Путешествие в страну миражей

Глава III Ветры дальних дорог

Туркменистан называют краем самых молодых городов. Сто лет для города — не век. А к этому «детскому» возрасту подошел только один Красноводск. Все остальные города республики моложе.

Но если снять слой запыленных веков и заглянуть в глубь истории, то можно увидеть такое, что поразит даже нас, современников XX века. «История подобна кораблю, плывущему к счастливым поколениям», — сказал как-то латышский поэт Мирза Кемпе. Это верно, лишь если брать слишком широкую перспективу. Немало поколений ушло уверенными, что золотой век прошел, что впереди только пыль и тлен. И у туркменского поэта Зинхари, наверное, были все основания утверждать: «Ах, тот, кто жил смеясь, уходит плача; без плача уходящий — разве есть?»

Туркменистан — край самых древних в нашей стране городищ. Семь тысячелетий назад здесь уже были поселки оседлых земледельцев. За пятнадцать веков до нашей эры левобережье Амударьи населял народ, имевший высокую культуру, живший в укрепленных городах, возделывавший орошаемые земли. Предки туркмен — тюрки Центральной Азии — имели свою письменность задолго до прихода арабов (VII век нашей эры). Когда Европа еще только ждала свой Ренессанс, в оазисах среднеазиатских пустынь уже много было мыслителей и поэтов, каждый из которых мог бы стать гордостью кичливого Запада. Достаточно назвать только одно имя — Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль Бируни, ученого и философа, поэта и лингвиста, географа и историка, математика и астронома, минералога и фармаколога, тысячелетие со дня рождения которого только что отметило благодарное человечество. Задолго до Коперника он утверждал идею гелиоцентризма, задолго до путешествия Магеллана доказывал, что Земля круглая, вычислил длину окружности земного шара и даже создал прототип глобуса. Он решил множество задач математической картографии, определил координаты сотен городов, составил географическую карту, выдвинул ряд гипотез, подтвердившихся лишь через много лет и даже веков.

В начале XII века Михаил Сириец писал о древних тюрках как о народе «бесчисленном»: «Есть у них достоинства. Они верны и просты, бесхитростны. Они мудры и умелы в устройстве своей жизни… Удивительна их способность приручать зверей и животных».

Такая была история у этого края. Но за веками возрождения следовали годы разорительных нашествий. Терпя поражение от воинственных кочевников, земледельцы уходили в пустыню — единственную свою спасительницу и там сами становились кочевниками. Так век за веком в изнурительных схватках с завоевателями, в тяжкой междоусобной борьбе народы теряли некогда обретенные богатства культуры. Высадившись на западном берегу Каспия в прошлом веке, русские нашли здесь в основном скотоводческие кочевые племена. Сколько раз приходили сюда сильные соседи, и всегда за ними оставались пепелища, и умирали арыки, и сухая пыль пустыни заносила разоренные аулы. Русские впервые в истории Туркменистана показали, что могут быть иные соседи, они основывали города, строили дороги. А с установлением Советской власти, которой удалось восторжествовать благодаря помощи русских рабочих, большевиков, началась и вовсе новая эра в истории туркменского народа. И это было как новое рождение нации.

Земля, где «песок смешан с солью», полна древних руин. Тысячелетняя история народа переполнена страданиями.

Но нынешнему поколению повезло, как никому другому: мы стали свидетелями и участниками двух самых значительных в истории событий — создания туркменской государственности в составе Союза ССР, избавившей от вражеских нашествий, и строительства Каракумского канала, гарантировавшего от страшных безводий — этого второго бича, искони угрожавшего туркменам.

Человек ко всему привыкает. Вспомним, как быстро перестали удивляться прогулкам по Луне. С такой же обыденностью мы говорим теперь о том, что еще вчера было сказкой, — о Каракумском канале.

Плывя по искусственной реке со скоростью шестьдесят километров в час, мы воздерживались от междометий, а говорили все больше о проблемах, порожденных приходом большой воды в пустыню.

— Это точно, что канал как лаборатория, — говорил плывший с нами на катере главный инженер треста «Каракумгид рострой» Валентин Гаврилович Пазенко. — Тут не то что на мою жизнь — на пять поколений работы хватит. Повернуть сибирские реки — полдела. Суметь использовать новые кубокилометры воды так, чтобы от них было только благо, — вот задача. Наш опыт, как труды первопроходцев, будет еще изучаться и обсуждаться. И конечно, использоваться всеми строителями будущих каналов и оросительных систем… Вот ведь как выходит: строим канал для Туркменистана, а польза для всей Средней Азии, для всей страны, а в чем-то и для всего мира…

Он вдруг постучал моториста по плечу и показал куда-то в сторону. Катер тут же ткнулся носом в волну, повернул к берегу и причалил к пологому склону голого бархана.

— Вот вам и опыт, — сказал Пазенко. — Берег-то размывается.

На мой взгляд, берег был как берег, обычно подмытый, обломанный рекой, каких много я видел на своем пути по каналу.

— Видите свежие обвалы? Течение сбивается. Тут только недогляди. Канал — это же как дитя Амударьи со всеми наследственными пороками.

И он рассказал о дейгишах, которым был свидетель.

