Путешествие в Египет

XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ

Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; небольшого роста, худой, подвижный, он выглядел симпатичным и приветливым, несмотря на некрасивое лицо; говорил он редко и был немногословен; его быстрый взгляд неотступно следил за нашими арабами, и впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе характера.

Слева от него сидел Бешара, с которым я уже познакомился во дворе отеля, это он расхваливал мне достоинства своих верблюдов, демонстрировал их необыкновенные качества. По дородности он не превосходил шейха, но, насколько первый был сдержан и немногословен, настолько этот - добродушен и разговорчив; с восхода до захода солнца он распевал, сидя на своем верблюде, а когда наступал вечер, то Бешара, эта Шахерезада пустыни, терзал своих спутников всевозможными историями до тех пор, пока их не одолевал сон. Он еще какое-то время продолжал свой монолог и наконец тоже засыпал. Благодаря этому нескончаемому потоку красноречия, столь ценному в долгих путешествиях для тех, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром арабов. И если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно переходили к Бешаре.

По другую сторону Талеба сидел собрат по оружию, друг и доверенное лицо Бешары - араб с телосложением Геркулеса; шейх ценил его, а товарищи уважали, поскольку он был самым сильным из них; он первым бросался вперед, если чело Талеба омрачала тревога; он последним засыпал, когда Бешара рассказывал свои бесконечные истории; к тому же Талеб и Бешара чрезвычайно дорожили им, ибо он был рукой одного и ухом другого.

Наряду с этими тремя, стоит упомянуть нашего повара Абдуллу, его наняли по рекомендации господина Мсара, утверждавшего, что он учился своему искусству в лучших домах Каира. Увы, в таком случае он был живым укором своим учителям! Трудно вообразить себе ту чудовищную бурду, которую этот отравитель предлагал нам вместо пищи.

Мы не станем говорить о Мухаммеде, нашем давнем друге, сопровождавшем пас от Александрии, и в этом путешествии он был рядом с нами.

Что же касается остальных участников похода, то они никак не выделялись в интеллектуальном отношении; по своим же физическим достоинствам это были истинные сыны пустыни - легкие и подвижные, как змеи, худые и сдержанные, как верблюды. К тому же очень скоро мы убедились в том, как мало значило для них условие о раздельном питании; во время первой остановки они даже не вспомнили о еде. Решив, что они, как и мы, поужинали в Каире, мы ушли к себе в палатку, не придав этому большого значения.

Я растянулся на ковре, совершенно успокоенный относительно добросовестности наших проводников и тем самым безопасности самого путешествия. Мы являли собой достаточно внушительный отряд из восемнадцати хорошо вооруженных людей. Единственным, неотвязно преследовавшим меня поводом для беспокойства был непомерный горб несчастных дромадеров, на котором, к тому же без стремян, я не видел возможности находиться более пяти минут; наконец я заснул, убежденный в том, что Аллах велик и милосерден.

Я проснулся на рассвете и бесшумно выскользнул из палатки, лелея коварный план выбрать самого низкорослого из трех дромадеров. Арабы уже поднялись и седлали своих верблюдов; я позвал Бешару и попросил отвести меня к животным. Наши три дромадера лежали, подогнув колени, друг подле друга, вытянув свои змеиные шеи, поэтому мне было трудно судить об их росте; я потоптался вокруг, чтобы лучше рассмотреть их, но Бешара не позволил мне слишком близко подходить к голове. Я поинтересовался почему. Ведь они казались такими смирными, а их робкий, томный вид придавал им особую прелесть; он объяснил, что порой дромадеры совершенно неожиданно хватают человека за руку или за ногу и могут сломать их, как соломинку; он показал мне своего приятеля, который во время предыдущего путешествия стал жертвой подобного несчастного случая; а за несколько дней до нашего отъезда из Каира один достопочтенный, ничего не подозревавший турок покупал рулон пасты-мармелада на базаре и внезапно был схвачен за тюрбан и поднят над землей. Когда он упал, все бросились к нему на помощь, но обнаружили, что верхняя часть головы - череп и мозг - осталась в тюрбане. Однако дромадеры совершают подобные нападения не по злобе и без задней мысли, а в редкие минуты радости или дурного настроения, когда и самые спокойные натуры теряют душевное равновесие.

Никто никогда еще не внимал Бешаре с таким благоговением, как я, еще не было случая, чтобы его речь так врезалась в память слушателя. Я незамедлительно показал ему, как считаюсь с его советами, отпрянув от головы и заняв позицию у хвоста того дромадера, на котором я остановил свой выбор. Он беспечно лежал на песке, поджав под себя ноги и вытянув шею; в таком положении седло находилось не выше, чем у обычной лошади. Я решил до прихода остальных и под наблюдением моего друга Бешары произвести, якобы из простого любопытства, небольшой опыт, чтобы поближе познакомиться с животным.

