Путешествие в страну миражей

Глава V Кумли — люди песков

В тот раз она проснулась среди ночи с непонятной тревогой, сжавшей сердце, зажгла свет, сунула ноги в охолодавшие шлепанцы. За окном было темно и душно. Где-то тоскливо, на одной ноте, скулила собака. Нина Трофимовна тихо прошла по комнате, поправила на сыне сбившееся одеяло, посмотрела на мать, дышавшую прерывисто, словно в плаче. Потом наклонилась над дочуркой, поцеловала ее в мягкую щечку. Собака за окном заскулила громче. Нина Трофимовна мысленно обругала ее, закрыла форточку, легла, потянулась к выключателю. И вдруг увидела, как расходятся стены, открывая черную пустоту. Последнее, что услышала, был грохот, будто где-то в улицах разом выстрелили сто батарей…

— Ни-на!

Ей казалось, что она кричит в ответ, но зов все повторялся и тонул, тонул в глухом и далеком пространстве. И снова, как в кино, год за годом мелькали перед глазами кадры ее собственной жизни.

Она увлеклась растениями, еще когда бегала по мягкому «бабушкиному» лугу возле деревни Усино под Смоленском. И задавала взрослым детские вопросы: как живет трава? почему распускаются цветы? зачем вянут листья?.. Когда училась в школе, собирала гербарии с исступленностью фанатика. Видела неистовую силу жизни в каждом стебельке и все хотела знать: есть ли предел непостижимым способностям всего живого приспосабливаться к неблагоприятным условиям? Позже поняла, что на все свои вопросы ей предстоит ответить самой. И вскоре после окончания института уехала в Каракумы, где в зное и безводье — передний край борьбы жизни за жизнь.

В 1934 году Нина Трофимовна Нечаева ушла в пески в свою первую экспедицию. Верблюд да два ишака — вот и весь был транспорт. Шли пешком от колодца к колодцу, так как на ишаков грузились имущество и снаряжение экспедиции и для запасов воды не оставалось места.

Все было в тот раз: блуждание по бездорожью без надежного проводника, встречи с остатками басмаческих банд, ужасающая летняя жара. Было и отчаяние, когда колодец — последняя надежда на спасение — оказывался высохшим и когда выручала лишь случайная встреча с людьми.

Казалось бы, всего этого довольно для молодой женщины; избалованной общением с пышной растительностью Центральной России. Но Нечаева успела увидеть в былинках, уцепившихся за барханы, бездну возможностей для исследователя и жаждала новых дорог.

Она выбрала самый трудный путь из тех, которыми когда-либо шли любители природы. Грезила зелеными лугами Смоленщины, мягкими ароматами садовых цветов, но оставалась в пустыне, изучая сухие лепестки отнюдь не из жажды удовлетворения личных эмоций. Жила в пыльных палатках, ходила по раскаленным пескам, для того чтобы узнать, сколько овец можно прокормить этими горячо любимыми цветами и травами.

Ее влекли самые отдаленные, самые безнадежные участки пустыни. В 1937 году уехала в безводные полынно-солянковые районы Северо-Западной Туркмении, откуда до ближайшей железнодорожной станции было сто семьдесят километров, а до ближайшего колодца — двадцать пять. Питалась верблюжьим мясом и чалом — верблюжьим молоком. Не из любви к экзотическим кушаньям, потому что больше нечего было есть, а воды недоставало. Но она собрала такой богатый материал, которого хватило, чтобы обосновать возможность создания в тех пустынных местах крупных каракулеводческих хозяйств.

И снова были экспедиции — к самому сердцу пустыни, на песчаные пастбища, каких большинство в Туркмении. Тогда она разработала теоретические основы пастбищеоборотов для песчаных пустынь и написала «Практическое руководство» для овцеводческих хозяйств, которое Министерством сельского хозяйства СССР было рекомендовано для внедрения в производство всем колхозам и совхозам Средней Азии и Казахстана…

— Нина… Трофимовна!..

Она открыла глаза, увидела белые стены больничной палаты и вдруг вспомнила душную ночь, мягкую щечку дочурки и падающие стены. И рванулась к белому халату врача и упала от страшной боли, пронзившей все тело.

— Где… мои!..

— Вам нельзя волноваться, — сказал чей-то ласковый голос.

