Прощай, гармонь!

1

Он страшен был, как библейский пророк, карающий зло. Сгустки спекшейся крови в дремучей бороде, кровь на лице, на порванной исподней рубахе. Морщась от боли, он вскинул кудлатую голову. Вороненое жало автомата медленно поднималось, выискивая первую жертву.

— Ты что это, Пантелей? — не веря глазам, спросила Татьяна. — Что надумал? — снова спросила она, испуганно уставившись на рыскающий ствол, и, поверив в неизбежность того, что должно сейчас произойти, тоскливо заголосила: — Не да-ам! Иро-од!

Раскинув руки, Татьяна метнулась под выстрел, пытаясь телом своим прикрыть розовые комочки, копошащиеся в глубине двора.

— Стреляй, ирод! Не посмеешь, лиходей! Не посмеешь!

Он страшен был, как само зло. Заскорузлым пальцем он нажал спусковой крючок. Сухой треск короткой очереди канул в полуденную тишину, напоенную зноем. Около ног Татьяны взметнулись фонтанчики пыли. Татьяна расслабленно опустилась на землю.

— В меня? — тихо удивилась она. — В меня?! Люди… Лю-у-ди-и!!

— Не ори, — хрипло выдавил Пантелей, — не придут… Не придут к тебе люди.

Татьяна, ни слова больше не говоря, наклонилась набок, потом плюхнулась на живот и, быстро-быстро перебирая локтями, поползла за угол бани. А Пантелей сошел с крыльца, прицелился и поставил жирную точку на своем тихом, безбедном житье. А вернее, не одну точку: каждая пуля в магазине автомата означала точку, а за каждой точкой начиналась для Пантелея полная неизвестность. Может быть, одиночество до конца дней. Может быть — тюрьма. Ожесточившийся, взлохмаченный человек изо всех сил давил на гашетку, не думая о последствиях…

2

Участковый уполномоченный, лейтенант милиции Урсатьев, услыхав выстрелы, нервно дернул головой и бросил ненавидящий взгляд на свой мотоцикл. Мотоцикл стоял на дороге с перегретыми цилиндрами, и завести его сейчас не было никакой возможности. «Службу требуют, а хорошего мотоцикла не дают», — подумал Урсатьев, прислушиваясь. Когда из-за горы, оттуда, где стоит заимка Пантелея Урлапова, до ушей уполномоченного донеслась вторая очередь, он сказал вслух:

— Ага… Ну, теперя тебе не уйти. Засек я тебя, Пантюша.

Выкатив мотоцикл на обочину, Урсатьев одернул гимнастерку и побежал, тяжело переваливаясь. Он бежал в гору и уже через сотню метров вспотел. Чувствуя, как забился в левой стороне груди жаркий комок, Урсатьев жалостливо подумал о том, что вот взберется он на вершину и упадет. И помрет при исполнении… А Пантюха натворит беды. Пожалеет начальство, что не дало Урсатьеву нового мотоцикла. Пожалеет, да поздно…

Выбравшись, наконец, из-под косогора, обессиленный Урсатьев остановился, снял фуражку и подставил дымящуюся лысину ласковому ветерку. Тяжело дыша, он шептал пересохшими губами:

— Ничего, Пантюша… Ничего, корешок мой разлюбезный. Теперя — крышка. Теперя мне под горку осталось… Ужму.

Перевел дух Урсатьев и ринулся вниз, ставя ноги на пятки, чтобы, притормаживая таким образом, не дать своему грузному телу большого разгона.

Первое, что увидал он на дворе Урлапова — это Татьяну, лежащую в холодке под стеной бани, срубленной Пантелеем из толстых пихтовых бревен. Татьяна лежала ничком, обхватив руками растрепанную голову, и тихонько стонала.

— Ты что, Танюшка? — спросил Урсатьев, наклоняясь над ней.

Татьяна подняла голову, мутным взглядом окинула Урсатьева, узнала его и заголосила, как давеча, когда Пантелей пугал ее автоматом:

— Ой, убил! Уби-ил, ирод, лиходей!

— Да куда убил-то? — беспомощно спросил Урсатьев, ощупывая Татьяну. — Куда тебе попало?

— Уйди, не щупай! — заорала вдруг Татьяна. — Не меня, скотину всю поубивал, лиходей!

Урсатьев выглянул из-за угла бани и не поверил глазам своим: по двору, там, где кого настигла пуля, валялись поросята и две крупные свиньи. Над лужицами крови роились мухи. Картина эта была настолько неправдоподобной, что Урсатьев минуту стоял столбом, не зная, что предпринять.

— Пантюха-то где? — спросил он, наконец.