Напевая п делая вид, что мысли мои заняты совсем другим, я уцепился за седло и за свисавшие с него веревки; совершив три классических движения, я взгромоздился на возвышение и оказался в седле; по стоило мне усесться, как животное, знавшее свое верблюжье дело не хуже, чем я ремесло наездника, внезапно подняло заднюю часть туловища, так что мой нос сразу же оказался на восемь дюймов ниже уровня коленей, и я получил в грудь сильный удар седельной шишкой, оправленной медью. В ту же секунду передняя часть верблюжьего туловища поднялась с той же непредсказуемостью, что и задняя. Я почувствовал удар по пояснице седельной лукой, ни в чем не уступавший удару седельной шишкой в грудь. Бешара, ни на минуту не спускавший с меня глаз, пока я проделывал упражнения в вольтижировке, объяснил мне, что эти две выпуклости па седле придуманы на редкость удачно, иначе я неминуемо упал бы вперед или назад; Бешара сделал это замечание, улыбаясь, словно хотел доказать мне, что я был несправедлив по отношению к седлу, из чего я заключил: он просто-на-просто нахал. Поэтому, когда он предложил мне спуститься, я высокомерно ответил ему, правда в глубине души испугавшись собственной дерзости, что останусь сидеть на верблюде так долго, как мне заблагорассудится, и его это вовсе не касается. Бешара понял свою оплошность п в знак примирения предложил мне воспользоваться моей позицией и полюбоваться пейзажем. И впрямь, с той возвышенной точки, где я находился, мне открывалось необозримое пространство. Дромадер стоял головой к северу, хвостом к югу. Справа от меня лежали могилы халифов, ограниченные безжизненной грядой Мукаттам, вершина которой была уже освещена, а подножие еще скрыто в тени; предо мной простиралось поле боя Гелиополя, а слева - Каир с минаретами, блестевшими в первых лучах солнца.

Это изумительное зрелище с Нилом вдали вызвало у меня желание продлить удовольствие и осмотреть пейзаж, находившийся за моей спиной; я дернул дромадера за поводья, чтобы тот повернулся, но он, казалось, не понял моего намерения; я дернул сильнее, он поднял голову и зашагал вперед. За неимением поводьев, я решил действовать ногами, но скоро сообразил, что это намерение не соответствует возможностям, отпущенным мне природой; и, так как верблюд двигался по-прежнему вперед, увлекая меня к Дамьетте, мне пришлось позвать па помощь Бешару; он прибежал, не помня зла, и остановил животное, дав ему на ладони несколько бобов, верблюд тотчас же развернулся в противоположном направлении, словно это был не верблюд, а ученый осел, и тогда моему взору открылись новые горизонты.

Они простираются от Старого Каира до пальмовой рощи, растущей на месте Мемфиса, над которой возвышаются пирамиды Саккара; справа - пирамиды Гизы, слева - цепь Мукаттам, поднимающаяся к Нилу и исчезающая из виду где-то в Верхнем Египте; еще дальше тянется, насколько хватает глаз, пустыня, продолжаясь за горизонтом уже в воображении, необъятная, как океан.

Я заканчивал осмотр, когда полог палатки откинулся и оттуда вышел Мейер. Я сделал вид, что не замечаю его, и принял непринужденную позу. Скосив глаза в его сторону, я увидел, что, не умея так владеть своими чувствами, как я, Мейер смотрит на меня если не с восхищением, то с завистью и, наверное, многим бы пожертвовал, чтобы оказаться на моем месте; правда, теперь зрителей было куда больше, чем четверть часа назад; арабы уже навьючили верблюдов, и теперь отъезд зависел только от нас.

Мейера выручило то обстоятельство, которое меня повергло в замешательство: его дромадер, увидев, что остальные уже стоят, тоже выпрямился, следуя их примеру; арабы пытались заставить его опуститься на колени, но Мейер оценил выгодность подобного положения и попросил их не беспокоиться. Для него, бывалого моряка, вскарабкаться на спину любого животного-детская забава; труднее удержаться в седле. При помощи веревки он мог подняться хоть на самую верхушку колокольни. И теперь, как только он увидел, что с седла свисает веревка, он подал знак, чтобы ему не мешали, и в мгновение ока под восторженные крики зрителей уже восседал на своем дромадере. Что же касается господина Тейлора, то после первого путешествия в Верхний Египет и возвращения в Каир из Александрии он превратился в заправского наездника.

Все были готовы, кроме Бешары: оп что-то искал в песке. Один из арабов устремился вперед, указывая нам путь; в тот же миг весь караван рысью тронулся за ним. Да хранит вас господь от рыси дромадеров!