Она чувствовала, что ей не договаривают и страдала еще больше. Она едва не умерла от собственных ран — поврежденного позвоночника, переломов костей. Потом снова едва не умерла от страшной вести: под обломками остались и мать, и сын, и двухлетняя дочурка… Земля Туркменистана, для которой она сделала так много, отняла у нее самое дорогое.

Многие, оказавшиеся в ее положении, отшатнулись от «неверной» земли, уехали, чтобы никогда не возвращаться. Лежа на больничной койке, когда отходила от сердца боль утрат, Нина Трофимовна все думала об этой земле, истерзанной стихиями, о народе, которому некуда было уезжать, потому что это была его земля. И понимала: навсегда уехать не сможет, потому что ее знания нужны народу.

И она вернулась. Через год после землетрясения, едва оправившись от болезни, Нечаева уехала на юг Туркменистана, создала там Бадхызский стационар, начала важнейшее для местных скотоводов дело — работы по созданию долголетних зимних пастбищ.

Природа пустыни капризна. На смену иссушающему летнему зною нередко приходят суровые зимы с гололедами и морозами. Тогда начинается падеж овец, не способных разбить ледяную корку и добраться до сухих трав. Бывало, всего за несколько дней такой непогоды погибали многотысячные отары. Нина Трофимовна научила скотоводов выращивать в степи кустарниковые полосы, ветки которых, не засыпанные снегом, спасают овец в дни зимней бескормицы.

Одновременно Нечаева вела широкие исследования растений пустыни, пытаясь узнать возможности их окультуривания. На эту работу ушло много лет, но к числу растений, поддающихся возделыванию, прибавилось больше семидесяти дикорастущих трав и кустарников, которые можно высевать как давно окультуренные и от которых можно получать урожаи в четыре — шесть раз больше, чем на естественных пастбищах.

И снова — экспедиции. Нечаева забирается в самое пекло Каракумов, потому что ее по-прежнему интересуют растения, живущие в особо неблагоприятных условиях. И по-прежнему своим основным местом работы она считает не письменный стол, не тихую лабораторию, а безбрежные равнины пустынь, где только хилые саксаулы да бурые шары верблюжьей колючки.

Судьба каждого человека — готовый роман, а Нины Трофимовны в особенности. Разговаривая с ней, я вспоминал артистку Любовь Орлову. Шла в Москве такая пьеса — «Странная миссис Сэвидж» с Орловой в главной роли. По сцене ходила тонкая, изящная женщина, хоть и с медлительной шаркающей походкой. Такова была роль. Я думал тогда, что специалист независимо от возраста всегда должен быть в форме, иначе он изменит своему таланту. Быть верным делу — это значит еще и постоянно бороться с самим собой, своими слабостями. Актер, нашедший свой главный образ и желающий подольше пожить в нем, должен сохранять его и внешне. Не знаю, сколько лет было тогда Орловой, но она оставалась милой, живой, обаятельной.

У сильного человека хватает мужества сделать правильные выводы из собственной жизни. Слабый жалуется на объективные условия. Сильный понимает, что служение своему таланту — это повседневное самопожертвование, постоянное подавление своих маленьких желаний ради большой цели…

Читатель, вероятно, уже догадался, откуда взялось это сравнение с артисткой Орловой. Очень уж они похожи, эти две пожилые женщины, и внешним обликом и самоотверженным служением делу. Обычно на седьмом десятке лет и километр пути — путешествие. Нина Трофимовна в свои шестьдесят пять остается верна дальним и трудным дорогам пустыни. А ведь у нее немало и других дел. Она — академик АН Туркменской ССР с кучей обязанностей, и член доброго десятка ученых советов, и ведущая руководительница нескольких научных журналов… Когда ей присвоили звание Героя Социалистического Труда, никто и не удивился, ибо в глазах людей она давно уже была героем, и присуждение почетного звания явилось как бы констатацией очевидного факта…

С таким вот интересным человеком свела меня судьба в первый же день, когда я пришел в Институт пустынь АН Туркменской ССР.