Это было на Амударье у поселка Мукры, что неподалеку от Головного, в первый год строительства канала и в первый год, как Пазенко, молодой гидромелиоратор, приехал сюда из Киева. Он уже был наслышан, что Джейхун — «бешеная», как прежде называли реку, съела немало городов и поселков: Чоболанчи, Кипчак, Гурлен, заставила перенести на новое место столицу Каракалпакии Турткуль. В 1934 году Амударья прорвала дамбы сразу в пятидесяти двух местах, хлынула на оазисы, затопила полосу земли шириной до десяти и длиной в сто километров. Но одно дело — слышать, другое — видеть своими глазами. В тот раз у Мукры он пятился от реки, рушившей берег у него под ногами, и не понимал, что заставило «бешеную» кинуться именно на этот серый невысокий обрыв. За полчаса река размыла шестьдесят метров берега и так же внезапно прекратила свою разрушительную работу.

Потом Пазенко узнал, что все дело в сложном рельефе дна, образующем сбойные течения. Переполненная взвесями Амударья все время перекраивает рельеф своего ложа, намывает отмели и кидается от них в сторону. Предвидеть дейгиш невозможно, есть только один выход — постоянно промерять глубины, чтобы вовремя заметить образование отмели и углубить дно. Именно такая служба контроля и существует на канале. Бульдозеры, землесосы размещены на трассе так, чтобы в любую точку русла они могли быть переброшены не более чем за три часа. А в дни, когда пропускается повышенный объем воды, выделяются специальные дежурные механизмы и баржи.

Нет-нет да проявляется коварное наследство. В 1966 году дейгиш пошел на Ничку. Семнадцать часов — вечер, ночь и утро — все население поселка боролось со стихией, укрепляя берег камнем, мешками с песком, фашинами, наскоро связанными из гребен-чука и саксаула. Канал успел размыть восемнадцать метров берега. И все это время, и еще столько же, пока не были ликвидированы последствия «нашествия», бульдозеристы не отрывались от рычагов своих машин, не спускались на землю…

— Сначала канал вели по сложной трассе, чтобы вода шла самотеком и при этом чтобы поменьше было земляных работ, — говорил Пазенко. — Теперь спрямляем и расширяем русло. Течение замедляется, а значит, и опасность дейгишей сходит на нет…

Интересная получилась эта поездка. Как экскурсия по проблемам. Увидели на берегу, устланный матами, склон бархана, причалили, и я узнал о работе специального отряда, занимающегося закреплением песков или, как здесь говорят, фитомелиоративными работами. Было время, когда всерьез опасались, устоит ли канал перед натиском пустыни, не окажется ли эта тонкая голубая ниточка перегороженной барханами. Беспокойство обострялось после каждой пыльной бури, которые случались порой ежемесячно и после которых даже в домах с закрытыми ставнями песка было хоть лопатой греби. Но научились удерживать пески настилами из гребенчука. На первое время их крепили, чтобы ветром не раскидало, а потом маты прорастали: защищенный от солнца песок дольше сохранял влагу.

В другой раз мы причалили к землесосу, уткнувшемуся в пологий берег. Пазенко взбежал на бархан, показал мне большую зеленую, но довольно сухую котловину:

— Здесь было озеро.

— Куда ж оно делось?

— Высохло. Вы же спрашиваете о фильтрации?

Меня и в самом деле весьма занимала эта до конца еще не решенная проблема. Я знал, что вначале канал терял на фильтрацию почти три четверти своей воды, что многие серьезно опасались за судьбу искусственной реки и было немало предложений о том, как изолировать русло от ненасытных грунтов. Предлагалось даже одеть его в бетон, но простейшие расчеты показали, что для этого не хватило бы мощностей цементных заводов всей Средней Азии. И пока шли споры, вода растекалась по пустыне, подтапливала дома, склады, элеваторы, перекашивала фундаменты зданий в городах, поднимала соль из глубин земли, портила пашни. Вдоль канала образовались лабиринты озер: вода просачивалась сквозь песок, разливалась в соседних межбарханных котловинах.

Обнадежили сотрудники Туркменского научно-исследовательского института гидротехники и мелиорации. Сложными расчетами и опытами они доказали, что канал все больше будет приобретать свойства обычной реки, русло заилится и к 1980 году фильтрация снизится до десяти процентов. Последующие наблюдения подтвердили прогноз. И эта пересохшая котловина, которую показал мне Пазенко, свидетельствовала о том же. Канал — вот он за барханом, но вода уже не просачивалась из него в таком количестве, как было еще недавно, не образовывала обширных мочажин.

Однако что означают обещанные десять процентов? Если учесть, что по проекту четвертой очереди канал будет забирать из Амударьи свыше пятисот кубометров воды в секунду, то одна десятая доля — внушительная цифра. Выход один — дренаж, горизонтальный и в особенности вертикальный, когда скважины, пробуренные в местах наиболее активной фильтрации, перехватывают воду, понижая ее уровень в недрах, и подают в оросительную сеть…

Вернувшись к землесосу, мы увидели подходившую к нему белую самоходную баржу.

— Плавмаг пожаловал.

