Путешествие в Египет

III. СИНАЙСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Следующий день оказался одним из самых тяжелых, которые нам предстояло пережить: дорога была усыпана камнями округлой формы, из-за чего верблюды на каждом шагу скользили. Мы вошли в ущелье неподалеку от горы Синай. Солнце отражалось от голых скал, вдоль которых мы двигались, отчего жара становилась еще сильнее. Никогда мы так не грезили о привале и, едва караван остановился, сразу же скрылись в нашей палатке.

Впервые за все путешествие арабы сняли с верблюдов попоны и с помощью копий соорудили себе укрытие от солнца. Даже верблюды, неутомимые странники пустыни, казалось, тоже ощущали тяжесть этого знойного дня. Они легли, вытянув шеи, и раздували песок ноздрями, стараясь найти под верхним слоем желанную прохладу. Однако, как ни нуждались мы в отдыхе, привал был недолгим. Следовало успеть до темноты выбрать место для лагеря: мы возвращались в царство змей, ящериц и прочих рептилий. Не чувствовалось ни ветерка, жара была удушающей, время тянулось бесконечно, на вопросы о том, сколько еще осталось пройти, следовал неизменный ответ: "Это там", сопровождаемый соответствующим жестом. Язык прилипал к гортани, а солнечные лучи обжигали лицо. Именно теперь песня Бешары зазвучала протяжно и задушевно, как никогда прежде. Казалось, этот адский зной располагал арабов к веселью, ибо песню подхватил хор. По-моему, нет ничего утомительнее, чем слушать даже хорошую музыку при плохом настроении; поэтому легко вообразить, как этот тарарам действовал мне на нервы. Самое большее, что я мог бы выдержать в таком состоянии, страдая от жажды, усталости и жары,- это послушать, расположившись в удобном кресле в партере, дуэт из "Сомнамбулы" или каватину из "Дон Жуана". Представьте себе, каково, взгромоздившись на деревянное седло, сотрясающееся от рыси верблюда, на высоте пятнадцати футов от земли выслушивать соло Бешары и хор бедуинов. Однако природная деликатность не позволяла мне приказать меломанам замолчать, к тому же сами они, по-видимому, находили свое пение столь сладостным для слуха, что мне было совестно разуверить их в этом. Я воспользовался паузой и спросил у Бешары, как переводится его песня, в надежде, что, пересказывая содержание, он забудет о мелодии.

- Вот,- ответил он, описав рукой полукруг, охватывающий всю расстилавшуюся перед нами равнину,- вот наша страна; здесь живет наше племя; скоро мы увидим СВОИ семьи, наших жен и братьев.

И он продолжил песню, восхваляющую его родину, и при каждом куплете, который повторяли все арабы, дромадеры, как будто у них тоже были братья, жены и семьи, подпрыгивали, ликуя от радости, словно библейские горы.

Всеобщее ликование наконец прервал араб, шедший впереди. Он с криком метнул вперед свое копье. Мы взглядом проследили, куда оно полетело, и в указанном направлении, где-то на другом конце долины, различили черную точку. Талеб подал знак, Арабалла пустил верблюда в галоп, и тот поскакал с такой необычайной быстротой, что стал уменьшаться буквально на глазах и через десять минут превратился во вторую точку, не больше первой. Вскоре мы увидели, как обе точки постепенно увеличиваются, приближаясь к нам. Мы двинулись им навстречу и вскоре сошлись. Вновь прибывший оказался арабом из племени валед-саид, он шел из Обейда в Кордофан вдоль Белого Нила, одного из истоков Нила. Араб пересек Нубию, двигался по берегу Красного моря и, прежде чем попасть в Каир, где должен был выполнить миссию, сделавшую бы честь любому европейскому филантропу, решил повидать свою семью, с которой расстался полтора года назад. Накануне он вышел из лагеря своего племени, а утром сделал привал там, где нам предстояло остановиться. Узнав все эти подробности, я обрадовался, что смогу получить у него ответ на мучивший меня вопрос, подошел к нему и, призвав на помощь весь свой арабский словарь, ставший уже довольно обширным, спросил:

- Отсюда далеко до привала?