— К речке подался, аспид, — всхлипнула Татьяна. — Чтоб он утопился там, проклятой…

3

Пантелей сидел на гладком валуне около самой реки. Зачерпывая пригоршней прозрачную холодную воду, он мыл окровавленную ногу. Рядом с Пантелеем, на гальке, промытой в половодье, лежало несколько лоскутов полотна от порванной на бинты рубахи. Услышав шум осыпающихся из-под ног Урсатьева камней, Пантелей слегка вздрогнул, но не повернулся посмотреть, кто пожаловал, и занятия своего не прекратил.

— Здоров, Пантелеймон, — поприветствовал Урсатьев, немного потоптался за спиной у Пантелея и, тяжело вздохнув, опустился рядом на камень.

— Здоров, здоров, — не сразу отозвался Пантелей, ничуть не удивившись. — Быстрый ты на чужую беду, Колюшка.

— С району ехал, услыхал, — как бы оправдываясь, сказал Урсатьев. — Случайно услыхал… Мотоцикл перегрелся, а то бы мимо проскочил…

Посидели молча. Урсатьев достал помятую пачку, разломил сигаретку, одну половинку спрятал обратно, другую вставил в куцый прокуренный мундштук. Глубоко затянувшись, спросил:

— Ну, что?

— А что?

— Доигрался?

— Доигрался.

— Пошто в кровище-то весь?

— Мясо взбунтовалось, Колюшка. Перевяжи-ка лучше, опосля допрос сымешь.

Выбив окурок из мундштука, Урсатьев взял лоскут, растянул рывком и начал умело перевязывать Пантелею руку. Пантелей, по пояс голый, лохматый, с широкой бугристой грудью, уже не морщился, только до скрежета стискивал зубы да негромко чертыхался. Перевязывая, Урсатьев пододвинулся к Пантелею вплотную, и тот заметил:

— Давно не сиживали рядком, Колюшка.

— Давно, — согласился Урсатьев.

— Видать, судьба…

— Судьба-а…

— А ведь судьба-то твоя, Колюшка, — криво усмехнулся Пантелей и впервые поднял глаза на Урсатьева.

— Моя — при мне, — строго ответил Урсатьев, выдерживая взгляд.

— Врешь, — лениво возразил Пантелей. — Твою судьбу я забрал. Хотел себе приспособить, да не вышло. Плохо получилось, Колюшка…

— К фельдшеру тебе надобно, Паня, — участливо сказал Урсатьев, видя, как кровь окрашивает повязки.

— A-а, плевать! — отмахнулся Пантелей. — Мне фельдшер не подмога…

Журчала вода, перекатываясь по камням на ближней шивере. Вершины пихтача по склонам гор на той стороне реки плавились в дымке. Густой воздух, настоенный на смоле и медвяном запахе горного разнотравья, был пряно-горьковатым. Сидели на берегу два человека и думали. О чем? О жизни.

4

Урсатьев вспомнил, как он первый раз перевязывал Пантелея в тесном окопчике, залитом жидкой грязью. Они тогда думали, что уж если переживут этот день, то останутся живыми до ста лет, не ведая лиха. Они пережили. И тот день пережили и еще много похожих. Дошагали два кореша, в одночасье ушедшие на войну, дошагали они до дальней чужой стороны. А потом вместе и домой возвращались. И вот тогда-то, в теплушке, еще не доезжая Новосибирска, Урсатьев впервые услыхал про автомат. Напрямик о нем, правда, ничего говорено не было, но видя, как любовно перебирает Урсатьев вещички в чемодане, Пантелей пренебрежительно хмыкнул:

— Тряпки тащишь?

— Гостинцы.

— А я, Колюшка, на тряпки плевал. У меня тряпки, как в разведке, для маскировки… Машину знаменитую я себе везу, понял? — И, понизив голос до шепота, Пантелей добавил: — Скорострельную, понял? Только смотри, язычок прикуси.

— Мне это ни к чему, — успокоил Урсатьев друга. — Я вот батяне сапоги приберег.

Второй раз об автомате они заговорили года два спустя после войны. Урсатьев уже закончил милицейские курсы и получил назначение участковым в свой район. В деревню младший лейтенант Урсатьев под вечер приехал и, надо же тому быть, первым повстречал Пантелея.

— Эк, тебя вознесло! — скривил губы Пантелей. — Был друг, а стал… Поди и не поклонишься при встрече? Зло не забыл на меня?

— Я старого зла не поминаю, — потупившись, ответил Урсатьев. — Ты, Пантелеймон, вот что… от беды подальше… машину свою, про которую говорил, сломай али утопи. А нет — гляди: усеку, ответишь по всей строгости.

