Прощай, гармонь!

МЕСТЬ

Я, видите ли, человек искусства. Всю жизнь в театре. Скажу больше, я старый актер. Я еще Сумбатову-Южину на сцене воду подавал, не помню только в какой пьесе. Да и не только Южину — многим кое-что подавал. А потом надоело. Что это за жизнь: молчи и молчи… А по природным данным своим человек я разговорчивый и поэтому подался в суфлеры. Теперь я давно на пенсии, но поговорить люблю по-прежнему. История, о которой хочу поведать, для наших дней несколько необычна. Не будь я сам очевидцем, право, не поверил бы, что все это могло случиться, но тем не менее история произошла в нашем театре на моих глазах, скажу больше — на глазах целого творческого коллектива.

Все началось между главным режиссером Львом Максимилиановичем Милявским и главным художником Ильей Владимировичем Харитоновым. Неизвестно, какая кошка пробежала между ними, но невзлюбили они друг друга основательно. А вы представляете, что за атмосфера устанавливается в театре, когда главные между собой не в ладах? Не представляете? Ну, дай вам бог никогда этой прелести не испытывать… Должен сказать вам, это хуже, чем когда главные не ладят с директором.

Так вот, поодиночке если их взять, люди как люди, а вместе сойдутся — дым коромыслом. Ругаться, конечно, не ругаются, люди все-таки культурные, но «молнии» друг в друга так и мечут, так и мечут.

Милявский, между нами, актерами, говоря, был человеком не очень приятным. С фанаберией этакой был, в аристократа поигрывал. На занятиях по сценическому мастерству, бывало, пепел с сигареты стряхнет и так это негромко скажет:

— Плохо, товарищи… Нетвердо усвоили систему Станиславского. — И уйдет. А актер сиди и думай…

Внешность у Льва Максимилиановича тоже, нужно сказать, была аристократическая. Роста высокого, слегка сутуловат, подагра опять же… Лоб высокий, а над лбом этаким нимбом, драгоценной оправой, так сказать, кустилась благородная седина.

Илья Владимирович же, тот, напротив, у нас за простака слыл. Маленький, худенький, подвижный чрезмерно. Вечно по театру бегает в комбинезоне, на котором вся палитра оттиснута. Но самым главным качеством Ильи Владимировича была его горячность. Уж что горяч он был, то горяч!

Весь сыр-бор загорелся в тот день, когда Лев Максимилианович на художественном совете забраковал эскизы Ильи Владимировича к какому-то спектаклю из жизни дореволюционного купечества. Собственно, сначала он и не браковал, ему сперва не понравились кое-какие детали. Илье Владимировичу согласиться бы да и промолчать, но куда там!

— Я не позволю давить на свою творческую индивидуальность! — кричит, а сам аж на месте стоять не может, все бегает вдоль длинного стола, за которым художественный совет заседает. А Лев Максимилианович сидит в кресле поодаль, курит и только улыбается. Харитонов видит эту улыбку и еще пуще кричит:

— Я сто пятьдесят спектаклей оформил! Меня на руках из театра выносили и никогда бездарностью не считали!

— Откровенно говоря, — перебил его режиссер, — я вас в бездарности тоже не подозревал, но вы так уверенно заранее опровергаете это, что не грешно и задуматься.

Илья Владимирович даже задохнулся от нахлынувших чувств, даже мелкая дрожь, заметная постороннему взгляду, прошлась по нему. Но что самое удивительное, он сразу успокоился. Он пронзительно смотрит на Милявского и говорит:

— Если художественный совет, товарищи, требует, чтобы я переделал эскизы, я подчинюсь. Однако, прошу вас всех быть свидетелями: этот человек назвал меня бездарностью…

Директор успокаивать их бросился:

— Да что вы, Илья Владимирович! Лев Максимилианович и не думал представлять вас в таком свете. Подтвердите, пожалуйста, Лев Максимилианович!

Если Милявский хотя бы головой кивнул, все было бы в порядке. Харитонов горяч, но и отходчив. А он, режиссер, пепел с сигареты на ковер стряхнул и глаза в потолок. Тогда Илья Владимирович опять очень тихо и спокойно говорит:

— Вот, товарищи, я авторитетно заявляю перед лицом художественного совета, что сумею снять с себя подозрение в бездарности. И сделаю я это так, что нашему многоуважаемому Льву Максимилиановичу будет очень желательно мою работу даже в личную собственность приобрести…

Сказал он и вышел, дверью хлопнув. А когда он вышел, Милявский улыбнулся и поясняет:

— Кому-кому, а мне известно, что Харитонов может резко повысить художественную ценность своих работ. Если он это сделает, если на его работу не только в театре, но и дома смотреть захочется, я ему первый в пояс поклонюсь.

Может быть, он немного и не так сказал, но приблизительно в таком смысле.

В театре на другой день тишина. Актеры — народ любопытный, ждут, чем дело кончится. К всеобщему разочарованию, ни на следующий, ни в последующие дни ничего существенного не произошло. Интерес к инциденту стал пропадать, потому что если в костер не подбрасывать хвороста, он обязательно потухнет. Все решили, что художник «отошел». Но дело приняло неожиданный оборот.

Однажды — это было уже весной — иду я по проспекту Дерзаний. Иду, ни о чем не думаю. И вдруг вижу, мне навстречу, напрямик через лужи, бежит Леончик Стукалов, актер, уволенный из нашего театра за усердное поклонение веселому богу. Подбегает он, значит, ко мне, хватает за лацкан макинтоша и кричит на весь проспект: «Ты знаешь?».. Я легонько освобождаю свой лацкан и отвечаю: «Нет, не знаю». Он опять кричит: «Беги скорее на базар, там в комиссионке около толкучки вашего Милявского продают!» Я спрашиваю: «Как продают, фигурально что ли?» А Стукалов, оставив меня, бежал дальше, разнося по городу сомнительную сенсацию.