- Это известно одному Аллаху,- ответил он.

Я понял, что имею дело с фаталистом, и решил хитростью добиться своего.

- Сколько времени ты шел сюда?

- Сколько было угодно Аллаху.

Не желая признавать себя побежденным, я продолжал:

- А мы придем туда дотемна?

- Если на то будет воля Аллаха.

- Но в конце концов,- вскричал я, выведенный из себя,- доберемся ли мы туда за час?

На сей раз на лице его появилась удивленная улыбка, словно мои слова показались ему чудовищными и лишенными смысла. Но затем, укоряя себя за это сомнение, оскорбляющее всемогущество Аллаха, он принял невозмутимый вид, и в его ответе прозвучала такая вера, которая способна двигать горы:

- Аллах велик.

- Да кто же, черт возьми, сомневается в этом? - вскричал я в бешенстве.- Речь ведь о другом. Послушай меня хорошенько. Я тебя спрашиваю: далеко ли до места, где разбивают лагерь?

Тогда он протянул правую руку в том направлении, куда мы двигались, и последовал сакраментальный ответ:

- Это там.

Я понял, что попал в заколдованный круг, и, сочтя его и без того достаточно широким, решил не увеличивать новыми вопросами. Араб же, счастливый тем, что встретил товарищей, пошел назад с нашим караваном, решив продолжить свой путь на следующий день. Через три часа мы были у цели.

Беглый осмотр местности сулил нам по крайней мере мягкую постель: красноватый песок был необычайно мелким и чистым - ни камешка, ни ракушки на всей его гладкой поверхности. Увы, эти качества впоследствии оценили и наши гости, с которыми мы вовсе не намеревались делить свое ложе: на каждом шагу встречались здесь ящерицы и змеи, их следы были столь многочисленны и так часто пересекались, словно на равнину накинули сеть с ячейками разной величины.

Ночь застигла нас до того, как мы нашли подходящий участок, и нам пришлось выбирать его наугад и положиться на волю провидения. Арабы поставили палатку, мы растянулись в ней па ковре, хотя под ним вполне могли быть норы, вырытые разными змеями или ящерицами, а это крайне опасно, поскольку рептилии, пытаясь выйти из своего убежища или вернуться в него, обычно атакуют любое препятствие, преграждающее ИМ путь.

Ужин протекал грустно; как уже говорилось, этот день оказался одним из самых тяжелых за все наше путешествие. Я не слишком верил, что ночью мы сможем спать, и решил, чтобы потом себя не корить, обойти и осмотреть палатку, я занялся этим, согнувшись пополам и вглядываясь в песок, когда неожиданно Бешара, заметивший меня, бродившего словно призрак, счел своим долгом отвлечь меня от этого занятия и подошел ко мне. Я спросил у него, можно ли судить о его родине, которую он приветствовал столь мелодичным пением, по этому уголку. Бешара пообещал мне, что завтра я сам смогу оценить достоинства его страны, и, в свою очередь, задал мне вопрос: стоит ли Франция Синайского полуострова?

Никогда еще ни один вопрос не был задан так кстати - он затронул меня до глубины души, пробудив всю мою привязанность к родной земле; на чужбине она проявляется особенно пылко и благоговейно. Я призвал тогда на помощь все воспоминания о Франции, и каждый ее уголок всплывал в памяти, окруженный каким- то романтическим ореолом, которого прежде я не замечал, а почувствовал только теперь, находясь так далеко от родины. Я рассказал Бешаре о скалистой Нормандии, о ее безбрежном хмуром океане и готических соборах; о Бретани - древней родине друидов, о ее дубовых рощах, о гранитных дольменах и народных балладах; о Южной Франции, которую римляне превратили в свою излюбленную провинцию, ибо сочли этот край пи- чем не уступающим Италии, и оставили здесь величественные сооружения, способные соперничать с теми, что возвышаются в Риме; и, наконец, я описал ему Дофпнэ, высокие Альпы и изумрудные долины, поставленные поэтами в один ряд с семью чудесами света9, ослепительные радуги, венчающие водопады; сейчас, как никогда, я грезил об их изумительной прохладе и мелодичном шуме.