— Три дня плаваем, четыре стоим в Ничке, привозим товары из Керки. И опять на три дня в рейс, — вскоре рассказывал нам заведующий магазином, он же капитан и механик Сувхан Бабаев, бойко раскладывая товары на узком прилавке.

Его жена Огулхан Имамназарова, она же матрос, продавец, повар и кто угодно еще, в зависимости от необходимости, время от времени заглядывала в распахнутую дверь, готовая помочь мужу. В тот момент она мыла палубу шваброй.

Бабаев рассказал, что его постоянные покупатели — рабочие двадцати землесосов, четырех бригад бульдозеристов, восьми точек объездчиков канала и жители двух населенных пунктов, что летом он со своим верным матросом плавает по каналу, а зимой, если канал замерзает (иногда и такое случается), плавмаг превращается в летмаг — доставляет продукты вертолетом.

В магазине было душно, поэтому покупатели и продавец очень скоро выбрались из трюма, перешли на землесос и там под навесом за чаем повели неторопливый разговор о жизни. «Первый каракумец», бригадир землесоса Абдулахат Каримов, работающий здесь с 1953 года, вспоминал те времена, когда не было теперешнего комфорта — ни телевизора, ни газа, ни радио, ни такого четкого снабжения, когда растревоженная река чуть ли не еженедельно устраивала гидростроителям авралы.

— Не скучно все время в одиночестве?

— Десять дней в месяц живу дома, в Ничке. До города — час полета. Самолет арендованный ходит до Мары, как автобус. А сколько вы в Москве добираетесь от дома до работы?

Пришлось признаться, что столько же — час в один конец.

— Ну вот, — сказал он многозначительно. — Да и скучать-то некогда, работы много.

— Сколько же вы за двадцать лет земли перекопали?

Каримов и сам заинтересовался вопросом, принялся считать, записывая что-то прямо на столе.

— В кубометрах — это миллионов десять будет.

— А были какие-нибудь случаи… — я пошевелил пальцами, подбирая слово, — рискованные, что ли?

Нам, литераторам, все кажется, что если без трагедий, то и неинтересно.

— Раз чуть не утонул, — сказал Каримов, подумав. — Это когда еще с травой боролись, будь она неладна. Мертвяк на берегу вырвало, решил доплыть с лопатой, укрепить трос. Плыть-то было всего ничего, а едва нырнул — и чуть богу душу не отдал. Чувствую, будто в сеть попал, так оплело травой. Лопату утопил, самого еле живого ребята вытащили… Помучились с этой травой, пока рыба не помогла…

Тут мне пришло в голову спросить о национальном составе нашей маленькой группки, случайно собравшейся на палубе землесоса. Каримов оказался татарином, Пазенко — украинцем, Бабаев — узбеком. Были также русские, туркмен, белорус, казах. Поговорили оживленно о таком многонациональном составе, да тут же и забыли об этом: отношение к людям здесь не по национальности — по труду…

Снова плыли мы по быстрой реке, разговаривали о проблемах, которых так много приходится решать гидростроителям.

— Куда будете горы девать, что у Головного накопились?

— Тут голову поломаешь, — вздохнул Пазенко и улыбнулся нечаянному каламбуру. — Придется обратно в Амударью смывать, иного выхода не вижу. У реки взяли, реке отдадим. Думаю, что баланс не нарушится.

— Знаете или только предполагаете?

— Придется еще разобраться. Но впредь будет полегче: из водохранилища вода пойдет отстоянная, не то что прямо из Амударьи.

— Разве есть такое водохранилище?

— Нет, так будет — Зеитское. Там сейчас колодец Зеит, по нему и название. Проектируется целое море: первая очередь до трех с половиной миллиардов кубометров, в перспективе — до двенадцати.

— Где взять столько воды?

— В паводок наберется. В том и беда Амударьи — в ней то густо, то пусто. В паводок у Головного четыре-пять тысяч кубометров проходит в одну секунду, а весной, когда массовый водозабор и лед в горах еще не тает, кое-где пешком перейдешь. Придется придерживать воду, пока ее много. И считать, копить, распределять по справедливости, чтобы всем хватило.

— И Аралу?

— И Аралу, — с вызовом сказал он, понимая, о чем речь. И добавил со вздохом: — Не бережем воду. Если бы всю-то собирать да расходовать, сколько нужно, не проливая ничего лишнего… Впрочем, без сибирских рек все равно не обойтись, если подальше вперед заглядывать…

Так вот мы и беседовали, пока не добрались до поселка Захмет. Здесь поднырнули под высокие мосты — шоссейный и железнодорожный, свернули влево, в широкую медлительную протоку. И скоро уперлись в стену насосной станции. Пять труб двухметрового диаметра спускались к воде, словно хоботы огромных слонов, спрятавшихся за бугром, шумно вбирали воду. Это был искусственный исток Мургаба.

Естественный исток этой реки затерян где-то в горах Афганистана. Мургаб сбегает в пустыню и исчезает в песках. Но прежде он успевает напоить небольшую полоску земли. И на этой полоске поколения туркменских земледельцев создали оазис, крупнейший в Каракумах.

