Путешествие в Египет

II. БАНИ

На следующий день я отправился в бани, как только они открылись. После мечетей это самые великолепные сооружения в городах Востока. Меня привели к большому строению незатейливой архитектуры, украшенному искусным орнаментом; сначала я очутился в просторном предбаннике, куда выходят двери комнат, где оставляют накидки. В глубине его, напротив входа, плотно закрытая дверь; перешагнув порог, попадаешь в помещение, где жара еще нестерпимее, чем на улице. Правда, из предбанника еще можно спастись бегством, но стоит очутиться в одной из примыкающих комнат, как все копчено. Вы оказываетесь во власти двух служителей н превращаетесь в собственность заведения.

Именно это и произошло со мной, к моему глубокому изумлению; не успел я войти, как мною завладели два дюжих банщика; в мгновение ока я остался в чем мать родила, затем один из них повязал мне вокруг бедер льняную простынку, второй тем временем прикрепил к ногам гигантские деревянные котурны 10, и я сразу же стал выше на целый фут. Эта странная обувь не только лишала меня последней возможности вырваться на свободу, но к тому же, водруженный на такую высоту, я чуть было не потерял равновесие, если бы мои банщики не поддержали меня под руки. Я попался, отступать было некуда, и я подчинился.

Меня ввели в другую комнату, но, несмотря на полное смирение, я почувствовал, что начинаю задыхаться, настолько жара была невыносимой, а пар - густой. Тут я решил, что мои проводники по ошибке завели меня прямо в печь, п попытался вырваться, но они заранее предусмотрели мое сопротивление; увы, я не обладал ни соответствующим костюмом, ни выгодной позицией, чтобы вести борьбу, в чем, посрамленный, очень скоро был вынужден признаться. Мгновение спустя у меня по телу заструился пот, и, к моему глубокому изумлению, я почувствовал, как дыхание возвращается, а легкие расширяются. Таким образом мы заходили еще в четыре или пять комнат, температура в которых так резко повышалась, что я уже было решил, что пять тысячелетий назад человек ошибся в выборе своей стихии: истинное его предназначение быть сваренным или зажаренным. Наконец мы очутились в парильне, но сначала я не мог ничего рассмотреть даже в двух шагах от себя - все застилал густой пар, а жара была столь нестерпима, что мне показалось, я теряю сознание. Закрыв глаза, я отдался на волю своих поводырей, а они, протащив меня еще несколько шагов, сняли пояс, котурны и в полубессознательном СОСтоянии ПОЛОЖИЛИ на возвышение посреди комнаты, походившее на мраморный стол в анатомическом театре.

Однако постепенно я начал привыкать и к этой адской температуре; воспользовавшись тем, что мало-помалу прихожу в себя, я огляделся. Как и все тело, глаза постепенно привыкли к окружающей обстановке, и, несмотря на завесу пара, мне даже удалось рассмотреть некоторые предметы. Казалось, мои палачи забыли обо мне, я видел, что они чем-то заняты в другом конце комнаты, и решил воспользоваться короткой передышкой.

Я наконец понял, что нахожусь в центре большого квадратного зала, стены на высоту человеческого роста были инкрустированы разноцветным мрамором, из кранов нескончаемым потоком в облаках пара струилась на плиты пола вода, оттуда она стекала в четыре похожих на паровые котлы чана, стоявшие по углам зала, из чанов торчали бритые головы, а лица посредством весьма забавной мимики выражали крайнее блаженство. Я так увлекся этой сценой, что не придал должного значения возвращению моих банщиков: один нес большую деревянную миску, полную мыльной пены, другой - мочалку.

Внезапно мне показалось, что в голову, в глаза, в нос и в рот вонзились тысячи игл: это злодей-банщик плеснул мне в лицо своим снадобьем и, пока его напарник держал меня за плечи, принялся яростно растирать мне лицо, голову и грудь. Боль была столь невыносимой, что ко мне вернулась прежняя энергия; я подумал, что нелепо вот так, безропотно позволять издеваться над собой; я оттолкнул одного банщика ногой, другого отбросил ударом кулака и, решив, что единственное спасение - это целиком погрузиться в воду, храбро ринулся в самый густонаселенный из четырех чанов - там оказался кипяток. Я закричал, как кричат на костре, и стал цепляться за соседей; те, по-видимому, не могли понять причин моего беспокойства. Я вскарабкался на край чана почти столь же стремительно, как погрузился в него. Но каким бы коротким ни было омовение, оно возымело свое действие: весь я, с головы до ног, стал красным как рак.

На мгновение я замер, решив, что все это снится мне в страшном сне. У меня на глазах люди заживо варились в кипятке и, по-видимому, получали величайшее наслаждение от этой пытки. Это противоречило всем моим представлениям о том, что есть наслаждение, а что - страдание, ибо то, что заставляло меня страдать, другим явно доставляло удовольствие. Отныне, подумал я, нельзя больше полагаться на собственные суждения, нельзя доверяться собственным чувствам, а потому не следует сопротивляться, что бы со мной ни делали. Таким образом, когда оба палача подошли ко мне, я уже полностью смирился со своей участью и покорно последовал за ними к одному из четырех чанов. Подведя меня к нему, они подали знак спускаться; я подчинился и погрузился в воду, температура которой, как мне показалось, достигала тридцати пяти - сорока градусов, то есть была вполне умеренной.