Конечно, Леончику можно верить с опаской, но ноги мои сами повернули к базару.

Невзначай магазинчик «Скупка и продажа подержанных вещей домашнего обихода» нашел я довольно быстро. Стоял он на бойком месте. Расчет основателей магазинчика был верный: не продав какую-нибудь пустяковину на базаре, человек, чтобы не нести ее домой, оставит в магазине. И вот здесь, среди помятых фетровых шляп, мясорубок и не первой свежести керогазов, я сразу увидел его. Он сидел в кресле алого бархата, закинув ногу на ногу. Одна рука подпирала одухотворенное чело, другая, с сигаретой между длинными холеными пальцами, спускалась к полу. В манере исполнения чувствовалась твердая рука незаурядного художника. Я знал, что Харитонов способен на многое, но что он сможет за короткое время без сеансов позирования, исключительно по памяти, написать изумительный портрет — этого я не предполагал. Картина была выдержана в глубоких коричнево-красно-золотистых тонах. Портрет покорял тонкостью рисунка, сочностью колорита. Под шикарной багетовой рамой торгующие деятели прикрепили аккуратную табличку: «Артист Милявский. Цена 500 рублей».

Из магазина вышел я ошеломленный. Иду, задумавшись. Очнулся, когда меня Буряк-Николаенко за плечо потряс и в самое ухо крикнул: «Правда?» Махнул я рукой и дальше двинулся, а Буряк-Николаенко помчался к базару.

За два дня в комиссионке побывал весь коллектив нашего театра, включая рабочих сцены. Всем стало ясно: быть грозе. И, правда, взрыва ждать пришлось недолго.

Неизвестно, кто сказал Милявскому про портрет, но прибежал он в кабинет директора запыхавшийся и возмущенный. Многие тогда в первый раз увидели, что Милявский умеет бегать, да еще без своей палки сандалового дерева. В кабинете директора я тогда не был, поэтому точно не знаю, о чем они говорили, но приблизительно догадываюсь. Директор наш человек мягкий, предпочитает ничего сам не решать, благо для этого есть другие: общественность, местный комитет, уполномоченный театрального общества… Словом, Милявский добился, чтобы эксцесс разбирался на месткоме.

Собрались мы. Помню, слева от меня сидел Буряк-Николаенко, справа актер Скакалкин, он же заместитель председателя месткома. Буряк-Николаенко, как водится, доложил сущность дела и попросил высказаться. Первым слово взял Милявский.

— Я, — говорит, — требую, чтобы общественность оградила меня от гнусных происков! Я не желаю быть объектом для карикатур!

— А между прочим, — перебивает его Скакалкин, — непонятно, о какой карикатуре идет речь. Если о портрете в магазине, то, на мой взгляд, это полноценное художественное произведение. И я на вашем месте был бы рад…

Попросили Харитонова объяснить свой поступок. Илья Владимирович встал и очень спокойно говорит:

— Я, товарищи, пока еще не уяснил, в чем же заключается мой так называемый «поступок». Я свободный художник и темы для своих работ выбираю сам. Запечатлеть образ Льва Максимилиановича — поклонился Харитонов Милявскому — моя давнишняя мечта. И вот эту мечту я сделал реальностью. В чем «поступок», — непонятно?

— Как в чем? — взвился Милявский. — А комиссионка?!

— Ах, это! — небрежным тоном отвечает Харитонов. — Вот вы что называете поступком… Так это очень просто. Это не более, не менее, как временные материальные затруднения. Жену нужно на курорт отправить, сын мотоцикл просит…

Можете верить, можете не верить, но у Милявского повлажнели глаза.

— Вы, — говорит, — на моем имени заработать хотите, мотоциклы покупать… В конце концов это непорядочно…

— А почему вы, собственно, волнуетесь? — опять преувеличенно спокойно спрашивает Харитонов. — Вы же уверены в моей бездарности, может быть, портрет и не купят… Я справился, за неделю всего один человек спрашивал, можно ли приобрести картину. И то по безналичному расчету для красного уголка психолечебницы.

Милявский даже застонал:

— Прошу оградить меня от утонченного издевательства.

— В самом деле, — пробасил Буряк-Николаенко, — зачем же по безналичному да еще в психолечебницу? Если Льва Максимилиановича смущает сумма, местком может пойти навстречу, у нас есть деньги в кассе взаимопомощи.

Неизвестно, чем бы дело кончилось, но, как он только сказал про кассу взаимопомощи, Милявский поднялся бледный, губы трясутся и рукой за сердце держится.

— Прошу извинить, я больше не могу присутствовать…

Три дня на работу не выходил Лев Максимилианович, переживал, наверное. А когда успокоился и приступил к репетициям, всем в глаза бросилось: другой человек. Проще вести себя стал, новым взглядом на людей смотрит, понять старается каждого, в самую сущность проникнуть…

С Харитоновым у Льва Максимилиановича завязались с тех пор ровные деловые отношения. Все спектакли Милявского оформлял только Илья Владимирович.

Судьба портрета долго оставалась нам неизвестной. После заседания месткома портрет из магазина исчез. Увидели мы его только лет через пять, когда отмечали юбилей Милявского. Харитонов вынес портрет из-за кулис и поставил на сцену рядом с юбиляром. Милявский даже прослезился, а мы все очень долго аплодировали. Портрет-то действительно был изумительным.