Однако я не был бы так встревожен, если бы не увидел, что верблюд Бешары сам по себе, без седока, занял место в кавалькаде; казалось, это ничуть не обеспокоило всадника: он продолжал искать потерянный предмет. Наконец, то ли отыскав его, то ли опасаясь, что мы отойдем слишком далеко, он бросился бежать вслед за нами и поравнялся со своим дромадером. Бешара выждал момент и, когда тот поднял левую ногу, поставил одну ногу ему на копыто, другую - на колено, оттуда прыгнул на шею, а с шеи - прямо в седло; он проделал все с такой скоростью, что я даже не успел рассмотреть, как это ему удалось; я буквально остолбенел. Бешара подъехал ко мне с таким простодушным видом, словно это не он только что продемонстрировал чудеса ловкости, и, заметив, что я изо всех сил стараюсь заставить своего верблюда идти помедленнее и для этого одной рукой уцепился за переднюю луку, а другой - за заднюю, он стал давать мне советы относительно того, как нужно держаться в седле. Слово "седло" напомнило мне о том, что Бешара говорил, что наши седла превосходно набиты, тогда как, усевшись в него, я почувствовал, будто сижу на голых досках; Бешара возразил: он вовсе нас не обманывал и па первой же остановке докажет, что мое седло набито как нельзя более тщательно - правда, в нижней своей части, ведь гораздо важнее, добавил он, в таких переходах, как наш, щадить кожу верблюдов, а не путешественников. Вот это истинно арабская логика, подумал я, и решил не снисходить до ответа. Мы продолжали путь, не обмениваясь больше ни словом.

Через полчаса мы достигли подножия Мукаттама. Эта гранитная гряда, выжженная солнцем, совершенно лишена растительности; по крутым склонам можно подняться по вырубленной в скале узкой тропинке, рассчитанной на завьюченного верблюда. Мы выстроились цепочкой, араб, выполнявший роль проводника, по-прежнему шел впереди, мы же следовали за ним в произвольном порядке; этот подъем был для нас некоторой передышкой, поскольку из-за трудной дороги дромадерам приходилось идти шагом.

Мы поднимались таким образом около полутора часов и оказались на вершине горы. В течение почти часа мы шли по ней, то поднимаясь, то спускаясь, иногда совсем теряя из виду западный горизонт, но через минуту оп вновь представал перед нами; спустившись с последнего пригорка, мы уже не увидели домов Каира, затем исчезли и самые высокие его минареты; некоторое время спустя вершины пирамид Гизы и Сак- кара стали напоминать остроконечные пики горной цепи, и, наконец, когда последние зубцы остались внизу, мы очутились на восточном склоне Мукаттама.

С этой стороны гор лежала лишь бескрайняя равнина, море песка, тянувшееся от подножия гор до самого горизонта, где оно сливалось с небом; этот колышущийся красновато-рыжеватый ковер напоминал по цвету львиную шкуру с редкими беловатыми полосами, как накидки наших арабов. Мне уже случалось видеть безводные песчаные пространства, по столь бескрайнее предстало предо мной впервые; никогда еще, казалось, солнце так яростно не жгло землю, а его лучи не слепили глаза.

Мы спускались в течение получаса и оказались среди развалин, которые сначала приняли за руины города, по вскоре заметили, что земля усеяна лишь колоннами, а вглядевшись, обнаружили, что это не колонны, а стволы деревьев. Арабы объяснили нам, что мы находимся среди окаменелого леса; подобное необычное явление природы заслуживает более внимательного исследования, чем то, которое мы могли совершить со спин дромадеров, к тому же мы достигли подножия горы и пришло время полуденного привала, поэтому мы объявили Талебу, что хотим остановиться. Арабы соскользнули со своих дромадеров, а наши, видя это, сразу же опустились на землю; последовало точное повторение процедуры отъезда: сначала верблюды подогнули передние ноги, потом - задние, но поскольку на сей раз я был к этому готов, то так плотно сжался в седле, что отделался только толчком. Ничего не подозревавший Мейер был награжден двумя сильными ударами в поясницу и в грудь.

Мы приступили к осмотру этого побочного места: земля была покрыта стволами пальм, напоминающими обломки колонн; казалось, целый лес в мгновение ока превратился в камни, а самум, обрушившийся па голые склоны Мукаттама, вырвал с корнями эти каменные деревья, и, падая, они разлетелись на куски. Как объяснить это явление? Каким стихийным бедствием? Ответить на эти вопросы невозможно. Более полулье мы шли среди этих странных обломков; казалось, мы находимся в какой-то неведомой Пальмире.

Наши арабы разбили палатку у подножия горы, у самого песчаного моря; когда мы вернулись, то застали их лежащими в тени навьюченных верблюдов. Абдулла приступил к своим обязанностям и приготовил для нас обед - рис и нечто вроде галет из дрожжевого теста, выпеченных па углях; они оказались рыхлыми и вязкими, как сырое тесто; отныне Абдулла потерял мое доверие. Мы пообедали, съев несколько фиников и по куску мармелада, отрывая его от рулона; Мейер так устал от усилий удержаться в седле, что потерял аппетит. Ну а арабы, вероятно, вели свой род от джиннов, которые питаются воздухом и росой, поскольку с отъезда из Каира не держали во рту и маковой росинки.

Мы дремали часа два. Арабы разбудили пас, когда жара немного спала, и, пока они складывали палатку, а мы забирались на своих хаджинов, я размышлял о том, что сегодня вечером мы сделаем привал уже в пустыне.