— Ты это про что, Колюшка? — валяя дурака, осклабился Пантелей.

— Знаешь про что…

— Так его давно уже нет. Утопил я его в самом глубоком омуте.

И разошлись они тогда, чувствуя: крепкий узел завязался…

5

У Пантелея своя думка плелась. Возвращение домой вспомнил. Ох, и покуролесил же он! Медовухи было выпито — море, девок перецеловано не меньше взвода. А что в самом деле, за что воевали? Кто возвернет молодые годочки, прожитые в окопах? Жизнь идет, бери ее за горло.

Бригадир как-то ранехонько утром пришел к Пантелею, фуражку замызганную снял у порога и топчется, ни слова не говоря. Увечный он был, бригадир-то, в детстве еще в молотилку попал, руки одной лишился и ногу попортил. Но главное — всю жизнь робким прожил.

— Ты чего? — спросил Пантелей, с трудом поднимая похмельную голову от подушки.

— Да, это я… Помог бы, Паня, а? Травы перестаивают…

— Ну и что?

— Так перестоят же… Хорошие травы выдались. А, помог бы…

— Ты вот что, — протяжно зевнул Пантелей, — ты гуляй, понял?.. Я еще не решился, чем займусь. Можа в город уйду. А нет — в лес подамся, понял?

— В лесу, конечно, вольготно, — совсем сник бригадир, — я думал косить… Поможешь думал, а?

— Не-ет, ты гуляй от меня. Я косить только из пулемета привык, понял?

Бригадир ушел, а Пантелей в погреб слазил, нацедил из лагушка медовухи, похмелился. Потом во двор подался, в стайку заглянул, через жердяной заплот на огуречник перелез. Нашел пупырчатый огурец, похрустел с удовольствием. На трофейные часы посмотрел — до вечера времени много. Поймал красного петуха, выщипнул из грудки несколько перьев, сделал обманку для хариусов и подался на речку.

Лучше Пантелея и до войны мало кто в деревне умел на обманку хариуса ловить. Знал Пантелей заветные шиверки, умел обманку так по воде провести, что перышко петушиное, зеленой ниточкой на крючок прикрученное, казалось рыбе лакомством заморским. Хватали хариусы приманку без отбоя. Наловил за два часа на хорошую жареху.

После обеда, опять же приложившись к медовухе, Пантелей отдыхал до вечера. Ну, а вечером и сам бог велел выпить, не пойдешь же на улицу трезвяком. Вечером Пантелей сапоги надраит, пиджак штатский со всеми медалями на плечи набросит и вон из дому до петухов утренних.

Одно плохо, не заметил Пантелей, как отошел от него товарищ боевой Николка Урсатьев. Пропил, прогулял Пантелей дружбу, замешанную на крови, в семи водах вареную, на семи ветрах сушеную. Быстро как-то остепенился Урсатьев, по хозяйству в дело вник, истосковавшись по земле, по запаху свежескошенной травы. Может быть и сам Урсатьев виноват, что плохо звал за собой Пантелея? Да, нет, что уж винить… Звал Колюшка, ругались даже…

6

Урсатьев поначалу совсем было успокоился, поверил, что Пантелей утопил автомат, убоясь греха, а вышло — зря поверил.

Пришел к участковому пасечник из соседнего колхоза, долго мялся, не решаясь начать разговор, а потом, как в омут головой, бухнул:

— Порешит он меня! Святой крест — порешит!

— Точнее можно? — попросил Урсатьев. — Кто и за что?

— Пантюха Урлапов… Убью, говорит, ежели где слово пикнешь.

— За что? — теряя терпение, воскликнул Урсатьев.

— Зверь ко мне на пасеку повадился. Уему нет. По две, по три колоды в неделю зорит. Я было собак пускал, да что собаки? Он одной кишки выпустил, остальные — кто куда… Сам, понимаешь, с ружьишком караулил, думаю отпугну, думаю, почует человека живого — уйдет.

— Ты дело говори, за что Пантелей грозится?

— Так вот же, просидел я ночь, как увидал его, громилу…

— Урлапова?

— Пошто? Медведя увидал и про ружьишко забыл. Матерый зверина, заденет когтем и отходную запевай. На моих глазах ульи зорил, две колоды опять… Мне и присоветовали к Пантелею съездить, он, мол, бедова голова, возьмет зверя.

— И что?

— Взял.

— Как?

— Не видал я… Он меня в омшанике поместил. Сиди, говорит, не шикни. Ежели крикну, тогда вылазь на подмогу. Я в потемках сидел, сидел да придремал. А в полночь как затрещит! И зверь взревел и опять тах-тах-тах-тах…

— Автомат? — вскинулся Урсатьев.