К Мургабскому примыкает другой оазис, образовавшийся в незапамятные времена на небольшой речке Теджен. Оазисы — лишь зеленые пятнышки на необозримом лике пустыни. Но в этих небольших районах сложился в древности один из важнейших центров цивилизации.

«Вода — это жизнь», — с незапамятных времен говорят туркмены. Это подтверждают историки, отмечая, что с обмелением рек связана гибель многих оазисов. Существует предположение, что обезвоживание Мургаба и Теджена, случившееся четыре тысячелетия назад, погубило богатый Геоксюрский оазис и, «сдвинув народы», послужило первым камнем лавины переселений, известных в истории под названием «арийское завоевание Индии».

Теперь часто говорят, что человек все больше освобождается от капризов погоды, но когда сталкиваешься с конкретным фактом такого освобождения, прямо-таки поражаешься и восхищаешься величием и могуществом человека.

Так случилось со мной в тот раз, когда смотрел на необычный исток реки — пять труб-хоботов, сосущих воду из Каракумского канала.

Создание насосной станции как раз и было связано с прихотями погоды. Зимой 1966 года гидрологи, прогнозирующие запасы вод, предсказали катастрофически маловодное лето. В этом не было ничего необычного: в прошлом такое случалось многократно. И гибли посевы, и пустели поселки. Но в то время уже существовал Каракумский канал и имелось достаточное количество современной техники. Чтобы спасти будущий урожай было предпринято большое строительство. Сотни бульдозеров в короткий срок вырыли сорокашестикилометровый, как его теперь называют, Машинный канал, на котором были возведены три насосные станции, способные перекачивать на тридцатиметровую высоту пятнадцать кубометров воды ежесекундно.

К тому времени, когда подступила летняя жара, все было готово, и воды Каракумского канала хлынули в пересохшие русла Мургаба и Теджена.

Пазенко рассказывал о седобородых аксакалах, часами простаивавших тогда у берегов.

— Ай-яй! — удивлялись они, качая своими мохнатыми шапками. — Сколько живем, никогда не видели и не слышали, чтобы река текла наоборот.

Каракумская вода вошла в оросительную сеть, напоила поля. В тот год Туркменистан собрал хлопка больше, чем когда-либо за всю предыдущую историю…

Чем хороши дальние дороги — так это контрастами. Только что влажный ветер бил в лицо и зори заливали озера расплавленным металлом, только что ловил: рукой водяную пыль — и вот уже настоящая душная пыль пустыни забивает машину, стоит только чуточку притормозить. Несколько дней проходили передо мной картины, связанные с самой большой победой туркменского народа, и вот уже мелькают за смотровым стеклом другие виды, напоминающие о самом большом поражении, самой страшной трагедии, случившейся семь с половиной веков назад.

Миновав небольшой, совсем утонувший в зелени городок Байрам-Али, мы выехали в серые просторы его пустых окрестностей и запутались в лабиринте дорог, петлявших между холмами. Там и тут виднелись оплывшие остатки старых стен, черневшие провалами дверей и окон. Кое-где миражами вставали на холмах силуэты дворцов и мавзолеев, быстро превращавшихся, когда мы подъезжали, в подобие заброшенных декораций какого-то грандиозного кинофильма.

— Что это? — спрашивал я, совсем растерявшийся от обилия остатков былой жизни.

— Развалины, — отвечали мне таким тоном, словно этим было все сказано.

Лишь в одном месте шофер, остановив машину, показал на уцелевший купол простого, но поразительно величественного полуразрушенного здания и сказал конкретнее:

— Мавзолей султана Санджара.

Это были знаменитые руины Старого Мерва, при виде которых невольно вспоминался Омар Хайям: «Где высился чертог в далекие года и проводила дни султанов череда, там ныне горлица сидит среди развалин и плачет жалобно: «Куда, куда, куда?..»» Здесь было раздолье для раздумий: куда уходят годы? Куда исчезает величие народов? Почему о труде сотен поколений говорят только оплывшие руины да грустные песни, чьи истоки теряются в бездне времени и бед?.. Разум восстает, не желает мириться с неизбежностью все уничтожающих катаклизмов, пытается хотя бы мысленно восстановить былую жизнь.

Что я знал о Старом Мерве? То, что здесь со второго тысячелетия до нашей эры существовал богатый оазис, что стояли крепости, равных которым не было, что, подчинив местные народы в VII–IX веках нашей эры, арабы сами стали учениками, принялись перенимать ирригационное искусство у мервских мастеров?.. Но когда ходишь по битой черепице неведомо каких веков, жаждешь не только цифр и фактов, а преданий, оживляющих прошлое. Местные жители, изредка встречавшиеся по дороге, которых я пытался расспрашивать, отвечали хоть и с явной симпатией, но настолько односложно, что тяжело было слушать. Так я и проехал через эти места с душой нерастревоженной. Лишь позднее, уже в Ашхабаде, когда купил непонятно почему залежавшуюся в магазине превосходно написанную брошюру Г. А. Пугаченковой, мне удалось пережить то, о чем мечтал, бродя по руинам Старого Мерва, увидеть оплывшие холмы, крепости и мавзолеи как бы в художественно-историческом разрезе.