Из этого чана я перешел в другой, где вода была горячее, но все же терпимой. В нем, как и в первом, я оставался не более трех минут, затем банщики отвели меня в третий - здесь вода была на десять-двенадцать градусов выше, чем в предыдущем; и, наконец, я очутился перед четвертым чаном, где мне уже довелось изведать муки, какие, должно быть, ожидают грешника в аду. Прежде всего я осторожно попробовал воду ступней - она показалась мне достаточно горячей, но не такой, как в первый раз. Я осмелился опустить в чан сперва одну ногу, затем другую и в конце концов погрузился целиком. Каково же было мое изумление: вода больше не казалась мне кипятком! Правда, когда я вылез из чана, цвет кожи у меня несколько изменился: из пунцового я стал малиновым.

Мои проводники вновь завладели мною, повязали мне пояс, обмотали голову платком на манер тюрбана и провели меня в обратном порядке через комнаты, где мы уже побывали раньше, причем каждый раз, когда температура воздуха понижалась, они непременно надевали на меня очередные пояс и тюрбан. Наконец я очутился в той комнате, где оставил одежду. Там уже были приготовлены мягкий ковер и подушка, с меня снова сняли пояс и тюрбан, нарядили в просторный шерстяной пеньюар и, уложив, как ребенка, оставили в одиночестве. Тогда я испытал бесконечное блаженство, я чувствовал себя совершенно счастливым, но настолько ослабел, что когда через полчаса заглянули в мою комнату, меня нашли совершенно в таком же положении, в каком оставили.

На сцене появился новый персонаж - статный, мускулистый араб. Когда он по-хозяйски подошел ко мне, я посмотрел на него некоторым страхом, вполне естественным после испытаний, выпавших на мою долю, но был настолько слаб, что даже не попытался подняться. Сначала араб дернул меня за кисть левой руки, да так, что захрустели суставы; потом принялся за правую, с которой обошелся не лучше. Затем настал черед ступней и коленей, и, наконец, последним ловким движением он распластал меня, как голубку на сковороде, и нанес мне удар, каким приканчивают приговоренного к смерти. На сей раз я взвыл от боли, решив, что у меня сломан позвоночник, ну а мой массажист, довольный достигнутым результатом, от первого упражнения перешел ко второму и принялся с необычайным проворством мять мне руки, ноги и ляжки; это продолжалось еще четверть часа, затем он покинул меня. Теперь я совсем ослабел, к тому же у меня болели все суставы и даже не хватило сил поближе подтащить ковер и укрыться.

Слуга принес мне кофе, чубук и курильницы; заметив мою наготу, набросил на меня шерстяное одеяло и ушел, оставив наслаждаться благовониями и табаком. В этой полудреме я провел еще полчаса, погруженный в сладостное опьянение, испытывая неведомое мне ощущение блаженства и полнейшее безразличие ко всему на свете. Из этого блаженного состояния меня вывел цирюльник, он принялся меня брить, затем расчесал бороду и усы и напоследок предложил выщипать волосы на всем теле; поскольку я не имел ни малейшей склонности к подобной процедуре, это предложение осталось без ответа.

Цирюльника сменил мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, он зашел якобы за тем, чтобы потереть мне пятки кусочком пемзы. Совершенно не догадываясь о его дальнейших намерениях, я вверил ему свои ноги; операция завершилась, но мальчик все стоял, словно ожидая чего-то; тогда я спросил, что ему нужно. Он ответил арабской фразой, однако я не понял ни слова и отрицательно покачал головой в знак того, что мне ничего не ясно; тогда он дополнил свое высказывание столь выразительным жестом, что сомнений не оставалось. Я ответил ему другим, от которого он отлетел шагов на десять.

Услышав шум, вернулся массажист, знаком я показал ему, что хочу уйти; он принес мне костюм и помог одеться, ибо я чувствовал себя столь слабым и разбитым, что едва держался на ногах. Он проводил меня в комнату, выходившую в предбанник, где лежал мой плащ; потом я заплатил за баню, где провел три часа, за банщиков, цирюльника, массажиста, за трубку, кофе и благовония, за сделанное мне предложение и за пинок, мой ответ на него,- всего полтора пиастра, или, по-нашему, одиннадцать су. Великолепно!

У дверей меня ждали ослы, па сей раз я не заставил себя долго просить, взгромоздился в седло и медленно тронулся в путь. Хотя уже было около одиннадцати часов утра, мне показалось, что воздух на удивление свеж - вероятно, по контрасту с баней. Теперь я понял, почему турки так фанатично предаются этому времяпрепровождению, вначале показавшемуся мне столь тягостным.

Вернувшись в консульство, я узнал, что Ибрагим- паша11 в отсутствие отца, отправившегося к Дельте, соблаговолит принять нас сегодня же. Аудиенция была назначена на полдень. У меня еще оставалось два часа, и, воспользовавшись этим, я улегся в постель.