— Не видал, — потупился пасечник. — Пантюха мне крикнул, чтобы я вылезал на свет божий, когда тому минут десять прошло. Слыхал, говорит, как я его? Я говорю, слыхал. А он, вражина, волком на меня смотрит. Ежели, говорит, пикнешь — порешу. Мне, говорит, тогда все равно тюрьма…

— Ты автомат видал? Точно знаешь, что он из автомата бил?

— Не знаю… А только ежели со мной что произойдет — это он, Пантюха, меня порешит.

Урсатьев успокоил пасечника, поблагодарил за сигнал и обещал принять меры. На другой день приехал Урсатьев на заимку к Пантелею. Тот встретил его, не пугаясь, но поглядывая настороженно.

— Слышал, повезло тебе? — спросил Урсатьев.

— Уже известно? — притворно удивился Пантелей. — Кажись, я не хвастал…

— Показывай, показывай, — нахмурился Урсатьев, — нечего прятать.

— Да по мне хошь цельный день смотри, — согласился Пантелей. — Пойдем.

Шкура была растянута на бревенчатой стене омшаника. Пантелей содрал ее аккуратно, вместе с головой и когтями на лапах. Урсатьев потрогал пальцем длинный, загнутый коготь и вспомнил пасечника: заденет, и запевай отходную… Потом Урсатьев внимательно осмотрел кругленькие дырочки в мездре. Дырочки шли по прямой линии от головы до левой лапы. Такие могла оставить только очередь автомата. Перехватив взгляд Урсатьева, Пантелей улыбнулся:

— Ловко я его, а? И картечь, как по заказу, упала. Картечью я его, Колюшка…

Урсатьев из-под бровей посмотрел на Пантелея.

— Я тебя упреждал, Пантелеймон. Говорил я тебе… Теперь не обижайся.

— Зря, Колюшка, — поморщился Пантелей. — Не веришь — ищи, найдешь — казни…

— Попомни: жив не буду, а усеку, — пообещал Урсатьев.

— За Таньку зуб имеешь, — укоризненно покачал головой Пантелей. — А еще друг фронтовой…

— Ты… ты мне… Я тебе… A-а, черт! — в сердцах плюнул Урсатьев и подался прочь со двора. Уходил он сгорбившись, будто побитый несправедливо, будто в лицо ему плюнули понапрасну.

Татьяну Пантелей невестой Урсатьева увел. Спроси его сейчас, зачем такую подлость учинил, наверное, не ответит. Тогда и уехал Урсатьев из деревни, не вынес стыда. Думал, что навсегда уехал…

7

Старик Щепанов всю жизнь от людей на отшибе прожил. И внучку Танюшку, сироткой оставшуюся, около себя в лесу держал. Невестка-то померла вскоре после того, как забрали сына Щепанова. Донес кто-то, что ходил он под Колчаком в карателях. А какой там каратель! Так и самого старика забрать можно. Был Колчак силой — служил ему. Красные верх стали брать — к ним переметнулся. Против силы не пойдешь, тем только и держался Щепанов. Про колхозы зашумели, кулаков растормошили. Кто из них поглупее был — рогами в землю, а Щепанов сам пришел: берите, люди добрые, моих пчел, берите, для общества не жалко. Богатую пасеку отдал, выговорив себе, однако, право на заимке около пчел остаться. И не прогадал. Пчела — насекомое трудовое, ежели за ней ходить со смыслом, очень даже легко прокормит. А Щепанов пчелу понимал, как мало кто. И внучку Танятку уму-разуму обучал, с малолетства на пчелу натаскивал…

Пантелея с Щепановым судьба в лесу свела. Пошел Пантелей в калинники рябчиков пострелять и столкнулся лицом к лицу со старцем белобородым, кряжистым и крепким еще, как на корню усыхающая лиственница.

— Здорово, дедуня! — узнал Щепанова парень.

— Что-то не признаю, из чьих будешь, — ответил на приветствие старик.

— Никифора Урлапова сын.

— Никешки? — удивился старик. — Смотри-ка… Помню, помню я батьку твово. Походили с ним по тайге…

— Охотничали поди?

— Разное бывало, — уклончиво ответил Щепанов. — Промышляли…

— Сгинул батяня, — вздохнул Пантелей.

— Мертвого не видал, не скажи, — ухмыльнулся старик, вспомнив, как всех обманул Никешка. Жену с дитем бросил и айда за кордон! Водились за Никешкой грешки, тянулся хвост еще с той поры, когда они с сыном Щепанова в одной сотне по степи носились, голь перекатную полосовали. Никешка-то, за кордон собираючись, и Щепановых с собой звал. Не послушался старший. Думал, отсидятся… Самого бог миловал, пронесло, а сына потерял.

