Путешествие в страну миражей

Глава X Второе лицо пустыни

Вечером, когда усталое Солнце вернуло Земле краски, я вдруг увидел на берегу разноцветный город. За белой полосой прибоя темнела зелень садов и возвышался пестрый холм с красными, желтыми, рыжими, голубыми домами на нем. Я уж подумал: не очередной ли это фокус пустыни, великой искусницы морочить путникам головы недоступными миражами. Оказалось, город Челекен. Зеленые волны Каспия, торопясь и толкаясь, бежали к нему и распластывались на отмели.

Первое, что меня поразило в Челекене, — это пляж — широкая бесконечная полоса горячего песка, на котором, как мне казалось, могли бы уместиться любители морских купаний всей Средней Азии и Казахстана. Но этот удивительный пляж, достойный сравнения с золотыми песками Феодосии, был совершенно пустынен. Четверо мальчишек носились по кромке прибоя, словно по беговой дорожке стадиона, да две или три пары лежали на песке в таком отдалении друг от друга, что могли хоть кричать о своих секретах, не опасаясь быть услышанными.

Едва я сошел на берег, как увидел второе чудо — ручей, бежавший прямо по улице. Чтобы жители средней полосы России, привыкшие к такого рода явлениям, поняли мое удивление, спешу сообщить, что, согласно всем географическим справочникам, на Челекене со дня его сотворения не бежало ни одного пресноводного ручейка. В далеком прошлом местные жители собирали с такыров зимние стоки. Позже, когда такыры были залиты нефтью, воду пришлось возить из Баку. Теперь до Челекена дотянулся водовод из Ясхана. Газеты, задыхаясь от умиления, начали писать о водной благодати. И люди тотчас поверили газетам, вмиг разучились боготворить воду, начали поливать огороды и, как я убедился, также и улицы.

Вскоре, однако, выяснилось: грустной поговоркой «что имеем — не храним» можно упрекнуть далеко не всех челекенцев. Первый секретарь горкома партии Байлы Султанмурадов очень расстроился, когда я рассказал ему о своем «географическом открытии», и тотчас начал куда-то звонить, строго выговаривая кому-то. А потом предоставил в мое распоряжение свой персональный «газик» и предложил убедиться, что подобных «чудес» больше нигде нет. Я поспешно принял предложение, ибо этот гостеприимный жест позволял мне увидеть настоящие чудеса Челекена.

Первым делом шофер «газика» Нурмамед Гельдыев повез меня к «кипящим» озерам с розовой водой. Необычный цвет придают воде бактерии, живущие в этих «котлах», оставшихся от древних вулканов. Мы ходили по засохшим берегам, осторожно пробуя ногами жесткую корку, ибо знали, что здесь можно запросто провалиться в горячую трясину. И смотрели завороженно на фиолетовые пузыри грязевых вулканов. И любовались каменными решетками, изваянными в местном песчанике терпеливым скульптором — ветром…

Когда-то Челекен называли «Островом сокровищ» (по-персидски Чаркан — «остров четырех богатств»). В тридцатых годах море обмелело, и Челекен стал полуостровом. Но богатств не убавилось. Оставались все те же: нефть, озокерит, поваренная соль, минеральные краски. Современная химия подсократила этот список, разработав отличные заменители озокериту и минеральным краскам. Но геологи открыли новые богатства. Оказалось, что в грунтовых водах много йода и брома, и теперь на Челекене работает крупный йодо-бромный завод. Буровые скважины вскрыли горячие сероводородные источники, и появилась возможность построить здесь собственный курорт.

В древности о Челекене, несомненно, складывали легенды. Здесь не было ни травинки, никаких животных. Здесь в ямы, которые человек копал в поисках воды, стекала черная кровь земли — нефть.

Еще древние географы писали о Челекене как об острове несметных богатств. О нем были наслышаны Геродот и Страбон, Плиний и Птолемей. И уж конечно, лучше всего были осведомлены о достоинствах острова местные туркменские племена. Археологи раскопали остатки крупного поселения, существовавшего здесь еще в домонгольскую пору.

Но писаная история острова существует лишь с XVIII века. Туркмены ломали соль, лежавшую в озерах толстым слоем, подобно льду, черпали ведрами нефть из колодцев, грузили все это на свои огромные лодки (киржимы) и везли продавать за море. Известный исследователь этих мест Г. С. Карелин писал, что «почти вся Северная Персия… освещается челекенской нефтью».