Бешара слушал мой рассказ со все возрастающим недоверием; наконец он уже не мог скрыть своего недоумения. Вероятно, оп решил, что я, будучи художником, рисую перед ним эти картины, отдавшись на волю воображения. Тогда я спросил у него, что необычного и невероятного усматривает он в моем рассказе. Он какое- то время собирался с мыслями и затем произнес:

- Аллах создал квадратную землю, усеянную камнями. Покончив с этим, он, как все знают, спустился вместе с ангелами на вершину горы Синай, центр мироздания, и начертил большую окружность, которая касалась четырех сторон квадрата. После этого он велел ангелам собрать все камни из круга в углах, соответствующих четырем сторонам света. Ангелы исполнили приказ, и, когда круг был расчищен, Аллах отдал его своим любимым чадам - арабам, а четыре угла нарек Францией, Италией, Англией и Россией. Так что Франция не может быть такой, как вы ее описываете.

Я уважал чувства Бешары, подсказавшие ему такой, пусть даже обидный для меня ответ, и поэтому решил промолчать. Правда, мне показалось забавным, что именно в каменистой Аравии зародилась подобная легенда.

Бешара счел меня побежденным и, проявив великодушие победителя, снисходительно отнесся к моему поражению.

Мы подошли к сидевшим кружком арабам, поскольку мне вовсе не хотелось спать. Араб, примкнувший к нам днем, о чем-то рассказывал, и Бешара по законам гостеприимства предоставил ему первое слово. Тот излагал длинную историю, из которой я ничего не понял, но позже мне ее пересказал Бешара.

Малек, так звали этого араба, находился в Каире, когда один английский путешественник подыскивал себе проводника; он собирался подняться вверх по Нилу до истоков Белого Нила. Малек предложил свои услуги, хотя дорогу после Филе знал не лучше англичанина. Но араб ничего не боится, ибо выше всякой учености ставит могущество Аллаха. В Эфиопии он честно сказал путешественнику, что считает необходимым взять проводниками нескольких уроженцев этих мест. Англичанин догадался, что Малек преувеличил свои познания в географии, но, поскольку в пути тот проявил себя услужливым проводником и преданным слугой, решил оставить его в качестве посредника между ним и новыми попутчиками. Малек сопровождал европейца до Лунных гор. Здесь англичанин решил продолжить свое путешествие по Абиссинии, но Малек согласился сопровождать его только до берегов Бахр-эль-Абьяда, или Белого Нила, а затем собирался вернуться к своему племени. Спорить с ним было бессмысленно.

Путешественник заплатил вдвое больше, чем обещал, и простился с Малеком, который купил себе верблюда и двинулся в обратный путь по примеру всех арабов - не зная дороги, но ориентируясь по звездам. Так он попал в Кордофан, то ночуя под открытым небом вместе со своим верблюдом, испытывая голод и жажду, то обретя приют в какой-нибудь убогой негритянской хижине, где, к его изумлению, он встречал только стариков, стоящих па пороге смерти, или младенцев. На северной границе этого государства, в двух днях пути от его столицы Обейда, если так можно назвать скопление жалких лачуг, Малека приютили в хижине, где, как и повсюду здесь, жили только старый негр и ребенок. Они оба плакали: ребёнок звал мать, а старик - дочь. Старик негр принял Малека за араба из Нижнего Египта и поведал ему свою историю. Из этого рассказа тот узнал кое-какие любопытные подробности о жителях внутренних районов Африки, о которых вообще ничего не известно.

Из года в год Нил выходит из берегов, неся плодородие Египту. И хотя господь сотворил это чудо для всего народа, пользу из этого извлекает один паша. Урожай с плодородных берегов от Дамьетты до Элефантины принадлежит ему. Но дальше живут независимые племена кочевников, чье богатство, как некогда у царей пастушеских племен, заключено в их стадах. И ближе всех - негры Дарфура и Кордофана. Паша, не раз глядя в их сторону, подумывал о том, что, поскольку они входят в состав его империи, их следует обложить подушной податью, тогда как его подданные из Дельты и Нижнего Египта платят ему налог на урожай. Когда паша принимает такое решение, а это бывает раз в три-четыре года, он направляет в Кордофан кавалерийский полк и несколько рот пехотинцев, и тогда начинается охота, подобно той, которую устраивают в Индии на слонов, львов и тигров.