— Ты про батяню знаешь что? — насторожился Пантелей.

— Пустое, — отмахнулся старик и спросил: — Как охота, добычлива?

— Мало рябчика, — пожаловался Пантелей.

— А я вот калинки набрал… Люблю подмороженную.

— Давай пособлю, — предложил Пантелей, забирая у старика корзину.

Шли не торопясь, к заимке пришли в сумерках. Дверь им Татьяна отворила. Пантелей, как увидал ее, так и застыл на пороге. Но уже через мгновение сдернул с головы заячий треух, низко поклонился ей и спросил старика, притворно сердясь:

— Ты что же это, дедуня, от женихов ее прячешь? Что-то в деревне я ее не видал!

— Кому нужно было — нашел, — певуче сказала Татьяна.

— Неужто опоздал? — засмеялся Пантелей.

— Урсатьевы сватов засылали неделей, — пояснил старик.

— Урсатьев?! — воскликнул пораженный Пантелей. — Да когда успел-то?

— Сено летом возле нас косили, присмотрел… — вздохнул Щепанов.

— Ой, не прогадай, девка! — шутливо подбоченился Пантелей. — Куда спешишь?

— Коли было бы вашего брата побольше, — лукаво улыбнулась Татьяна. Улыбнулась совсем не по-девичьи, открыто маня.

В тот вечер старик угостил Пантелея знатной медовухой, несколько лет в бочонке выдержанной. Татьяна у стола хозяйничала, не суетясь, но проворно. Затуманилось в душе у Пантелея, пока он на Татьяну глядел. Эх, хороша! И завидно ему стало, что не его женой она будет, горько стало, что обошел его Николка, корешок старинный.

Поднявшись из-за стола захмелевшим, попросил Пантелей Татьяну:

— Проводи с крыльца, хозяйка… Темно на улице, упаду.

— Слабой ты, оказывается, парень, — засмеялась Татьяна. Однако набросила полушубок и первой вышла.

В темных сенях Пантелей ее за плечи схватил, повернул к себе лицом и прошептал жарко:

— Ты не знаешь, какой я… Вот я какой…

И нашел ее губы своими.

8

Сколько крови Пантелей Урсатьеву попортил — никакому учету не поддается. Дед Щепанов в скорости помер, Пантелей за него остался. От колхоза ему, как пасечнику, трудодень шел, а на пасеку Пантелей и не заглядывал. Только когда мед качать — поможет, в другое же время Татьяна сама управлялась с пчелой, а Пантелей совсем осатанел, злостным браконьерством занимаясь. Как где какая пакость в лесу или на реке сотворена, ищи Пантелея. Ищи свищи… Водил Пантелей Урсатьева за нос, не попадаясь, и повода прижать себя на давал. Урсатьев перед председателем колхоза вопрос ставил, чтобы Пантелея с заимки убрать, заставить его работать в деревне. А председатель что? У него один разговор: лучшая пасека, прибыли дает больше, чем молочная ферма…

Однажды совсем было Урсатьев крест на Пантелее поставил, совсем было ухватил его с уликами, да опять не вышло ничего, ушел Пантюха, посмеиваясь. Случилось так. Позвонил Урсатьеву бригадир:

— В лес наши ездили. Двух лосей нашли у Черного камня. Прямо около дороги кто-то завалил, пихтовой лапкой забросал и снегом сверху… Убиты недавно, видать.

Урсатьев, не мешкая, коня запряг и погнал к Черному камню. Уверен был, что дело это рук Пантелея. Сохатых Урсатьев нашел, как и рассказывали, под скалой, снегом приваленных. Девятилетний бык сложил свою рогатую голову, пересекая дорогу по направлению к осинникам. За ним свалилась подруга, горбоносая комолая корова. Здесь и оставил их преступник, надеясь, наверное, что до ночи никто не найдет. Осмотрел Урсатьев лосей, еще больше уверился: Пантелея работа. Быку три пули в левую лопатку вошло, лосихе в голову две.