Не так уж много в нашей стране научных учреждений со столь интересной биографией, как у Института пустынь. Созданный в 1962 году, он уже через семь лет был удостоен ордена Трудового Красного Знамени, стал координирующим центром всех исследований по аридной тематике в Средней Азии и Казахстане и начал издавать научный журнал «Проблемы освоения пустынь». Каждый год здесь встречают делегации иностранных ученых и провожают своих сотрудников в дальние зарубежные командировки. И не было еще ни одного приезжего журналиста или писателя, который не пожелал бы пройтись по лабораториям института. Со всех концов земли сюда идут посылки и письма: ученых интересуют работы, проводимые в институте. Потому что пустыни и полупустыни занимают четверть суши, площадь их (при активной помощи человека) постоянно увеличивается.

Я имел неосторожность задать сотрудникам института слишком общий вопрос: над какими проблемами они работают? И передо мной оказались горы подшивок, книг, брошюр: каждый год здесь публикуется до сотни научных работ, в том числе по пять-шесть монографий. Попытавшись разобраться в них, я понял тщетность своих надежд и пошел по длинному коридору, увешанному фотографиями, привезенными из экспедиций. И так, шагая вдоль стендов, добрался до очень заинтересовавшего меня издания, висевшего на стене. Да, это была стенная газета «За освоение пустынь», сделанная на уровне всех других научных работ института. И я долго стоял перед ней, переписывал в блокнот «филиппики» в защиту природы.

«…Миллионы лет прогрессировала жизнь на Земле и, наконец, достигла своих высот, создав мыслящее существо. И это существо результат биологического прогресса, качественный скачок из количественного нагромождения органики, это средоточие логики, призванное восторжествовать над хаосом стихий, повело себя отнюдь не логично. Став «царем природы», человек начал уничтожать то, что создало его самого, — биологическое разнообразие. Миллионы лет Земля накапливала богатства, человек расходует их за века, даже за десятилетия. И не столько расходует, сколько растранжиривает. Планету может потрясти новое оледенение — оледенение душ, ибо, как говорил Стефан Цвейг, «судьба всякого фанатизма в том, что он обращается против самого себя…».

Из стенгазеты я узнал, что в институте работают больше ста женщин — без малого половина сотрудников. Поэтому многие заметки обращались прямо к ним.

«…Пустыня беспощадна. Если вы заблудились, прежде всего попытайтесь найти мужчину, который уберег бы вас от невзгод. Если не удалось, назло мужчинам откажитесь от этой затеи. Но как обычно — не теряя самообладания. Вы отстали от товарищей и забыли, откуда пришли? Вернитесь обратно по своему следу. Если ветер засыпал следы, ориентируйтесь по ветру. Не могли же вы забыть, с какой стороны падали на глаза волосы, когда шли с базы.

Ни в коем случае ни от кого не прячьтесь, наоборот, старайтесь всем попасться на глаза. Поэтому лучше ходить по гребням гряд. Кстати, оттуда и дальше видно. В пасмурную ночь производите как можно больше шума, лучше самого нечеловеческого. Это взволнует всех чабанских собак в радиусе десяти километров, которые привлекут внимание чабанов. Кроме того, шум отпугнет тех, кого вы сами боитесь. От страха хорошо помогает пение. В тяжелых случаях рекомендуется и поплакать. Но в меру, чтобы потом опять немного попеть.

Если вас настигла песчаная буря, забудьте о прическе и защищайте глаза, нос, рот распущенными волосами. А если прическа короткая, нужно защищать еще и уши…

Когда вернетесь на базу, вы почувствуете себя очень счастливой. И это надолго останется для вас одним из самых приятных воспоминаний…»

Много километров проехал я по пустыне, но, только читая эти печально-веселые советы, как следует понял, до чего же не просты исследовательские работы в песках. Особенно для женщин.

И все же чувствовалось, что в Институте пустынь беззаветно любят пугающие пространства песков. Один из авторов с грустью замечал, что самая главная задача пустыноведов — стремиться к тому, чтобы не было никаких задач. Другой утешал его русской пословицей: «Чем дальше в лес, тем больше дров». — «Нам это следует понимать так: чем дальше освоение пустыни, тем больше будет вопросов пустыноведам…»

Но особенно поразили меня стихи Атакопека Мергенова. «Не спеши говорить, что видал Каракумы, если в жизни ни разу полночной порой потерявшие сон, загрустившие думы в Каракумы тебя не вели за собой». Сколько было дум, навеянных просторами Каракумов?! Однако, если не считать того случая в Репетеке, ночью меня тянуло не в пески, а все больше к жилью, к людям. И растревоженный таким категоричным заявлением поэта, я тотчас отправился к директору института члену-корреспонденту АЙ Туркменской ССР Агаджану Гельдыевичу Бабаеву с просьбой взять меня с собой в одну из поездок по пескам.