Выбирают какую-нибудь местность, обязательно с горой посередине, окружают ее и начинают постепенно сужать кольцо. Женщины, дети, старики, мужчины - все в страхе отступают, и в конце концов к горе оказываются согнанными представители разных народностей; они покрывают ее склоны живым пестрым ковром. И тут разыгрываются трагические сцены, непостижимые для европейца, но известные ему по Библии, когда Навузардан, начальник телохранителей Навуходоносора, привел пленных евреев в Вавилон 10.

Каждый ведет себя соответственно своему характеру. Тот, кто стремится спасти свою жизнь, сопротивляется и бывает убит; отчаявшиеся бросаются с утеса в пропасть, слабые телом и духом заползают, как змеи, в пещеры, откуда их быстро выкуривают. Наконец все, кто может стать слугой или солдатом, рабом или наложницей, схвачены, связаны попарно, как вьючные животные, и, как стадо, согнаны на берег Нила, а оттуда уже их направляют на базары Каира, Суэца и Александрии или же пополняют ими войска вице-короля. Таким образом, на свободе остаются лишь беспомощные старцы да дети, которые смогут па что-либо сгодиться лишь лет через пять. Поколение, стоящее между ними, исчезает в один день, как в те далекие времена, когда Иегова наказывал гонителей своего народа, истребляя всех египетских младенцев, начиная "от первенца Фараона, который сидит на престоле своем, до первенца рабыни, которая крутит жернова мельницы".

Старик и ребенок, в чьей хижине остановился Малек, совсем недавно остались одни. Женщину - дочь одного и мать другого - забрали в рабство, муж ее, защищавший семью до последнего, увидев, что ему не выстоять, кинулся в пропасть со скалы, ну а старика и ребенка бросили за ненадобностью.

Тогда старик отправился в путь; он преодолел горную цепь, которая тянется от Дарфура до Красного моря, пересек Бахр-эль-Абьяд и пришел в Сеннар, на берег Голубого Нила. Там он от зари до зари гнул спину, промывая речной песок в поисках золота. Полгода спустя он выменял часть золота на страусовые перья и вернулся в Кордофан достаточно богатым, чтобы выкупить дочь. Но, увы, путешествие в Сеннар отняло у старика все силы, и отправиться в Каир он уже не мог. Когда Малек попросил у старика приюта, тот лежал в хижине, оплакивая свое бесполезное богатство. Старик поведал ему о своих несчастьях, и Малек сказал ему:

- Мое племя живет на Синайском полуострове, а от Синая неделя пути до Каира; дай мне страусовые перья и золото, и я пойду в Каир и выкуплю твою дочь.

Когда мы встретили Малека, он как раз исполнял святой долг, который взял на себя в благодарность за оказанное ему гостеприимство. Караван рабов, собранный войском паши в Кордофане и Дарфуре, движется вдоль берега Белого Нила к месту его впадения в Нил, откуда река, устремляясь на север, делает изгиб в сто пятьдесят лье. Здесь суровые пастухи человеческого стада велят всадникам, пехотинцам, пленникам готовиться к трехсоткилометровому переходу по пустыне, простирающейся от Хальфы, где она отходит от Нила, вплоть до Корти, где она вновь подходит к нему; они берут недельный запас продовольствия, наполняют сосуды водой и устремляются через песчаное море, иссушаемое тропическим солнцем.