Долго Урсатьев ждал Пантелея, мысли не допуская, что за лосями кто-то другой придет. Солнце уже село, мороз в лесу заухал, затрещал ветками деревьев, а Урсатьев ждет. Луна над Черным камнем повисла, конь совсем застыл, покрывшись густым куржаком, а Урсатьев все ждет. Сам замерз окончательно, но решил дождаться браконьера. И дождался. Только не оттуда, куда часто поглядывал, не со стороны деревни. Топал Урсатьев по дороге, согревая вконец озябшие ноги, повернулся, а перед ним собака стоит. Сразу узнал — Пантелея лайка. Стоит, оскалившись, и недобро смотрит. Урсатьев собаку потихоньку зовет и шепотом уговаривает:

— Молчи… Молчи, Белка. Иди ко мне…

Урсатьев шаг вперед сделал, Белка отскочила в сторону и залилась колокольчиком звонким. Облаяла Урсатьева и ходу назад. Понял Урсатьев — таиться нечего, вышел из-за скалы, прислушался: воз едет, снег под полозьями в ночи скрипит. Вскоре опять на дороге собака показалась, а за ней Пантелей собственной персоной впереди воза идет. Узнал Урсатьева, остановился:

— Вот так встреча! Ты что здесь, Колюшка?

— Иди-ка сюда, — позвал Урсатьев к убитым лосям.

Пантелей подошел смело, увидал сохатых, присвистнул:

— Мать честная, каких красавцев завалил! Не справишься сам, Колюшка? Помочь, что ли?

— Не ломайся! — рявкнул Урсатьев. — Твоя работа?

— A-а, вон ты что, — насмешливо протянул Пантелей. — Нет, милиция, ты мне этого не пришьешь, понял?.. Не старайся.

— Что в лесу делал?

— Жерди рубил, — мотнул головой Пантелей на сани.

— Подними руки, — потребовал Урсатьев.

— Вона-а ты как! — удивился Пантелей, однако послушался.

Урсатьев расстегнул на Пантелее полушубок, ощупал и ничего не нашел. Затем подошел к возу. Жерди Пантелей для отводу глаз на сани набросал, сразу видно. Из-за десятка жердей до глубокой ночи в лесу не торчал бы, сам не мерз и коня не морозил. Нарочно ночи ждал, вон и конь у Пантелея попоной прикрыт, позаботился.

— Сбрасывай жерди! — приказал Урсатьев.

— Ну, это уже сам, коли надо, — огрызнулся Пантелей. — Дураков не ищи.

Урсатьев стал сбрасывать жерди. Он не дураков искал, автомат. Без автомата Пантелей в лес не пойдет. И в лесу его не бросит. Значит здесь он где-то! И найти его нужно во что бы то ни стало!

Сбросив жерди, Урсатьев переворошил сено в санях, поднял их, заглядывая под низ, и, Чертыхнувшись, опустил. Ничего нигде не было. Не было главной улики, вещественного доказательства преступности Пантелея.

— Что, Колюшка, нашел? — подал голос Пантелей, смирно стоявший поодаль. — Не надоело тебе? Плетут на меня разное, ты веришь…

— Давай сохатых увезем, — не отвечая Пантелею, приказал Урсатьев.

— Мне жерди везти надо, Колюшка, — все тем же смиренным голосом сказал Пантелей.

— Делай, что тебе говорят! — взорвался Урсатьев.

— Ай, что власть с человеком творит! — огорченно произнес Пантелей. — Все забыто, на дружбу наплевал. Ай, что делается…

Поздно ночью разбудили они председателя сельпо и сдали ему животных для продажи в магазине лосиного мяса.

— По утру надобно Татьяну прислать, — сказал вместо прощанья Пантелей Урсатьеву. — Люблю сохатину, страсть как… Пускай купит сохатинки…

И слышалась Урсатьеву издевка в голосе Пантелея.

9

У Пантелея, когда он Татьяну взял, думки не было из деревни уходить. А пришлось. Надоело Пантелею косые взгляды сельчан ловить. Надоело отмалчиваться, когда вся родня на него набросилась, в позоре упрекая. Никогда еще такого в Гальцовке не бывало, чтобы один у другого свадьбу расстроил! Слушал, слушал Пантелей и резанул: уйду на заимку!

— В чужой дом?! В приймаки пойдешь?! — взревела родня. — Бесстыжие твои глаза, за что позоришь! Уж лучше веди девку к себе.

А Пантелей закусил удила, уйду и вся недолга! И ушел. Татьяна рада — с дедуней не расставаться. Дед тоже рад — внучка при нем осталась. Одному Пантелею как-то все равно сделалось. Идите-ка вы все… Ружье в руки и — в лес. Вот где настоящая жизнь. Здесь сильнее тот, кто на самом деле сильнее, зорче тот, кто лучше видит. Развернулся тогда Пантелей вовсю. По осени речку перегородит, поставит сурну и рыбу мешками черпает. Кто сказал, что нельзя! Все можно, попадаться только не нужно. Показал дед Щепанов солонцы, куда козы по ночам ходят. Пантелей не одну подкараулил.