…В середине первого тысячелетия до нашей эры Мерв был уже крупным городом даже по масштабам нашего XX века. Сохранилась клинописная надпись, в которой персидский шахиншах Дарий Гистасп хвалился, что во время подавления восстания в Мерве он перебил пятьдесят пять тысяч человек. Но город быстро оправился от последствий шахиншаховой победы. В IV веке до нашей эры когорты Александра Македонского встретили в Маргиане хорошо укрепленные города. «Область благословения», как именовались эти места в священной книге Авесты, позволяла себе сооружения, которые даже по теперешним масштабам выглядели бы грандиозными. В III веке до нашей эры здесь была построена стена длиной двести тридцать километров для защиты и от наступления песков, и от набегов воинственных кочевников. Затем сооружается Гяур-кала — «крепость язычников» совсем уж невероятных размеров — квадрат со стороной полтора километра. В ней было все, как у сказочных гигантов: стены высотой до тридцати и толщиной до шестнадцати метров, залы во дворцах с высоченными потолками. Впрочем, здесь и жили гиганты, по труду разумеется. Виноградные гроздья Маргианы длиной с локоть славились даже в античном Риме. Отсюда вывозился великолепный хлеб, лучший изюм, сушеные дыни, шелковые ткани, самый мягкий на Востоке хлопок… И было это для соседних властителей все равно что мед для пчел: привозимые богатства лучше донесений лазутчиков говорили, что из-за этого благословенного края стоит «копья ломать».

Нашествия следовали одно за другим. Но они только увеличивали количество фортификационных сооружений. Строятся Кыз-кала — «Девичья крепость», Йигит-кала — «Крепость джигитов», Султан-кала, Искандер-кала… И создается ряд великолепных зданий: монументальный «гофрированный» дом, превосходный многокупольный мавзолей Мухаммеда-ибн-Зейда, мавзолей султана Санджара, про который говорят, что если бы сохранился только он один, этого было бы довольно, чтобы представить былое величие города. Недаром же Старый Мерв в средние века именовали «матерью городов всего Хорасана», как древний Киев — «матерью городов русских».

В начале нынешнего тысячелетия Мерв становится одним из крупнейших и культурнейших центров Средней Азии. Здесь в султанской обсерватории работал Омар Хайям, крупный историк Самани, энциклопедически образованный ученый Энвери, знаменитые поэты Хасан Газневи, Абд-ал-Васи, Эмир Моиззи. Здесь были богатейшие библиотеки. Известно, что только в одной из них насчитывалось до ста двадцати тысяч томов…

Но история словно бы торопилась к своему заключительному акту, одну за другой разыгрывала репетиции будущей трагедии. Мерв разорялся то междоусобными распрями, то дикой кавалерией кочевников-гузов, то набегами властителей Хорезма.

У стран и- народов, оказавшихся на пути монгольских полчищ, много общего. Некоторые могли бы самостоятельно остановить нашествие. Но не остановили. Главным образом из-за чересчур самоуверенных правителей, считавших свои капризы основным законом истории. Требуя повиновения и почитания, они сами становились рабами своих привычек и, слушая советчиков, напрочь забывали, что те стремились только к одному — угадать желания «благодетеля». В атмосфере придворной лести властители уже не могли узнать правды ни о друзьях, ни о врагах и словно бы попадали в собственный капкан. Роковой круг власти замыкался, и не было из негр выхода. Чувствуя, что жизнь проходит стороной не по их воле, они начинали подозревать всех и всякого и старались заглушить собственную неуверенность пышностью царских церемоний.

Таков был хорезмшах Ала ад-дин Мухаммед, считавший себя полководцем и государственным деятелем, равным Александру Македонскому. Его неприязнь к Чингис-хану началась с того, что он собрался завоевывать Китай, а оказалось, что монголы это уже сделали. Знал ли он силу Чингис-хана, меру его беспощадности? Но если бы и знал, то все равно не смог бы организовать сопротивление. Придворная лесть уже сделала свое дело, убаюкав его миражами несуществующего величия.

Когда монгольский кулак начал крушить города, Мухаммед не придумал ничего лучшего, как раздробить свои силы по гарнизонам, отсидеться за стенами. Его огромное войско сдавалось по частям. Пали Отрар, Бухара, Самарканд, Ургенч. В 1221 году восьмидесятитысячное войско монголов подошло к Мерву. На могучих твердынях города защитников было в несколько раз больше, но растерянность правящих групп была настолько велика, что город сдали на милость победителя. «Милость» оказалась страшной: в одну ночь монголы вырезали всех поголовно — миллион триста тысяч человек. «В городе и его окрестностях, — писал историк Джувейни, — не осталось и ста человек и не находилось количества пищи, достаточного для пропитания нескольких несчастных…»

Я был потрясен, узнав эту цифру. Миллион триста тысяч — это ведь только в Старом Мерве, не считая убитых в предместьях и деревнях!..