Потом сюда пришли более оборотистые промысловики, правдами и неправдами застолбили участки, и началась очередная эпоха этого «естественного нефтехранилища», характерная быстрым превращением подлинных хозяев острова в дешевую рабочую силу и самым настоящим грабежом нефтяных богатств. В 1876 году фирма «Нобель» получила первый нефтяной фонтан с глубины всего тридцать семь метров. Началась «нефтяная лихорадка», но ненадолго. Беспорядочная добыча нефти привела к разрушению структуры вскрытых нефтяных пластов. Уже в конце 80-х годов распространилось мнение, что челекенская нефть иссякла. Промыслы были заброшены.

Очередная волна веры в богатства Челекена пришла через четверть века. В 1909 году заложенная здесь скважина удивила всех, выбросив фонтан высотой восемьдесят пять метров. Тысячи тонн нефти каждые сутки уходили в море, потому что собирать ее было некуда. Через неделю фонтан загорелся, осветив весь остров. Гигантский пожар подстегнул азарт нефтепромышленников — разных Гаржинских, Нобелей, Вишау и прочих. Челекен покрылся лесом вышек. Но грянула первая мировая война, затем гражданская, и промыслы снова были заброшены. Действовавшие неглубокие скважины давали все меньше нефти, и опять распространилось мнение, что недра вычерпаны до дна.

В тридцатые годы здесь добывали преимущественно озокерит. Лишь после второй мировой войны геологоразведчики наткнулись на новые месторождения нефти. Снова родилась вера в Челекен, и опять ненадолго. Вскоре «нефтяной азарт» переметнулся в соседние пустыни, в недрах которых были открыты запасы «черного золота».

Однако к тому времени геологи уже знали причину столь странного поведения челекенских недр, то обнадеживающих изобилием нефти, то пугающих полным ее истощением. Выяснилось, что подземные пласты изломаны здесь, как нигде в другом месте. «Тектоника разбитой тарелки». «Естественная нефтебаза» просто была под десятью замками…

— Товарищ Нурыев! — окликнул шофер невысокого плотного туркмена, стоявшего возле одной из вышек. И пока мы подходили, перешагивая через трубы, он успел отрекомендовать этого человека: старейший нефтяник, депутат Верховного Совета СССР, награжден орденом Ленина, орденом Октябрьской Революции…

Старейший нефтяник оказался сравнительно молодым человеком, улыбчивым и приветливым. Правда, тут же выяснилось, что у него десять детей, но, как я не раз убеждался, в Туркменистане это не показатель возраста.

Аразмамед Нурыев водил нас от вышки к вышке, неторопливо рассказывал о возрождении Челекенских нефтепромыслов, происходившем на его глазах. До пятидесятого года нефть, случалось, и ведром вычерпывали со стометровой глубины. И все скважины были такие, и вся добыча исчислялась сотнями тонн в месяц. Затем Нурыев пошел служить в армию. Когда вернулся в 1953 году, не узнал промысла. Были уже двухкилометровые скважины. Сейчас только бригада Нурыева за сутки добывает в два раза больше нефти, чем четверть века назад давал весь Челекен в месяц.

— А если еще увеличить добычу?

— Нельзя, все рассчитано на максимум.

— Как же перевыполняете планы?

— Уменьшая потери.

— Аварии случаются?

— Была недавно. Коллектор лопнул. Ночью. Подогнали автомобиль, осветили место фарами, откопали трубу, поставили хомут.

— И все?

Он понял мое разочарование и добавил несколько живописных подробностей:

— Так ведь отверстие в трубе сперва надо было колышком забить. А молотком не больно намахаешься: нефть же вспыхнуть может. А давление — двенадцать атмосфер. Яма полна была нефти, нырять пришлось. Хомут удалось поставить, когда всю нефть откачали…

— Чего ж не перекрыли трубу?

— Половину промысла пришлось бы отключить. А мы, не отключая, к трем часам ночи все сделали.

Нурыев довел нас до кромки обрыва, из-под которого выглядывали верхушки стоявших на береговой отмели нефтяных вышек и за которым уходила в море длинная эстакада.