А дальше больше — еще лучше жизнь пошла. Дед помер. Перед смертью про отца Пантелею рассказал, может, и живой еще где, батяня-то. А еще, заставив на Николае-чудотворце поклясться, что сохранит тайну и не размотает добро до наступления черного дня, поведал, где у него двести золотых червонцев царской чеканки припрятаны.

Отошел дед, оставив Пантелею крепкое хозяйство. Скота полный двор, пчел своих три десятка колод. На колхозной пасеке натаскают пчелы медку или нет, а его, собственные, сработают лучше не надо. Зальет Пантелей мед во фляги, осенью Татьяна на базар в город, только рубликами шуршит. Свинью Пантелей каждый год держит для расплода, борова откормит — в стайке не помещается. Поросяток продаст и — свинью под нож. Заимка от глаз людских далеко, вольготно жилось Пантелею. Жена работящая, одеть, обуть есть что, еда своя, питья тоже не искать: поставит Татьяна лагушок медовухи, стакан пропустишь, и голова кругом идет…

Одна незадача — детей у них не было. Уж как любил Пантелей Татьяну, как хотел, чтобы дите голосистое в люльке посреди горницы качалось, а ничего не получалось. И сам не заметил Пантелей, как подобралась к его сердцу черная тоска. Стал понимать, что не так он живет, что жизнь настоящая где-то стороной его заимку обходит.

— Свинья свинствует, так она на сало… А зачем мы живем? — спросил как-то Пантелей жену.

— Глупой, — хохотнула Татьяна. — От жиру бесишься…

Посмотрит Пантелей на себя в зеркало — тошно делается. Бриться перестал давным-давно, с бородой в тайге способнее. Переведет взгляд на рамку под стеклом, где рядками было напихано фотокарточек разных до черта, найдет себя, бравого, у развернутого знамени части, удивляется: неужто в самом деле я? И еще тошнее делается на душе у Пантелея. Уйти бы… Бросить все, да уйти… Во двор выйдет: как уйдешь? Каждая палочка во дворе его. Каждая щетинка на загривке борова для него растет. Посмотрит Пантелей на поскотину: в деревне такую ферму не разведешь. Нет, жить нужно здесь, может быть, все еще поправится. Принесет Татьяна дитя, ради него жить нужно.

Отойдет вроде бы Пантелей, раздумываясь хорошенько. Опять за рыбалку возьмется, со скотиной управляется, порядок в хозяйстве наводит. Татьяна в такие дни на него не нарадуется, во всем угодить старается, как на бога смотрит. Но замечает Татьяна, все чаще и чаще на Пантелея вроде бы столбняк находит. Косить пойдет — литовка из рук валится. Сядет на крыльцо — сидит, сидит, как неживой будто…

— Для чего все это? — думал Пантелей. — Неужели так и вся жизнь пройдет обочиной? Неужели главное — рублем шуршать? Дед Щепанов тоже шуршал, а помер, даже червонца золотого в зубах не зажал… Кончать нужно! Уходить.

Решился Пантелей с Татьяной по-серьезному поговорить.

— Давай уедем… К людям уйдем, проживем… Бросим давай заимку…

— Уедем? — взвилась Татьяна. — Бросим? А что здесь твоего? Что тебе бросать-то?

— Не шуми, — попросил Пантелей. — Давай толком разберемся… Ты пасеку держишь. В колхозе все знают, что я при тебе состою без пользы для дела. А ведь тоже могу работать. Вон хоть на трактор…

— На мыло не заработаешь! — зло бросила Татьяна.

Поругались они тогда, а все без толку. Татьяна весь день ходила надувшись и больше не разговаривала с Пантелеем. Только ночью она к нему на сеновал пришла. Пантелей на сеновале спать устроился, слышит — Татьяна взбирается по лестнице.

— Паня, ты здесь?

— Здесь… Чего тебе?

— Скучно мне одной, Паня… Где ты?

Нашла Пантелея в душной тьме сеновала и тихо рядом легла.

— Паня.

— Ну, чего?

— Зачем ты так, Паня? Жили ведь… Разлюбил? Куда тебя тянет? Как без леса проживешь? Вот осень настанет…

Тихо журчал ласковый голос Татьяны, и Пантелей, невольно прислушиваясь, думал: а в самом деле, куда тянет? Чего искать? Может быть, и впрямь от жира зуд в душе?.. И уже лежала Татьяна на плече Пантелея, и уже думали они совсем о другом. Думали, как выгоднее продать поросят, куда осенью мед везти. Опять отошли от Пантелея смутные думки. И, может быть, ничего бы не было, жил бы Пантелей по-старому в свое удовольствие, да случилась беда.