«Мать городов хорасанских» пала на 20 лет раньше «матери городов русских». Теперь спустя семь с половиной веков наивно сетовать на несбывшееся, но невольно думалось: если бы ясители Мерва дрались, как киевляне (за каждый дом, за каждую печь), беря на ножи монгольские тумены, может, они спасли бы и себя, и многие другие народы?! Ведь сумела это сделать немногочисленная Киевская Русь, правда, непостижимо дорогой ценой, но все же спасла народы Западной Европы от нашествия. А ведь в Киевской Руси, во всех ее разбросанных по огромной территории городах, городках и селах было всего пять миллионов жителей! К тому же она не имела государственного единства и была невероятно ослаблена княжескими распрями.

И еще думалось о многочисленности народов, населявших в далеком прошлом эти оазисы. Невольно напрашивалось сравнение: ведь даже теперь во всей Марыйской области проживает в два раза меньше людей, чем было в одном только Старом Мерве!

Впоследствии многие владыки пытались восстановить былое благополучие. Но это была агония, длившаяся несколько веков. Великий город умер. В середине прошлого столетия неподалеку появился Мары, но это был уже совсем другой город. А Старый Мерв с 1923 года — грандиозный археологический заповедник, куда приезжают только ученые да изредка группы туристов. И снова пыль гуляет по бывшим базарным площадям, заносит в низинах серую траву солянку. Тишина вечности лежит на оплывших стенах крепостей. Ее не нарушает новая жизнь, возрождающая «жемчужину Востока». Трактора и мелиоративные машины обходят стороной сухие поля и холмы, на которых когда-то бурлила жизнь: память о прошлом следует беречь, она нужна для будущего, может быть, не меньше, чем многие достижения настоящего.

И все же Мары несет на себе печать своего великого предшественника. Не в улицах, не в памятниках старины — их здесь нет, — в памяти людей, кому посчастливилось, как мне, въехать сюда с востока, через руины Старого Мерва. Именно Мары, а не Байрам-Али, расположенный в 28 километрах к востоку, хотя последний прямо-таки примыкает окраинами к древним городищам.

Я ходил по типично провинциальной улице Полторацкого, всматривался в старые приземистые дома, оставшиеся от купеческих времен, и не мог отделаться от мысли, что вот сейчас увижу на одном из них мемориальную доску с грозным предупреждением: «Охраняется государством», хотя хорошо знал: памятников древности здесь никак не могло быть. Эта центральная в городе улица несла на себе контрасты времен. Среди старых лабазов вдруг вырастали современные дома со стеклянными галереями магазинов по всей длине. А здание обкома партии как-то ухитрилось объединить в своем облике и прошлое и настоящее. Построенное явно не в последние пятилетки, тяжелеющее сводами и колоннами, оно выделялось яркой солнечной окраской и прямо-таки «девичьей» чистотой и аккуратностью. Рядом с ним в глубине просторной площади, окруженной бассейнами, высились пять каменных парусов, один другого выше, — памятник марыйцам, погибшим в войну. На другой площади, расположенной напротив, стояли огромные плакаты, словно забором отгораживали какую-то новостройку. Из этих плакатов я получил исчерпывающую информацию о городе и области. В 1975 году по сравнению с 1971-м производство железобетонных изделий увеличится в три с половиной раза, а производство электроэнергии — в сто пятнадцать раз. К имеющимся предприятиям прибавлялись за пятилетку большой кожзавод, авторемзавод, мелькомбинат и, конечно, известная даже москвичам Марыйская ГРЭС.

Я долго бродил по улицам, тенистым, обсаженным высокой восковой туей, делавшей Мары похожим на старые города нашего европейского юга. Спускался к Мургабу, вода в котором напоминала жидкий кофе с молоком. Пылил кедами на ухабистых улицах старой левобережной части, уже сдавленной кольцом новостроек. Любовался памятником первому туркменскому генералу Якубу Кулиеву у входа в глубокие аллеи городского парка. Смотрел гордость гидростроителей — новый Дворец культуры. А потом снова вышел на центральную улицу, увидел ресторан с приветливым названием «Достлук» — «Дружба» и обрадовался возможности отсидеться от уличной жары под струей вентилятора.

Но ресторан оказался «нетипичным»: не успел я вынуть блокнот, чтобы, пользуясь случаем, записать свои впечатления, как мне уже принесли окрошку. Сообразив, что раскрытый блокнот не даст отдохнуть, я поспешно спрятал его, но было уже поздно. Так же быстро официантка принесла и второе, и третье, и не успел я опомниться — снова оказался на солнцепеке.

Как говорится, нет-худа без добра. Если бы просидел под вентиляторами «Дружбы» еще хоть полчаса, наверняка упустил бы возможность познакомиться в обкоме партии с очень интересным человеком — директором совхоза «Теджен» Чары Ханамовым.

Снова распахнул передо мной дверцы вездесущий пустынный газик, и мы, покинув этот самый южный в стране областной город, помчались вдоль Каракумского канала к водохранилищу с претенциозным названием Хауз-Хан — «царь-озеро».

Когда я первый раз услышал о Хауз-Хане, то просто не обратил на него внимания. Что за масштабы — нет и одного кубического километра! Ведь это в десятки, даже в сотни раз меньше, чем объем уже существующих в нашей стране водохранилищ! Но по объему радости, которую приносит вода, это туркменское море будет, пожалуй, на первом месте. Надо пересечь пустыню, истосковаться по воде, чтобы, добравшись до Хауз-Хана, задохнуться от одного вида синего горизонта и понять, какое это чудо — море в пустыне. К тому же вблизи оно вовсе не выглядело маленьким. Стоя на берегу и наблюдая, как тонет в сияющей безбрежности крошечная точка моторной лодки, невозможно было поверить, что почти вся эта масса воды исчезает в поливной сезон, растекается по тысячам арыков. И остается лишь минимум — для рыбы.