— Будущее Челекена — там, — он показал в сверкающую морскую даль. — Бакинцам руку протягиваем…

Это тоже выяснилось недавно: недра Челекена и Апшерона где-то под морем соединяются единой нефтяной рекой. И с того и с другого берега шагнули навстречу ДРУГ другу стальные острова. Один из них виднелся на горизонте. Это была знаменитая банка Жданова, дающая уникальную белую нефть — почти бензин. Другая — банка Лам находилась в пятнадцати километрах от первой. Следующий стальной остров стоял на банке Губкина — в сорока пяти километрах от Челекена. И уже велись работы на банке Ливанова, расположенной чуть ли не посередине моря, где минимальные глубины доходили до шестидесяти метров…

Потом я увидел, как строятся эти острова. Гигантские трубчатые раскосы и пояса, вздымавшиеся на высоту двенадцатиэтажного дома, сваривались на берегу. Самоходный плавучий кран «Кер-оглы», сердито гремя лебедками, ставил эти опоры на свою широкую палубу и увозил к далекому морскому горизонту.

Организация, которая занималась «сотворением островов», носила прозаическое название: СМУ Челекенского участка треста «Каспморбурстрой». Но она своими видными отовсюду огромными конструкциями придавала маленькому Челекену вид солидного промышленного центра. Впрочем, в Челекене есть все, что полагается иметь городу: широкая центральная площадь с памятником В. И. Ленину, красивый клуб нефтяников, ничем не отличающийся от тех, которые в других местах названы дворцами, большой кинотеатр имени Махтумкули, расходящиеся от центра лучами, довольно-таки зеленые для пустыни улицы, застроенные аккуратными домами, выложенными из белого камня — гюша. Есть и аэропорт, и стадион, и магазины со стеклянными витринами от угла до угла. А вот настоящего морского порта здесь еще нет, он пока в проекте. Но для города, который не вышел из «детского возраста» (существует с 1956 года) и в котором всего населения тринадцать тысяч, это едва ли можно считать недостатком…

— А знаете ли вы, что дружба туркмен с русскими началась на Челекене? — спросил мой добрый гид Нурмамед Гельдыев. — А о том, что живы потомки Кият-хана и что один из них сейчас здесь?

Я заинтересованно посмотрел на него.

— Приедем в Карагель — познакомлю.

И мы помчались на левое крыло полуострова к одному из самых древних и самых знаменитых населенных пунктов всего Закаспия. Справа и слева от дороги лежало белое от ракушечных створок бывшее морское дно с тысячами кочек какой-то высокой и жесткой травы. За этот ныне пересохший бывший пролив, когда-то отделявший остров от материка, и спрятался в свое время Кият-хан, первый туркмен, который понял, что будущее не за теми, кто видит жизнь не дальше своей кошмы, что разобщенные, вечно враждующие между собой туркменские племена могут обрести мир и желанное единство только под покровительством русских.

Кият, имевший вначале один-единственный «титул» — «сын кузнеца», выступил на исторической арене в 1813 году. Прорусская ориентация «старейшины прикаспийских племен» очень обеспокоила персидского шаха. Он послал к Кияту гонцов с ультиматумом: или персидское покровительство и титул хана, или смерть. Принятие шахской «милости» было равносильно измене народу, и Кият предпочел бросить все свое имущество и бежать на Челекен. Уникальные недра острова помогли ему вернуть утерянные богатства и приобрести большую популярность. «Должно удивляться уму и способностям сего человека, родившегося в степях» — так характеризовал Кията один из первых русских исследователей Закаспия — Н. Н. Муравьев. Но должно удивляться и его прозорливости, и преданности своему народу. Ведь царское правительство не спешило оказывать Кияту поддержку. Челекенцам помогали иногда только русские моряки из экспедиций Муравьева и Карелина.

Во время русско-персидской войны 1826–1828 годов конные отряды туркмен под предводительством своего шестидесятилетнего старейшины опустошали северные провинции Персии, доходя почти до Тегерана. Поняв, что силой ничего не добиться, шах пошел на унижение, просто так, без всяких условий пожаловал Кияту титул «хана туркменского и иомудского народа». На этот раз Кият принял «шахскую честь», но не изменил своих убеждений. Вскоре же он передал письмо русским военачальникам: «Я соглашаюсь снять С себя ханское достоинство и именоваться просто беком, но всегда быть с потомством и подвластным мне народом под покровительством императорской державы…»

И вот мы въезжали в аул Карагель, в котором когда-то жил этот своевольный прозорливец. Построенный на берегу залива аул теперь со всех сторон был окружен песками. Полукружья барханов подступали к самым домам, и на их теплых, мягких склонах играли ребятишки. Море осталось только в привычках местных жителей строить дома на сваях. Поэтому и здесь, как в Гасан-Кули, возникли оригинальные двухэтажные постройки.