Когда караван пускается в путь, уже ничто не может его остановить; его гонят два демона - жажда и голод; он идет вперед, подобно волнам перед бурей, пока не становится совсем темно. Больные падают, и никто не останавливается поднять их; матери, у которых нет сил нести детей, ложатся с ними на песок и остаются там навсегда, гиены и шакалы следуют за караваном, как некогда волки - за армией Аттилы; каждый вечер на месте, отмеченном скоплением костей, устраивается привал, и каждое утро караван отправляется в путь, оставив здесь несколько трупов. Наконец через неделю пути или, скорее, бега весь этот обессиленный, задыхающийся отряд, уменьшившийся на треть, а то и на половину, достигает Корти или Донголы, стоящих на Ниле, и по его берегу доходит до самого Каира. Иногда случается, что, словно великан, вырастает самум и обрушивается на караван, трепеща огненными крыльями, и тогда хозяева и невольники исчезают в нубийских песках, как некогда армия Камбиза канула в безмолвном царстве Аммона. И тщетно ждет солдат и пленников паша; время проходит, он хочет узнать об их судьбе, по слухи о них смолкли, следы затерялись, и они исчезли, будто провалились сквозь землю.

Не знаю, взволнует ли этот рассказ горожанина, сидящего дома перед камином, но в пустыне, я уверен, после целого дня жары, голода и жажды, где на горизонте вздымаются песчаные волны, которые готов обрушить на вас хамсин, а неподалеку раздается дикий концерт гиен и шакалов, подобный рассказ обретает особую силу. На меня он произвел такое впечатление, что я всю ночь почти не сомкнул глаз; к счастью, на следующий день мы должны были достичь Синая, и лишь эта надежда утешала нас.

Проснувшись, мы приветствовали великолепное солнце, сулившее прекрасный, но жаркий день, и продолжили свой путь по той же песчаной долине; затем вновь оказались в скалистом вади, окруженном горами вулканического происхождения и гранитными отвесными стенами, в которых отражались солнечные лучи. Мы уже со страхом предвкушали полуденный привал среди подобного пекла, когда внезапно, обогнув одну из скал, остановились, замерев от удивления и восторга. Перед нами на фоне голубого неба выросли необычайно величественные в своей суровой наготе горы.

От этого пейзажа, напоминавшего грандиозные декорации для какого-то действа, и впрямь веяло чем-то библейским. Эти гранитные громады были достойны служить господу троном, а господь, мне кажется, не мог бы найти нигде в мире столь великолепного и сурового края, чтобы провозгласить Моисею законы, по которым должен жить его народ. И именно здесь, лицом к лицу с этой безмолвной и безрадостной природой, где между голыми скалами не пробивается ни травинки, израильтянам суждено было понять, что они могут ждать помощи лишь от бога и надеяться только на него.

И вот наши арабы, преклонявшиеся, как и все дикие народы, перед величественными зрелищами, избрали себе отчизну именно здесь, среди первозданной природы.

При каждом восходе п заходе солнца они славили горизонты, открывавшиеся нашим взорам. Потрясенные, как и мы, этой неожиданно возникшей панорамой и взволнованные возвращением в родные места, они прекратили разговоры; после минутной остановки караван продолжил свой путь, а верблюды, по своей воле ускорив шаг, показали нам, что им, как и их хозяевам, не чужд патриотизм. После пяти часов пути по этой дивной пустыне мы увидели на противоположном склоне вади лагерь племени валед-саид.

Множество шатров было расставлено кругом. Самые высокие принадлежали шейхам; проход между двумя шатрами представлял собой ворота. Эти шатры не походили на наши палатки. На тростниковые жерди, соединенные поперечными деревянными опорами, набрасывались длинные полотнища в белые и коричневые полосы, сотканные из верблюжьей шерсти. Полотнища, образовывавшие квадратный купол, ниспадали до самой земли, где были прижаты большими камнями. Шатры шейхов, которые, как я уже говорил, размерами превосходили остальные, были построены по такому же принципу, с той только разницей, что с положенной поперек жерди свисал кусок материи, деливший внутреннее помещение на две части. Как только нас заметили, из всех шатров стали выбегать взволнованные люди; узнав в пришельцах братьев, весь лагерь бросился к нам, испуская восторженные крики и кудахтанье, слышанные нами в Каире во время свадебного шествия. Впереди мчались женщины и дети, и мы уже было обрадовались, что сможем разглядеть их вблизи, но женщины внезапно разбежались, увидев чужеземцев. Наша охрана даже не пыталась их удержать, и мгновение спустя они влетели в лагерь и скрылись, каждая в своем шатре, как испуганные пчелы в улье. Остались только воины, старики и дети. Через несколько минут мы подъехали к ним, а наши дромадеры сами опустились на колени, не дожидаясь приказа Талеба.