…Девяносто километров исколесили мы по барханам, пропылились и устали, как верблюды после недельного перехода, прежде чем добрались до этого «города», единственным фонарем в котором была луна, зацепившаяся за крышу крайнего дома. Домов было всего три, они стояли страшно одинокие среди безбрежной пустыни, но именовались весьма звучно — Каракумским стационаром. Еще не стемнело, и мы увидели первого жителя этого затерянного в песках поселка. Он сидел на корточках и деловито красил черепаху.

— В наших песках все черепахи разноцветные! — крикнула выглянувшая из домика мать этого шестилетнего «исследователя».

— Ученым будет, — сказал Бабаев, вылезая из машины.

Женщина погрозила мальчишке пальцем, вздохнула и исчезла, загремела на кухне чайниками.

Через четверть часа мы наслаждались покоем, известным только тем, кто знает беспокойные дороги пустыни. И пили чай, шутливо перекидываясь афоризмами, сочиненными, должно быть, в такие вот блаженные часы. И вспоминали слепого поэта Кёр-моллу, знавшего толк в застолье: «Если чай захочешь пить — с места друг мой не вставай».

— «Нет вкуснее яств на свете, — ах, душа моя, мой плов! Блеск придаст любой беседе…» — сказал кто-то словами того же Кёр-моллы.

— Ты за чаем не болтай, лучше чайник опростай, — напомнили ему стихами уже своего собственного сочинения.

— Чай не пьешь — какая сила?..

И потекли воспоминания о чаепитиях при самых различных обстоятельствах. И о всяких случаях, которыми «охотники за тайнами пустыни» начинены не меньше, чем все прочие охотники. А потом Бабаев рассказал об уроке, который однажды преподала ему суровая учительница — пустыня.

…Было это двадцать лет назад, в ту пору, когда со всей страны съезжались сюда люди на строительство Главного Каракумского канала. Одной из первых ушла на рекогносцировку трассы экспедиция, состоявшая из крупнейших пустыноведов, в которую Бабаева, молодого аспиранта, взяли рабочим.

Перед самым отъездом появился еще один член экспедиции — московская писательница Софья Семеновна Виноградская.

— С вашей комплекцией лучше остаться, — посоветовали ей. — Вы слишком полная для пустыни, намучаетесь.

— Что вы такое говорите? — обиделась писательница. — Я приехала в командировку на великую стройку и должна написать роман.

В конце июня три полуторки выехали из Небит-Дага и взяли курс на северо-восток. Дороги пустыни не похожи на московские проспекты, и на первом же десятке километров из писательницы повытрясло весь оптимизм. Сначала она терпела, потом начала учить шофера, как ехать, чтобы меньше трясло. На остановках, когда ученые устраивали небольшие вылазки, определяли почву, копали шурфы, описывали растения, она, совсем убитая жарой, сидела в кабине, боясь высунуться на солнцепек.

— Все писатели так работают, не вылезая из машины, или вы исключение? — съязвил шофер.

Тогда она рассердилась окончательно, заявила, что поедет в следующей машине, и выскочила из кабины. Но пока ученые занимались сбором материалов, решила пройтись-таки по пустыне и взобралась на бархан. Неловко наступила на осыпающуюся кромку и свалилась вниз с противоположного крутого склона. Отряхнулась и решила обойти барханную гряду. Она не знала, что на такое не решаются, боясь заблудиться, даже опытные чабаны, и уходила от стоянки все дальше.

Ее хватились только к вечеру, когда отъехали добрых тридцать километров. Ночью, с трудом отыскивая собственные следы, вернулись обратно, зажгли костер на бархане, кричали, гудели — все напрасно. Только к следующему полудню нашли писательницу полузасыпанной у подножия бархана. С трудом привели в чувство, спросили, зачем легла внизу? Ведь бархан движется, еще немного — и ее никто никогда бы не нашел.

— Довезите меня куда-нибудь, — сказала она, безразличная и к великой стройке, и к своему роману.

Еще несколько дней экспедиция пробивалась через пески к колодцу, обозначенному на карте. Но случилось самое страшное *— колодец оказался сухим. Это было равносильно катастрофе: воды в радиаторах — в обрез, для питья и вовсе ничего не оставалось. А до ближайшего колодца не меньше ста километров.