Хауз-Хан — пока самый большой искусственный водоем в Туркменистане. Есть и еще одно достоинство, которое делает его самым оригинальным даже среди водоемов-гигантов. На этом месте несколько тысячелетий назад существовало первое на территории СССР водохранилище. Археологи установили, что оно было трех с половиной метров глубины и соединялось арыком с рекой Теджен. Теджен очень своенравен. Он может за несколько дней выплеснуть свою годовую норму, а потом «надолго пересохнуть совсем. Древние гидростроители, когда воды было много, пропускали ее в свое озеро и перекрывали арык. Точно такой же режим и у современного царь-озера, с той лишь разницей, что оно питается из самой устойчивой пустынной реки — Каракумского канала. Благодаря ему поля гарантированы от любых неожиданностей, и в пик полива, когда изнывающие от жары хлопковые поля готовы выпить весь канал, Хауз-Хан настежь растворяет двери своих хранилищ…

И вновь бежали за обочинами поля, где пшеница и ячмень были, как вода в Хауз-Хане, до горизонта, и бескрайние хлопковые плантации, и пестрые бахчи знаменитой дыни карры-кыз — «старой девы», как назвали ее веселые туркмены за то, что долго сохраняется.

— Охотились тут, — сказал Ханамов, оглядывая поля с задумчивой улыбкой. — Зайцев и фазанов было много…

Он первый раз увидел свою елли-ой — «долину ветров» в шестидесятом году, когда канал был еще на подходе и вокруг, сколько видел глаз, лежала мертвая земля, покрытая редкими убогими стеблями растения солянки. С трудом верилось, что здесь когда-нибудь будут поселки и хлопковые поля. В 1963 году новый совхоз «Теджен» сдал государству сто восемьдесят тонн хлопка. На следующий год — в десять раз больше. Сейчас на большой харман каждую осень свозится уже по тринадцать тысяч тонн «белого золота».

Вдоль дороги бежали арыки, бетонированные, врытые в землю и приподнятые на столбиках — лотковые.

— Чьи это?

— Совхоза «Теджен», — не без гордости ответил Ханамов.

Вдали показался поселок за шеренгой пирамидальных тополей, и опять я задал тот же вопрос. И услышал тот же ответ.

— Чей хлопок?

— Совхоза «Теджен».

— Чьи бахчи?

— Тоже наши…

Получалось как в сказке про несметные богатства маркиза Карабаса. А когда я узнал, что Ханамов по совместительству руководит еще и машиноиспытательной станцией, где проходят проверку все новые машины, необходимые орошаемым землям, то окончательно поверил в способности этого человека и в возможности его хозяйства.

А потом вышел небольшой конфуз. За обочиной промелькнул участок белесой засолонившейся почвы, и я по привычке задал свой вопрос.

— Недоглядели, — смутился Ханамов. И добавил многозначительно: — То ли еще бывает…

Я понял, что он имел в виду, несколько позже, когда увидел уже не участочки — огромные поля, убитые поднявшимися к поверхности солеными грунтовыми водами. И тогда мне снова вспомнился оптимистический разговор в Ничке о проблемах, рождаемых новым делом, решить которые будто бы не составляет труда.

Истории мелиоративных работ известны случаи, когда слишком оптимистичные прогнозы приводили к трагедиям. Профессор П. Ритчи Калдер рассказывал в одной из своих статей об «арктическом» ландшафте на огромных пространствах Пакистана, образовавшемся в результате недосмотра экспертов. Специалисты утверждали, что почва в долине Инда очень плодородна и будет обильно плодоносить, как только получит воду. Они не учли, что. уклон от Лахора к Большому Качскому Ранну слишком мал, чтобы вода, подаваемая на поля, скатывалась обратно в реку. В результате поднялся уровень грунтовых вод и посевы были отравлены. Положение ухудшалось настолько быстро, что президент Пакистана лично обратился к президенту Кеннеди с просьбой о срочной помощи. Миссия из специалистов двадцати различных областей науки, подкрепленная счетными машинами Гарвардского университета, дотошно изучала возникшую проблему.

И пришла к выводу, что нужно двадцать лет и два миллиарда долларов, чтобы восстановить ущерб, — больше, чем стоили сооружения, которые привели к такому положению. «Если бы эти двадцать наук были привлечены с самого начала, — констатировал П. Ритчи Калдер, — ничего подобного бы не произошло».