Беда поначалу с поросенком приключилась. Пантелей, отогнав корову пастись, сидел у стола и пил чай со свежим вареньем из ревеня. Слышит, во дворе поросенок верещит. Думает, так что, пустяк… А поросенок верещит все сильней да сильней.

— Сходил бы посмотрел, — предложила Татьяна.

Вышел Пантелей, смотрит у ямы, где он глину для хозяйственных нужд копал, матка мечется. Знать, в эту яму поросенок упал. Матка кружится, чуть не прыгает туда, чтобы своему детенышу помочь.

— Э-э, дура! — прикрикнул Пантелей на свинью, толкнул ее ногой от ямы и, недолго думая, спрыгнул.

Только он хотел напуганного поросенка в руки взять, как на него сверху свинья возьми и свались. Пантелей на свинью орать, а свинья она и есть свинья, человеческих слов не понимает. Она видит, что ее детенышу опасность грозит, значит защищать детеныша надо. И начала свинья в той яме зубами рвать Пантелея. Пантелей, растерявшись, лицо рукой закрыл, так она руку от локтя до запястья вспорола. Пантелей упал, ногами хочет озверевшую скотину отпихнуть, а она ему в икру вцепилась, кусок мяса так и вырвала. И тесно-то в яме, не развернуться Пантелею, и отбиться он от свиньи не может. Поросенок визжит, свинья диким зверем ревет, а Пантелей все больше матом сыплет. Кое-как поднялся на ноги да из ямы прочь. А свинья — откуда у нее, жирной, прыть взялась? — за ним! Пантелей к дому бежит, свинья его за ноги хватает, так и норовит порешить человека. Татьяна всю эту картину в окно увидала и в рев. А что? Заревешь, когда из дому вышел мужик как мужик, а через две минуты бежит обратно на себя не похожий, в кровище весь. Татьяна Пантелею навстречу:

— Да что случилось-то, Паня?

Пантелей молча мимо Татьяны, и в сенцы. Там у него под застрехой в тайнике автомат припрятанный. Выхватил Пантелей автомат, щелкнул затвором.

— Да что ты, Паня?

— Все! — взревел Пантелей. — Доконали! Уйди, Татьяна!

…Первым, хрюкнув, грузно ткнулся носом в землю здоровенный боров, предназначенный Пантелеем к убою на рождество. Потом завизжала матка. Не убитая сразу, она тащила свой жирный зад, передвигая передние ноги, пока вторая пуля не настигла ее. Потом без капли сомнения и сожаления Пантелей одного за другим расстрелял поросят.

10

— А скажи мне, Паня, в ту зиму двух сохатых ты завалил?

— Я.

— Так я и знал, — вздохнул Урсатьев. — А где же тогда автомат спрятал?

— Попону на лошади помнишь?

— Помню.

— Под попоной к оглобле автомат был привязан.

— Не догадался. Умный ты, Паня. Всегда умнее меня был. И в школе когда учились… И потом на фронте.

— Что мне будет?

— Статья есть за хранение оружия. Карает…

— А ежели я на самом деле автомат утопил?

— Найдем, Паня… Не найдем — все одно. Татьяна скажет.

— Татьяна скажет, — согласился Пантелей. — Ей поросят жалко…

— Зачем ты их, Паня? Криминалу, конечно, нет — твоя живность, но зачем?.. Домашнее животное…

— Это верно — животное домашнее. А мясо с него дикое. И мясом тем человек обрастает… Ты сколько лет за мной гонялся! Поэтому и не зарос. А я прятался, в скрадках сидел… Может, и не так все, но мясо дикое на человеке есть. Перестанешь соскабливать, забудешься и зарастешь незаметно… Это точно, я знаю.

— Злым ты стал, Паня.

— Жизнь таким сделала.

— А жизнь-то твою кто делал?.. Молчишь? Сам себе…

— Ладно, Колюшка, чего уж тут… Веди куда надо, твоя взяла. А пушка моя во-он там, под кустом, брошена.

Урсатьев поднял из травы глянцевито-черный немецкий автомат, вынул рожок: пусто.

— Патроны еще есть?

— Нету. Последнюю дюжину добивал… Думал потом забросить в речку.

— Эх, погубил он тебя! — тихо сказал Урсатьев.

— А может, хоть напоследок для доброго дела пригодился, а?

— Пошли, здесь недалеко… Посидишь, я мотоцикл пригоню. Обопрись-ка вот…

Урсатьев подставил Пантелею плечо и повел, как когда-то давным-давно вел раненого друга в санбат. Тогда они радовались вместе. Сейчас обоим было тошнехонько.

Январь 1965 года