Мы были представлены старейшинам племени, и они пригласили нас в самый красивый шатер, он принадлежал Талебу. Наш вождь любезно пригласил нас сесть и сам с достойнейшими из собратьев устроился рядом. Несколько минут мы просто наслаждались тенью, затем внесли миску, полную белоснежных сливок, один вид которых навевал прохладу. Я повернулся к Абдулле и показал ему взглядом на эту чудесную чашу, но он ответил мне презрительным жестом; я отнес его па счет деревенских угощений племени валед-саид, далекого от кулинарного искусства, которое тот изучал в столице. После ритуала, показавшегося мне бесконечным, так мне не терпелось отведать это блюдо, господин Тейлор запустил руку в миску, зачерпнул сливок и поднес их ко рту; однако, к моему величайшему изумлению, попробовав их, он не проявил никакого восторга и даже не допил оставшуюся в ладонях жидкость; внешне он оставался спокоен, правда, в этом угадывалось скорее умение владеть собой, нежели блаженство страждущего, обретшего наконец желанную влагу. Проявив мудрую арабскую степенность, обязывающую в торжественных случаях выдерживать короткий интервал перед каждой фразой, движением или поступком, я спросил у господина Тейлора, как он находит отведанный им буколический напиток.

- Это,- ответил он как истинный философ,- ни на что не похоже, попробуйте. Подобный ответ вселил в меня некоторые сомнения, но, обманутый аппетитным видом этих проклятых сливок, я тоже погрузил туда руку и, поднеся ее ко рту, проглотил все залпом. Меня ожидало чудовищное разочарование, и, не будучи таким дипломатом, как мой друг, я немедленно выдал себя - не только выражением лица, но и словами. Я закричал, требуя воды, мне тотчас же принесли полный кувшин, по, выпив его, я все-таки не смог заглушить вкус гнусного пойла. Я подал знак, чтобы принесли второй кувшин, и, выпив половину содержимого, оставшейся водой прополоскал рот. Абдулла, на котором я внезапно остановил свой безумный взгляд, смотрел на меня с видом человека, прекрасно знавшего заранее, что произойдет, но вместе с тем не пожелавшего отказать себе в интересном зрелище.

Позже я узнал, что это блюдо состояло из верблюжьего сыра, растительного масла и мелко нарезанного лука; все это смешивают и добавляют такие же "однородные" ингредиенты; результатом порочного смешения и является предложенная нам отрава. Впрочем, только мы со своим европейским гастрономическим вкусом не были способны оценить это блюдо, поскольку после Мейера, который с таким же, как и я, печальным результатом отведал "сливок", арабы набросились на миску и с вожделением съели все подчистую, у меня же в течение всего путешествия сохранилось стойкое отвращение к молоку.

Пока арабы были заняты едой, я с любопытством разглядывал внутреннее помещение шатра, не претерпевшее изменений со времен Авраама. Шатры в Каменистую Аравию привез с земли ханаанской еще Исмаил. Итак, я рассматривал на стенке шатра полосы, сотканные из темной шерсти, как вдруг мне показалось, что материю рассекает лезвие ножа, образовавшее щель около двух футов длиной; оно исчезло, затем показались два тонких, изящных пальчика с красными ногтями, они раздвинули края отверстия, проделанного ножом, и там заблестел черный глаз; это арабские женщины, желая увидеть христиан, но не смея показаться им на глаза, не нашли лучшего способа удовлетворить свое любопытство, не нарушив при этом закон, как проделать это крохотное отверстие, в котором в течение всего времени, пока мы сидели в шатре Талеба, каждые пять минут появлялся новый любопытный глаз.

Однако, пока дамы разглядывали нас в свое удовольствие, их мужья уничтожили без остатка "сливки", предложенные нам хозяевами. За ними последовало огромное блюдо с рисом, но на сей раз, наученный горьким опытом, я попробовал его, приняв соответствующие меры предосторожности. Новое блюдо обладало тем преимуществом, что вообще не имело вкуса - ни хорошего, ни дурного; рис, сваренный в воде, хотя и не доставлял приятных ощущений, но по крайней мере не вызывал тошноты.

