот должен был скрыться за поворотом знак, через толщу снежных туч пробилось солнце. Низкое, осеннее солнце, багровое перед ночевьем. И в лучах его заалели тесаные бревна пункта, закровянел деревянный обелиск над Васькиной могилой. Такие обелиски, с жестяными звездочками, изредка встречаются на безмолвных утесах полярных островов, по берегам порожистых рек. А иногда встречаются темные от времени кресты, поставленные еще раньше. Они не гниют в краю, где неведомо тление. А может быть, Арктика хранит их для острастки?

Но человек идет! Упал один — другой встает на его место. Человек идет, уверенный в силе своей, побеждая и удалью, и трезвым расчетом. Все, что не успел сделать Васька, сделаем мы. Километровыми скважинами проткнем панцирь вечной мерзлоты. Построим новые электростанции, и огни, победившие мрак полярной ночи, станут лучшими памятниками упорству человека.

«Человек — он на то и человек, чтобы не поддаваться…»

Мы уходим. После нас на Нечан придут топографы и, пользуясь нашими знаками, сделают точную карту. А она нужна, ох, как нужна и геологам, и летчикам, и всем-всем, кто своим трудом преображает Арктику!

Мы уходим. На знаке прибита новая дощечка с выжженными словами: «Васька Кульшин. 28 сентября. Н. Гречка».

Оленек — Рубцовск