— Вот он, потомок Кият-хана, — сказал шофер, притормозив машину возле одного из домов и указав на человека, стоявшего на веранде.

Я взглянул вверх и увидел… Караша Николаевича Иомудского.

Вот ведь как бывает: кажется, обо всем порасспросишь, как говорится, душу из человека вынешь, а до конца не узнаешь, все остается что-то «на донышке». И нередко этот «остаточек» оказывается чуть ли не самым главным. Казалось бы, сколько переговорили мы с Иомудским и когда путешествовали по Каракумскому каналу, и потом в Ашхабаде, и ведь знал, что родом он с Челекена, а вот знал, да не все. Век живи — век учись. Наученный опытом, на этот раз я с дотошностью кадровика принялся переписывать всю родословную Караша Николаевича.

Значит, так: был у хана Кията сын Аннамухаммед, ставший впоследствии видным военачальником, командиром Павлоградского уланского полка, героем Шипки, полным Георгиевским кавалером. Прямой и решительный красавец, он влюбился в черноокую украинку и умчал ее на быстром скакуне. И родились у них два сына — Назар и Иомуд. Назар стал первым туркменским живописцем, связавшим свою судьбу с русскими передвижниками. Иомуд пошел по стопам отца, хотя всю жизнь мечтал о гражданской карьере: окончил два факультета Петербургского университета — юридический и восточный.

В 1917 году Иомуд без колебаний встал на сторону революции, воевал на Закаспийском фронте в составе Первой армии. А после войны осуществил свою давнюю мечту — организовал в Серебряном Бору под Москвой Дом народного просвещения, где обучались многие из тех, кто стал потом первыми туркменскими общественными деятелями, учеными.

Учился в Серебряном Бору и Караш, сын Иомуда. Выросший на Челекене, где со всех сторон — море, он с детства мечтал стать моряком. И очень хотел постичь тайну недр своего удивительного острова. Может, именно этот двойной зов земли и воды и привел его к единственно возможной в такой ситуации профессии — гидрогеологии, хотя самому Карашу Иомудскому кажется, что профессия выбрана случайно. Распространенное заблуждение. Многие уверены, что единственная их жизненная дорога определена случаем. Но ведь существует закономерность случайностей. Кто будет спорить, что у каждого есть что-то одно, ведущее. Я бы назвал это «что-то» голосом детства, зовом первых, а стало быть, самых сильных впечатлений.

Земля и вода! Где еще найдешь это единство, как не в гидрогеологии? К тому же у Иомудского была благороднейшая цель, опять-таки овеянная детскими впечатлениями. Эту цель хорошо высказал Карашу его отец: «Я рад, сынок, что ты решил заняться водой. Это как раз то, чего нашей земле извечно недоставало…»

Были переписаны в блокнот и все титулы Иомудского: заслуженный геологоразведчик и заслуженный деятель науки Туркменской ССР, лауреат Ленинской премии, полученной за работы на Каракумском канале… Начал записывать имена всех родственников и выспрашивать подробности их жизни. И оборвал себя на полуслове, почувствовав вдруг бессмысленность попытки узнать все. Жизнь человека — это как целый самостоятельный мир. Досконально узнать его можно, лишь прожив эту жизнь с самого начала…

— Мы потом встретимся, поговорим, — сказал я в растерянности.

— Ишалла, — улыбнулся Караш Николаевич.

— Что?

— «Ишалла» — это в буквальном переводе «если аллах позволит». Или, говоря по-теперешнему, «если удастся, если все будет хорошо…».

«Ишалла», — говорил я себе. Если удастся, приеду сюда лет этак через двадцать, погуляю в новых садах и рощах, посмотрю на пансионаты, которые, несомненно, вырастут на пляжах Челекена. И полюбопытствую, как люди, вставшие на пути пустыни, справятся с тысячей противоречивых проблем, построят на озелененных барханах серебристые установки опреснителей — солнечных и атомных, создадут овощеводческие совхозы, даже обогатят фауну Каспия…

Говорят, чтобы вернуться, надо бросить в море монетку. В разных местах я раскидал их десятка полтора. И все же, уезжая с Челекена, не мог не повторять «заклинание», которому научил меня Караш Николаевич.