Когда трапеза завершилась, мы решили в благодарность за оказанное нам гостеприимство вручить подарки. У нас было с собой несколько ярких, разноцветных носовых платков, которые мы раздали ребятишкам. Дети ходили совсем голыми, только на шее носили бубенец на шнурке, сплетенном из конского волоса. Я спросил о его назначении. Мне объяснили, что по вечерам, когда племя собирается на отдых, сначала через ворота проходят верблюды, затем бараны и, наконец, дети. Все "стада", начиная с самого ценного, пересчитывают, и, если недостает кого-то из детей, родители бросаются на поиски. Когда ребенок не отзывается на крики, то все прислушиваются и бегут на звон бубенца. Заблудившегося или убежавшего ребенка находят или ловят, приводят в лагерь и, только пересчитав всех по головам и удостоверившись, что все на месте, закрывают ворота.

Впрочем, ребятишки, несмотря на свой юный возраст, удивительно ловко соорудили себе из носовых платков одежду. Одни обмотали платок вокруг головы как тюрбан, другие превратили в юбку или же накинули на плечи как плащ, и почти все эти наряды отличались несомненным вкусом. Я зарисовал нескольких детей, которые были так увлечены, что не заметили этого, в противном случае они ни за что не согласились бы мне позировать. Наши проводники в благодарность за доброе отношение, а возможно, и для того, чтобы продлить наше пребывание в лагере еще на несколько часов, хотели добавить к молоку и рису харуф маши - барашка, жаренного в углях, но мы героически отказались, хотя, бесспорно, это лучшее блюдо арабской кухни. Мы находились всего в нескольких часах пути от Синая и торопились добраться туда дотемна, поэтому не хотели терять времени.

Прощание проходило с истинно арабской сдержанностью. Правда, на сей раз наши проводники ненадолго разлучались со своим племенем: поскольку они не имели права войти в монастырь, они возвращались домой этой же ночью. Мы уселись на своих верблюдов и через полчаса вошли в оазис Святой Екатерины, ведущий к подножию горы Синай. Дорога была скалистой и обрывистой, но мысль о том, что мы почти у цели, облегчала нам путь: дорога казалась уже не такой крутой, склоны - покатыми, а окружающая природа - великолепной. Даже солнце не обжигало, как накануне, его лучи словно ласкали нас. Однако мы двигались по этой нелегкой дороге уже около двух часов и, несмотря на душевный подъем, ощущали физическую усталость. Внезапно за огромным утесом открылось подножие горы Святой Екатерины, величественно возвышавшейся над соседними горами. Ее превосходил лишь вознесшийся ввысь Синай, и на восточном склоне священной горы, примерно на трети высоты, стоял монастырь - мощная крепость, построенная в форме неправильного четырехугольника; по северному склону спускался в долину огромный сад, он был обнесен оградой, уступавшей по высоте монастырским степам, но служившей надежной защитой от внезапных нападений, верхушки деревьев ласкали взор, отвыкший от зелени.

Синай венчает извилистую горную цепь, вздыбленную словно становой хребет полуострова, спускающуюся уступами к Красному морю, где в золотом песке исчезают его последние гранитные зубцы.

Мы уже почти достигли садовой ограды, поднимавшейся над тропинкой, как внезапно мимо нас прошел богато одетый араб, он приветствовал нас, мы ответили, он подошел к Талебу, обменялся с ним несколькими словами и затем продолжил свой путь, двигаясь в том направлении, откуда мы пришли. Вдоль нескончаемой ограды на каждом шагу в тени деревьев сидели несчастные бедуины - голые, в лохмотьях, привлеченные сюда близостью монастыря: они жили подаяниями монахов - как нищие на церковной паперти милостыней прихожан.