Начальник экспедиции приказал всем лечь и не двигаться. И резко пресек начавшиеся панические разговоры, опасаясь, что люди потеряют мужество, начнут сходить с ума от безнадежности. Он и сам не знал, какой смысл в этих обязательных в бедственных случаях мерах предосторожности. Разве долгая агония лучше? Ведь надеяться можно было только на чудо: пешком никуда не дойти, радио не было, случайный караван мог появиться в этом месте и через месяц, и через год.

И случилось именно чудо. Ночью всех разбудил грохот. Молнии разрывали небо на части, и в их свете тени барханов прыгали на людей, как дикие звери.

— Готовь брезент! — кричал начальник экспедиции. Стелите все, что есть!..

Дождь в пустыне — такая редкость, что люди не верили в его возможность. Но торопливо срывали одежду, чтобы поймать хоть каплю воды, выжать ее потом в общий бак. И дождь хлынул, плотный и тяжелый, какой случается в эту пору раз в десятилетия.

Старый туркмен Ходжа-Нияз ходил от машины к машине и повторял одно и то же:

— Аллах помог. Слава аллаху!..

— Вот вам сюжет для романа, напишешь — не поверят, — говорили рабочие писательнице. Она равнодушно смотрела на них и молчала…

Теперь, двадцать лет спустя, можно предположить, что, если бы не тот случайный июльский дождь, изучение пустынь весьма бы затормозилось, потому что в экспедиции были почти все крупнейшие пустыноведы, на которых держится сейчас эта наука. В том числе и Нина Трофимовна Нечаева…

Собранной воды хватило на несколько дней. Когда осталась одна бочка, поехали к ближайшему колодцу. И не нашли его. Снова тревога охватила сердца. И снова начальник экспедиции поступил, как подсказывал опыт: оставив женщин под натянутым тентом, разослал группы людей в разных направлениях искать колодец, который был где-то в этом районе.

Воду нашли ж исходу вторых суток, холодную, прозрачную. Заполнили все 15 бочек, поехали дальше. А к вечеру вынуждены были сделать долгий привал: вода оказалась идеальным слабительным. Хорошо еще, что избыток сульфатных солей в воде никак не сказывался на радиаторах машин.

На 25-й день экспедиция добралась до колодца Чарышлы, откуда была прямая дорога на Куня-Ургенч…

— А роман Виноградская так и не написала, хоть и настрадалась больше всех, — сказал Бабаев, закончив свой рассказ.

Мы поспорили о причинах и сошлись на том, что она и не могла ничего написать, потому что была слишком пассивна в дороге, ибо страдание только тогда рождает мысль и страсть, когда оно оплодотворено протестом, готовностью постичь и преодолеть.

Луна катилась над Каракумами, превращая ее в немое царство теней. Неизвестная горожанам неземная тишина пластом лежала на барханах, на уснувших кандымах, обступивших единственный на всю Вселенную домик с желтым огоньком в окне. Мы с Агаджа* ном Гельдыевичем стояли на краю этого, островка жизни, смотрели в черное пространство, укрытое плотным звездным одеялом, и вспоминали «пустынников» и тех, кого уж нет, и кто далече, кумли с учеными степенями и почетными званиями, которые не по воле судьбы, как местные люди песков, а вполне сознательно шли на лишения, подолгу живя среди барханов, чтобы вырвать у пустыни ее тайны.

Почти полвека отдали изучению пустынь академик АН Туркменской ССР Михаил Платонович Петров, исходивший Каракумы вдоль и поперек, и член-корреспондент АН Туркменской ССР Владимир Николаевич Кунин, активный сторонник комплексного изучения засушливых зон. Вспомнили и балтийского моряка Ивана Александровича Мосолова, который провел в пустыне половину своей жизни и удостоился звания заслуженного деятеля науки Туркменской ССР…

— А вы расскажите о себе.

Бабаев надолго замолчал. Зная эту черту туркмен — замыкаться, когда речь заходит о них самих, я терпеливо ждал. И ночь сделала свое дело. Слово за слово — и передо мной открылась еще одна судьба, по-своему оригинальная, но довольно типичная для многих туркменских ученых.