Зеленоватая полоска моря уже давно растворилась в синеве неба, и до самого горизонта разлеглась белая равнина, усыпанная мелкими створками ракушек. Потом начались пески. Серая полоса дороги переваливала с бархана на бархан, все глубже уходя в страну ветров с безнадежным названием «Барса-Гельмес» — «Пойдешь — не вернешься». Песчаная поземка носилась по асфальту, собиралась у обочин в тяжелые сугробы. Голые барханы слепили, как зеркала, и шоссе впереди отсвечивало стеклянно, словно было залито водой, и самосвалы, мчавшиеся навстречу, тонули в этой «воде» по самые кабины.

Для старых верблюдчиков название «Барса-Гельмес» было, как теперь для шоферов, дорожный указатель: «Въезд запрещен». Но я не чувствовал никакой тревоги. Наверное, потому, что не входил, а въезжал в это царство песков. Успокаивала и дорога с ее довольно-таки оживленным движением, и нефтяные вышки, время от времени маяками поднимавшиеся из-за барханов, и ниточки труб, пересекавшие пустыню.

Только здесь, в песках Барсакельмеса, я осознал самый главный отличительный признак челекенского пейзажа — трубы. Черными и серыми, толстыми и тонкими, старыми и новыми, сверкающими свежей окалиной они ползут во всех направлениях, ныряют под землю и создают там такую паутину, в которой не сразу разбираются даже специалисты. Если последовать любимому приему газетчиков, мысленно вытянуть трубы в одну нить, то ею, наверное, можно обмотать весь Туркменистан. Впрочем, никто на Челекене точно не знает, сколько тысяч километров опутывает и пронизывает полуостров…

За каждой барханной грядой все больше вставало буровых вышек и все больше выстраивалось у дороги медлительных качалок, называемых здесь «богомолками». Мы въезжали в край, где сквозь обманчивые, пугающие безнадежностью миражи особенно ярко проступает второе лицо пустыни — ее реальные богатства.

Представьте себе «пятачок» диаметром в сто километров, на котором нет ни аула, ни деревца. Только ветры гонялись друг за другом да сорокаметровые барханы медленно переваливались с боку на бок. Безмолвным стражем северных пределов пустыни вздымался голый, выжженный солнцем горб Большого Балхана и на десятки километров простирались трясины грандиозного солончака Кель-Кора. Таков был этот край, когда в 1881 году по кромке между горой и солончаком протянулась первая в Средней Азии нитка железной дороги. И обозначился на ней одинокий разъезд под номером 13, которому много лет спустя суждено было сыграть главную роль в судьбе всего края.

В двадцати пяти километрах на юг от разъезда, по ту сторону солончака, возвышался над пустыней большой бугор с примечательным названием Небит-Даг — «Нефтяная гора». Уже первые скважины, заложенные на нем на другой же год после постройки дороги, показали, что нефти здесь, может быть, не меньше, чем на Челекене.

Потом выяснилось, что недра пустыни гораздо несравнимо богаче. Но известно это стало через много десятилетий. В начале тридцатых годов начал создаваться современный нефтяной район Западного Туркменистана. Поскольку никаких районных центров здесь не существовало, то решено было построить новый город. Место для него выбрали у 13-го разъезда и нарекли именем нефтяной горы — Небит-Дагом.

А пустыня не переставала удивлять геологов. Нефтяная гора один за другим выдавала мощные нефтяные фонтаны. (Это теперь каждый фонтан — ЧП, а когда-то они весьма радовали.) В 1948 году начались разведочные работы в отдаленном районе пустыни, расположенном в шестидесяти пяти километрах от ближайшей железнодорожной станции. Через десять лет здесь вырос поселок Котурдепе и началась промышленная эксплуатация открытого в Туркмении месторождения нефти. Все дальше в пески уходили буровики, и все новые месторождения появлялись на геологических картах республики: Барса-Гельмес, Комсомольское, Бурун…

Не так густо, как на Челекене, но все же и здесь трубы вдоль и поперек пересекали пустыню. Некоторые стояли вертикально и могуче свистели надетыми на торцы, обращенными к небу воронками. Эти-то воронки и заставили меня заехать в Котурдепе к начальнику нефтедобывающего управления «Лениннефть» Чары Мухаммедовичу Атабаеву. Не такие вопросы хотел бы я задавать этому человеку, о котором немало слышал и прежде как об одном из первых туркменских специалистов по разработке нефти, награжденном многими орденами, изъездившем чуть ли не все нефтепромыслы Европы, Азии, Африки. Но он был тут главным, и больше не у кого было спросить о столь странном «использовании» попутного газа.