Наконец садовая ограда сменилась монастырской стеной; и вот, претерпев неслыханные тяготы, мы приблизились к благословенной гавани, открытой путешественникам среди этого песчаного океана и гранитных утесов благодаря стараниям христиан. Это была наша земля обетованная, и не думаю, что израильтяне мечтали о своей более страстно, чем мы об этой. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: цели мы еще не достигли. Тщетно искали мы ворота в стене. К нашему изумлению, где-то посередине этой стены, обращенной к востоку, Талеб издал гортанный крик - приказ верблюдам остановиться. Они, как обычно, опустились на колени, стремясь побыстрее очутиться в тени высокой стены. Мы также спрятались в тень, хотя не совсем понимали смысл этой остановки. В ту же минуту открылось окно, защищенное ставнями, и оттуда опасливо выглянул греческий монах, одетый во все черное, с маленькой круглой шапкой на голове, посмотреть, что за люди пожаловали. Тогда мы оставили арабов и подошли к окну, находящемуся футах в тридцати над землей. Мы объяснили монаху, что мы - французы и специально прибыли из Каира посетить монастырь. Он поинтересовался, есть ли у нас письмо из церкви, и мы показали те, что нам вручили близ колодцев Моисея два монаха. Немедленно была спущена веревка - монастырский письмоносец; мы привязали к ней послания, и ее тут же втянули обратно. Монах взял письма и исчез.

Мы не знали содержания этих писем, так как не смогли их прочесть: они были написаны по-новогречески; к тому же мы не знали, в каком сане находились написавшие их монахи и достаточно ли они влиятельны, чтобы открыть нам ворота в святую крепость. Нетрудно вообразить, сколь долгими показались нам пятнадцать минут, пока не вернулся монах - наша последняя надежда. Что мы будем делать, если письма не подействуют и нам откажут в гостеприимстве? Возвращаться в Каир, преодолев сто лье по пустыне лишь для того, чтобы увидеть монастырские стены, какими бы живописными они ни были, уверяю, весьма неутешительная перспектива. Итак, мы обменивались довольно сумрачными взглядами, как вдруг окно открылось, и из него стали по очереди выглядывать все новые и новые монахи. Мы же постарались принять самый располагающий к себе вид. Кажется, нам удалось внушить им полное доверие, потому что, после того как двое отцов - на вид весьма важные фигуры в общине - посовещались, веревка была снова спущена, но на сей раз уже с крюком. Арабы тут же разгрузили верблюдов, и, хотя о нас еще никто не обмолвился ни словом, наши вещи насаживались на крюк, поднимались наверх и исчезали в отверстии, зиявшем посреди стены. Мы попросили Бешару объяснить нам, что происходит; он ответил: монахи действуют так, опасаясь всяких неожиданностей, сразу же после тюков придет наша очередь. И впрямь, когда последний пакет был поднят, веревка на мгновение исчезла, затем появилась уже с привязанной на конце перекладиной - сиденьем.

Тогда Бешара поведал нам о том, о чем мы даже не догадывались: в Синайском монастыре вообще нет дверей. Несмотря на все неудобства, монахи приняли эту меру предосторожности, чтобы их не смогли застигнуть врасплох.

Нам предстояло проделать тот же путь, что и нашему багажу (точно так же поступали и сами святые отцы); разве что монахи решат поступить с нами, как троянцы с деревянным конем, что было маловероятно.

Наши сопровождающие не могли войти с нами в монастырь, они возвращались к своему племени. Мы простились с Талебом, Бешарой и всем эскортом, предварительно условившись, что через неделю они придут за нами и отведут, как было договорено, обратно в Каир. Пока я беседовал с проводниками, господин Тейлор добился разрешения для Абдуллы и Мухаммеда войти в монастырь.

Однако - вероятно, из любопытства - арабы оставались возле монастыря до тех пор, пока мы не поднялись в него. Мейер, как морской офицер, был первым. Он сел на перекладину, как живописец, который расписывает стены на парижских улицах, раскачиваясь над головами прохожих, затем подал знак, что можно начинать подъем; высунувшись из окна, дюжий монах изо всех сил начал тянуть веревку, и наконец Мейер оказался внутри. Мы последовали его примеру, хотя, признаюсь, не без опаски с моей стороны, и благополучно достигли гавани. За нами поднялись Абдулла и Мухаммед.

Талеб, увидев, что последний из нас проник в монастырь, тоже дал сигнал к подъему; арабы, попрощавшись с нами, ускакали галопом на своих дромадерах.