Детство его было босоногим, не в лирическом, как пишут в стихах, а в самом печально-житейском смысле. Сыну бывшего батрака ботинки представлялись роскошью. Гельды — отец Бабаева, полуграмотный крестьянин — умел, однако, глядеть в будущее. Однажды он взял сына за руку и отвел в русскую школу. И Агаджану, гордившемуся, что учится уже в пятом классе, но совершенно не знавшему по-русски, пришлось сесть в третий класс. Крепко он тогда обиделся на отца. Только через несколько лет понял его правоту, потому что сумел догнать своих сверстников. А в институте он был на курсе самым молодым.

В семнадцать лет Бабаев ушел в первую свою экспедицию. Потом это стало обязательным, как ежегодный отпуск. Пустыня уводила в свои просторы и словно в награду за преданность одну за другой раскрывала свои тайны. И уже тогда, в первых своих блужданиях по барханам, такырам, солончакам, он понял, что пустыня не любит полудел, что только комплексный подход к ее освоению может принести успех.

Когда ему поручили организовать институт пустынь, он поставил в основу всего дела великий принцип комплекса. Сейчас в институте работают специалисты по физической и экономической географии, геологии, гидрогеологии, Палеогеографии, гидрологии, климатологии, почвоведению, геоботанике, зоогеографии… Или, как шутя отмечала известная стенгазета, все, кроме юристов и филологов…

Уже когда эта книга находилась в типографии, я услышал по радио об очередной перемене в жизни Агаджана Гельдыевича Бабаева: он был избран президентом Академии наук Туркменской ССР.

Наутро мать вчерашнего «исследователя», кандидат биологических наук Лилия Ивановна Яговцева повела нас по своим владениям. Утоптанная в песке тропа вилась меж редких кустов саксаула, кандыма, борджока. В низине до дальних барханных гряд тянулись сухие борозды, в которых невзрачными стебельками торчали серые росточки будущего леса. Лилия Ивановна пыталась скрасить впечатление от убогости пейзажа рассказами о синеве весенних ирисов, о веселом шелесте бубенчиков астрагала, об ароматах пустынной сирени. И все жаловалась, как это трудно среди мертвых просторов вырастить даже невзрачный кустик неприхотливого саксаула.

А ведь когда-то здесь росли естественные леса. В Прикаспии, например, найден скелет слона — пятьдесят пудов одних костей. Мог ли прокормиться такой гигант на пустынных пастбищах? Слоны, конечно, не доказательство: в былые эпохи повсеместно водились и не такие диковинные звери. Но лесов в пустыне еще и недавно было довольно много. Установлено, что за последние столетия площадь саксаульников в Каракумах сократилась более чем на пять миллионов гектаров. Саксаул растет редко: на трех-четырех верблюдах можно увезти то, что срублено на гектаре леса. Саксаул растет долго и трудно: проходили века, прежде чем лес мог восстановиться. Чаще же всего он не восстанавливался вовсе. Кочевники не задумывались о будущем земли — оно казалось им беспредельным. И оставляли на местах кочевий вытоптанные оголенные пески. И невольно будили барханы. Ведь это точно известно, что теперешние пространства подвижных песков — результат хозяйственной деятельности человека.

Легко нарушить сложившееся равновесие в природе, но как трудно потом восстановить его! Ходивший с нами по узким тропам старший научный сотрудник института Сарыджа Байрамов сказал, что он десять месяцев в году живет в песках, все хочет разобраться, как быстрее и лучше озеленить барханы. И сотни других ученых терпят тяготы долгих экспедиций, стремясь к той же цели. Тысячи лесоводов выращивают саженцы, развозят их по дорогам пустыни, берегут, поливают каждый росток. За восьмую и девятую пятилетки площадь лесов увеличилась в Туркменистане больше чем на полмиллиона гектаров.

Много веков кумли — люди песков, уповая только на волю Аллаха, учились приспосабливаться к суровой природе, к безлесью, безводью, хилым разбросанным пастбищам. Нынешние кумли — люди с дипломами и учеными званиями — уповают на достижения современной науки, на собственную волю. Они исправляют просчеты предков, создают в пустыне благоприятные условия для жизни. Знают: нелегок и долог труд. Но готовы работать и работать, находя утешение в мысли, которую хорошо выразил один из героев Чехова: «Если я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный вот этими руками, я осознаю, что… если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я…»