— Никто еще не умеет добывать нефть и полностью оставлять в земле попутный газ, — сказал Атабаев. — Сохраняем его, как можем, даем всем, кто хочет. Челекенский сажевый завод работает на нашем газе, вся промышленность Красноводска с его опреснителями, снабжаем Небит-Даг, поселки. Но газа много. В нашей нефти его в три-четыре раза больше, чем, например, в татарской или башкирской.

— Что ж, так он и будет… свистеть?

— Нет, не будет. Заканчивается строительство газопровода Западная Туркмения — Центр. Скоро на нашем газе будете в Москве суп варить…

На шустром «газике» мы промчались с Атабаевым через пустыню, мимо нефтяных вышек, «богомолок», технологических установок, мимо огромных плакатов, поднятых над барханами («Безжизненная пустыня покорена»), мачт высоковольтных линий, кружевных арматур больших строек, миражами встающих в стороне от дороги, и на скорости, какую могло позволить прямое, как стрела, и не слишком загруженное автотранспортом шоссе, ворвались в столицу этого нефтяного края — Небит-Даг.

Город поразил еще большей, чем в Челекене, раскраской домов, яркой мозаичной отделкой стен. Такое мне прежде приходилось видеть только на пасмурном Севере. Там это не удивляло: если пейзаж уныл и сер, его хочется подкрасить. Но здесь, в краю южного солнца?! Впрочем, я уже довольно много проехал по пустыне, чтобы самому понять: в иные дни слепящая белизна домов действует угнетающе.

Небит-Даг уютен, чист и зелен. Я ходил по его улицам и с удовольствием фотографировал дома, детей в тенистых парках, прохожих на широких тротуарах…

Потом, когда в Москве показал эти снимки своим знакомым, услышал равнодушные отзывы: «Город как город, ничего особенного». Меня это не обидело, уже встречался с подобным незнанием, рождающим равнодушие. Года за два до того вот так же показывал фотографии новых дальневосточных городов — девятиэтажные панельные башни над нехоженой тайгой. И тоже слышал холодное: «Подумаешь, и в Москве такие дома есть…» Вот ведь как опасно не знать. Скептик, о котором я рассказываю, желая обругать, сказал комплимент. Если в тайге, куда совсем недавно с трудом пробивались трактора, встали дома, подобные московским, ведь это что-нибудь да значит?!

Чтобы читатель, увидев фотографии Небит-Дага, ненароком не оказался в роли того скептика, спешу рассказать хотя бы одну маленькую историю, свидетельствующую о трудностях озеленения города. Дело это было начато Емельяном Евдокимовичем Нуйкиным, садоводом по специальности. Он занялся озеленением вскоре после Великой Отечественной войны, когда люди не только не мечтали о зелени, но отчаялись бороться с барханами, врывавшимися в голые сухие улицы молодого города. Нуйкин начал с того, что посадил семьсот деревьев. Бочками возил воду для полива, дрожал над каждым саженцем. Через год почти все они погибли, и первый в Небит-Даге сад был занесен толстым слоем песка. Тогда Емельян Евдокимович заложил городской парк в три тысячи деревьев. Это потребовало гигантской работы: пришлось со всей территории снять метровый слой песка, рыть глубокие ямы, засыпать их питательными смесями. Небитдагцы урезали свой скудный водный паек, отдавая часть его для полива. Но как-то ночью первый в Небит-Даге городской парк…. съели козы.

Однако идея озеленения уже нашла множество сторонников. Через год небитдагцы вышли на общегородской субботник и посадили сразу тридцать тысяч деревьев. И выросли вдоль тротуаров тополи и тамариски, акации и шелковицы, карагачи и тутовники…

Давно уже нет дедушки Нуйкина, а его мечта о городе-саде продолжает осуществляться. С каждым годом расширяется площадь скверов и бульваров. И пески больше не угрожают городу и окрестным поселкам: местные лесоводы закрепили и засадили лесом барханы на десятках тысяч гектаров.

И еще одна особенность бросается в глаза — в городе, где живут нефтяники, не найти мазутного пятна на дороге, не встретить человека в замасленной спецовке. Здесь с самого начала соблюден тот главный принцип градостроительства, о котором так часто вспоминает «Литературная газета»: жилье в стороне от производства. Некоторым буровикам приходится ездить на работу за сто километров. Но они предпочитают жить в чистом, благоустроенном городе. Тем более что к промыслам ведут отличные дороги и существует скоростное автобусное сообщение.