В назначенный час прибыл офицер принца, чтобы возглавить кортеж, состоявший из господина де Мимо, барона Тейлора, капитана Беланже, Мейера и меня. По бокам шли два каваса, им вменялось в обязанность ударами палок отгонять любопытных, мешавших шествию нашего посольства.

Совсем недавно, примерно около полугода назад, паша осуществил реформу, отменявшую роскошь, он упразднил старый военный костюм и ввел новый, названный иизам-джедид. На пути нашего кортежа встретилось много подразделений пехотных войск, облаченных в эту униформу: красный тарбуш, красная куртка, красные штаны и красные туфли. Этот костюм был введен повсеместно, и воинские подразделения являли собой приятное для глаз зрелище. Правда, лица солдат отличались разнообразием оттенков - от белой и матовой кожи черкесов до кожи цвета слоновой кости у уроженцев Нубии; но, увы, несмотря на все усилия, это неудобство паше до сих пор устранить не удалось. О другом, не менее серьезном неудобстве я уже упоминал. Полки, движущиеся по грязным улицам Александрии под грохот барабанов, исполняющих французские марши, вопреки всем стараниям замыкающих шествие сержантов сохранять в рядах порядок не могут не только шагать в ногу, но даже просто соблюдать строй, поскольку каждые пять минут красные бабуши солдат увязают в грязи и их обладателям приходится останавливаться, чтобы извлечь их оттуда. Этот непрерывный маневр, вовсе не предусмотренный в школе пехотинцев, вносит беспорядок в ряды египетского ополчения, из-за чего этих доблестных воинов можно принять за национальную гвардию. Впасть в подобную ошибку тем более легко, что в таком жарком климате, где самый небольшой груз превращается в тяжкое бремя, каждый солдат песет свое ружье как ему вздумается, лишь бы было удобно.

Наконец, преодолев все препятствия, наш кортеж добрался до дворца. Во дворе в полном вооружении пас ожидал полк из таких же ополченцев. Мы миновали двое ворот, поднялись по лестнице, прошли через анфиладу совершенно пустых белых залов с непременным фонтаном в центре. В предпоследнем зале господин Тейлор остановился, чтобы разложить подарки, предназначенные принцу Ибрагиму. Это были доспехи полковников, кирасиров и карабинеров, охотничьи ружья и боевые пистолеты. Затем мы вошли в парадный зал.

Он ничем не отличался от предыдущих, здесь также не было мебели, кроме огромного дивана, опоясывающего зал. В самом темном углу на диван была брошена львиная шкура, а на этой шкуре, нога на ногу, восседал Ибрагим, держа в левой руке четки, а правой перебирая пальцы на ноге.

Господин Тейлор поздоровался и сел справа от принца, господин де Мимо - слева, остальные участники процессии расположились как пришлось. Вначале никто не произнес ни слова; когда все расселись, Ибрагим подал знак принести зажженные трубки, и мы закурили. В течение пяти минут, пока длилась эта процедура, мы успели разглядеть принца Ибрагима. На нем был греческий колпак и мундир нового образца, выглядел он лет на сорок - коренастый, плотный, с красным лицом, живыми, блестящими глазами, усы и борода такого же цвета, как шкура, на которой он восседал.

Когда с трубками было покончено, принесли кофе. Трубка и кофе, поданные вместе, означают высшее расположение. На обычных приемах чаще всего подают либо одно, либо другое. Выпив кофе, Ибрагим медленно поднялся, пошел к двери - господин Тейлор и остальные следом за ним - и вошел в зал с подарками. Он рассматривал наши подношения одно за другим и явно остался ими доволен; доспехи карабинеров, украшенные золотым солнцем, казалось, особенно ему понравились, но тем не менее, осмотрев все подарки, принц поискал что-то еще и, не обнаружив, сказал несколько слов своему толмачу; тот обратился к господину Тейлору:

- Его высочество спрашивает, привезли ли вы ему шампанское?

- Да,- подтвердил принц, сопровождая последнее слово выразительным движением головы,- да, шампанское, шампанское!

Господин Тейлор ответил, что мы предугадали желание его высочества и ящики с бутылками шампанского, должно быть, уже доставлены во дворец.

С этой минуты Ибрагим стал с нами еще более любезен; он вернулся в парадный зал, долго говорил о Франции, которую считает, как он сказал, своей второй родиной, поскольку его бабка - француженка. В заключение в знак особого уважения рабы умастили нам бороды и лица благовониями из горящих курильниц. Когда эта церемония была завершена, господин Тейлор поднялся и простился с принцем, поочередно поднося правую руку ко лбу, ко рту и к груди, что па иносказательном и поэтичном языке Востока означает: мои мысли, мои слова и мое сердце принадлежат тебе.

Затем процессия, выстроившись в том же порядке, вернулась в консульство.

Вечером господин де Мимо предложил нам пойти в театр. В Александрии существует драматический театр. Там играли два водевиля Скриба.