О нефти в Небит-Даге напоминают только названия: «Объединение «Туркменнефть»», Дворец нефтяников, трест «Туркменнефтестрой», Нефтяной техникум… Побывать везде не было никакой возможности. Пришлось выбирать по внешним признакам. Я остановился перед красивым белым зданием с огромными мозаичными картинами на стенах, с фасадом, разлинеенным на всю длину сверкающими солнцезащитными козырьками. Высокая лестница поднималась к стеклянным дверям, возле которых была черная вывеска: «Государственный туркменский научно-исследовательский и проектный институт нефти. В светлом коридоре я нашел кабинет заместителя директора по научной работе Василия Ивановича Уримана и постучал в дверь.

— Сколько сотрудников? На сегодняшний день ровно 1111 человек, — рассказывал он. — Что делаем? Многое. Создали реагент, облагораживающий глинистый раствор. Тот самый, который закачивают в скважину во время бурения. Разработали установку, позволяющую быстро определять качество цемента непосредственно перед его использованием…

Уриман говорил быстро, словно куда торопился. Поэтому я поспешил перевести разговор в нужное мне русло.

— Все это технические проблемы, а меня интересуют в первую очередь географические…

— Есть и такие. Мы, например, обернули себе на пользу главный бич пустыни — жару. Для обезвоживания нефть обрабатывается в термохимических установках. Но исследования показали, что если распылить в нефти поверхностно-активные вещества, то форсунки можно и погасить. Теперь с мая по сентябрь вместо форсунок работает наше туркменское солнце…

Я ходил по длинным коридорам, заглядывал в библиотеки, актовые залы, лаборатории, сверкавшие множеством приборных панелей и стеклянных колб, и все больше убеждался, что институт — настоящее женское царство.

Никто, как женщины, не ценит улыбку. Пользуясь этим доступным приемом, я вызывал на разговор каждую, которая меня почему-либо интересовала. И уже через пару часов постиг печальную истину: улыбка — обоюдоострое оружие. И подумал, что журналистам и писателям, чье творчество связано с дальними дорогами, следовало бы платить повышенные гонорары. За вредность. Ведь для того чтобы найти волнующие строки, приходится постоянно влюбляться в места, где бываешь, в людей, с которыми встречаешься. А если это женщина?.. То-то и оно!..

Одним словом, я покидал институт с касыдами в душе, сочиненными на все подобные случаи великими поэтами Востока. И шел по улице, обращая внимание на каждую красивую женщину, которых в Небит-Даге, по-моему, особенно много. Туркменки шли, как живые букеты: шали с красными розами на темном шелке, длинные сочно-зеленые, бордовые, красные платья из особой ткани — кетени, мелькавшая внизу пестрая вышивка, носившая звучное название «балак»…

Девушки, связывающие свои надежды с ультра-мини, запомните: волнует не лишний сантиметр белой кожи, волнует красота, тот неуловимый штрих, который и делает искусство искусством. И может, для многих из вас этот штрих как раз и заключается в туркменских макси, в робком мелькании кромочки узкого ярко вышитого балака…

Лирическое настроение, родившееся в стенах технического института, не покидало меня весь день. Оно еще подогрелось вечером, когда местный старожил Байрамклыч Аманклычев пригласил меня на чашку чая. У него оказались три очаровательные дочери, которые не спрятались в другую комнату, как это нередко бывало в Туркменистане, сидели рядом на диване, вместе с нами смотрели хоккей по телевизору. И болели так неистово, что московские болельщицы по сравнению с ними вспоминались мне замороженными манекенами.

А я смотрел не на телевизор — на них. И вспоминал читанное о страшной судьбе туркменских женщин, о предрассудках, которые и поныне изредка дают себя знать в различных неписаных законах и отживающих традициях. Женщина была рабыней в самом прямом понимании этого слова. Если она осмеливалась слушать постороннего мужчину, ей отрезали ухо. Она не имела права любить. Если девушка вопреки воле родителей уходила к любимому человеку, ее убивали на глазах у всех. У женщины было только одно право — молчать и терпеть. А если обида перехлестывала через край и женщина начинала биться в истерике, приходил «лекарь» — мулла, «изгонял беса» с помощью тугой ременной плетки… Все это происходило не в такие уж стародавние времена, еще живы люди, которые могут вспомнить, как мужья воспитывали жен по «законам предков».

Что может быть устойчивее традиций? Но эти забылись при жизни одного лишь поколения. И три девушки, сидевшие теперь рядом со мной, посторонним для них мужчиной, и неистово болевших за «свою» команду, были отличным подтверждением этого факта.

В перерывах между телевизионными страстями Байрамклыч рассказывал о своей жизни и о городе, при рождении которого он присутствовал.

— Сам я из этих мест, воевал, вернулся в сорок пятом…

— И с наградами?

— Мы освобождали Майданек.

— Ордена, медали?

— Есть «За отвагу». Но мы Майданек освобождали…

Я понял его и больше не перебивал.

— …Приехал в поселок Небит-Даг, а тут о городе разговор. Работал в районо, в сорок шестом вел подготовку первых выборов в горсовет. Потом был заведующим гороно. Помню, всех учителей было сто пять, из них только четверо с высшим образованием, а больше половины не имели и среднего. Еще с неграмотностью приходилось бороться. Это совсем не просто было привезти детей из дальних аулов, особенно девочек. Собирали их, чтобы отправить в интернат, а они, бывало, и разбегались дорогой: должно быть, кто-то запугивал… — он улыбнулся задумчиво. — Вроде бы так недавно это было, и так давно…

Сколько раз в Туркменистане приходилось мне слышать эту фразу насчет «давно — недавно». Мы отмечаем пятидесятилетие республики, первой национальной государственности в истории народа. Но многим началам нет и этого полувека. Туркменская интеллигенция, например, — явление совершенно новое. Она, на мой взгляд, только еще познает себя, только начинает понимать свои способности и возможности.

— Да и весь Небит-Даг вырос на моих глазах, — продолжал Аманклычев. — На что, казалось бы, старые названия консервативны, а и они меняются. Был район Сахалин. Теперь никто его так не назовет. Какой же Сахалин, когда близко? Были пески, привычные для туркмена. А теперь спросите, как относятся к пыльным улицам?.. Можно все изменить: одежду, облик города, даже пейзаж. Но если уж привычки меняются!..

Перед отъездом из Небит-Дага я зашел к секретарю горкома партии — очень доброй и проницательной женщине с необычным для такого серьезного работника именем — Гуля — «Цветок». Это несоответствие узлом завязывало язык, и я называл ее официально — товарищ Айтакова.

— Как наш город, понравился?

Этот вопрос задают старожилы всех городов: от Калининграда до Владивостока, и я со своим опытом путешественника мог бы, даже не зная, о чем речь, удовлетворить любого местного патриота. Но здесь, не пряча глаз, я говорил о достоинствах Небит-Дага. Айтакова терпеливо выслушала восторженные отзывы и тут же нашла изъян в моих знаниях о городе.

— Вы не были во Дворце пионеров. Я вам его покажу.

Мы сели в машину и уже через пять минут были на окраине, где на фоне дикой горы вырисовывался аккуратный трехэтажный дом со стеклянными стенами и огромными мозаичными панно до самой крыши. Этот «дом детей», по словам Айтаковой, был лучшим не только в Туркменистане, но вроде бы даже во всей Средней Азии. Имелось в нем все, что должно быть в лучших дворцах пионеров: залы, студии, корты, спортивные площадки…

А за огромными окнами зеленели улицы и поднималась, закрывая половину неба, изрезанная тенями стена Большого Балхана — бесстрастного стража этих мест, знавшего и жестокие пыльные бури, и нестерпимый зной пустыни, но никогда прежде не видавшего оазиса у своего подножия. Я смотрел на этот оголенный солнцем и ветрами горный кряж, на большой город, раскинувшийся по равнине, и вспоминал пророческие слова академика Губкина, побывавшего здесь сорок лет назад. «Пустыни Туркмении, — говорил он, — напоминают ландшафт Калифорнии, где руками человека создано много крупных городов, богатый нефтяной район. Но если капиталисты завоевали Калифорнию, район Лос-Анжелеса, отбили их у пустыни, то мы… в условиях советского социалистического строительства, мы создадим индустриальную быль, подобную сказке…»

— Не только нефтяников надо благодарить, но и гидрогеологов, — сказала Айтакова. — Трудно пришлось бы городу, если бы не воды Ясхана.

Она начала рассказывать, на каком жестком водном пайке сидел прежде Небит-Даг и как было найдено в пустыне целое подземное море. Я слушал не перебивая. Очень интересно было сопоставить ее слова с тем, что знал я сам, потому что история открытия «живой воды» Ясханской линзы была известна мне, что называется, из первых рук…