Однако есть ли основания в торжественный хор, воспевающий успехи наших мелиораторов, вносить столь грустную ноту? Думается, что есть. Я помню, как на заре «Каракумстроя» газета «Правда» сетовала, что вместо семидесяти процентов от общей стоимости Каракумского канала, определенных планом на освоение новых земель, гидростроители израсходовали всего пятнадцать процентов, тогда как остальные ушли на сооружение главной магистрали. И вот теперь десять лет спустя я держал в руках газету «Известия», в которой председатель колхоза имени Ленина М. Оразму-радов рассказывал, к чему привел такой «строительный перекос». «Процесс засоления почв обострялся с каждым годом. Сегодня он приобрел угрожающие масштабы. Только третья часть колхозной пашни относится сейчас к землям незасоленным или слабозасоленным. Зато почти половина — к сильнозасоленным, то есть практически бесплодным».

Не только полям, но и поселкам грозят поднявшиеся из недр соленые воды, они подступают под постройки, губят лесонасаждения. Спасти положение можно лишь срочным строительством коллекторно-дренажной сети. Иначе, как и в древности, придется заняться переложным землепользованием: загубили одно поле — айда на другое.

«Когда воду из канала подвели к нашим полям, мы не предполагали, что увеличение поливов вызовет такой быстрый подъем грунтовых вод, а потом и засоление полей», — писал М. Оразмурадов.

Позвольте, может спросить читатель, разве хлопок стал «водохлебом»? Разве тот же самый куст может выпить больше того, что может? Признаться, и меня тоже занимал этот вопрос, и я, у кого только мог, спрашивал о нормах полива. Мне называли разные цифры: восемь, десять и даже пятнадцать тысяч кубометров воды на гектар хлопка. Каково же было мое удивление, когда в одной из статей журнала «Природа» я прочитал, что двух тысяч кубометров на гектар вполне достаточно для хорошего урожая и что уже при трех тысячах начинается засоление… И показалось мне, что в этой разноголосице — одна из главных причин поднятия грунтовых вод. Как это ни странно звучит, но, вероятно, чем больше возможности водоснабжения, тем строже и жестче должен быть водный лимит.

Вторая причина — неверный прогноз или его отсутствие. Французский ученый Клод Бернар сказал однажды: «Настоящая наука учит нас сомневаться, а при незнании чего-либо — воздержаться». Некоторые туркменские специалисты, своеобразно понимая эту формулу, воздерживались от прогнозов. «После строительства искусственной реки режим грунтовых вод на этих землях не прогнозировался, не велись натурные съемки», — публично признавались они в местной печати. Почему же молчали? Разве не знали, что бессточные пустынные земли за много веков стали настоящей солонкой, что только в верхнем десятиметровом слое здесь содержится до двух тысяч тонн соли на гектар?..

Это очень обидно, когда ученые уподобляются слепцам: простукивают только те камни, что в пределах досягаемости.

Наверное, именно эти ошибки кое-кому за рубежом и дали повод утверждать абсурдное, будто Каракумский канал создает новый сельскохозяйственный кризис. Так, в частности, писал в одной из норвежских газет некий господин Мюрдаль. Но, как ни грустно то, что мы уже знаем о возникшем конфликте с природой, все же не хочется соглашаться с господином Мюрдалем. «Дети, впервые споткнетесь о камень, разобьете коленки — прошу вас: не спешите думать, будто земля вся — из камня», — призывал литовский поэт А. Балта-кис. Да, это хорошо известно: все просто, когда ничего не предпринимается. Возможно, некоторым господам на Западе желанней было бы законсервировать «пустынный и безводный» образ жизни туркменов, чтобы буржуазные снобы, приезжая из своих цивилизованных стран, могли любоваться стоицизмом аборигенов. Но еще недавно такой «образцово-отсталый» народ теперь не хочет отставать от сверхцивилизованных соседей. Он взялся переделывать все сразу — образ жизни и традиции и даже природу своей страны. При такой большой работе удивительны ли ошибки? Можно пройти какое-то расстояние за час. А если нужно успеть за полчаса? Тогда приходится мириться с мыслью об усталости, одышке, даже о вероятности запнуться на бегу.

Сейчас вопросами борьбы с засолением почв в Туркменистане заняты все, кто имеет к этому хоть какое-нибудь отношение. Ведется традиционная промывка. Разрабатываются новые методы, в частности весьма эффективный вакуумный комбинированный дренаж с принудительной откачкой воды. Ученые ищут возможности повысить солеотдачу почв с помощью электрического тока. Накапливается опыт, свидетельствующий о том, что можно не только сохранять плодородность почв, но и оживлять поля, засоленные самой природой века назад. «Белый пятачок», который я увидел в совхозе «Теджен», оказался случайным. Типичней для этого хозяйства — зеленые просторы на месте бывших солончаков. Лотки, бетонированные арыки, многокилометровая коллекторно-дренажная сеть позволяют здесь не бояться «соленого демона недр». Но чтобы достигнуть этого, потребовалось осознание очевидного факта, что освоение новых земель — процесс куда более сложный и трудоемкий, чем само ирригационное строительство. Как выразился по этому поводу один мой знакомый генерал, наскоком можно победить только в стычке, но, чтобы выиграть битву, а тем более войну, нужно хорошо знать противника и рассчитывать не на авось, а на предельную мобилизацию всех своих ресурсов…

При езде на перекладных неизбежно наступает момент, когда уже не ты едешь, а тебя везут: дорога диктует свои законы. Я долго ехал по шоссе, напоминающему огромную линейку, брошенную на ровную, как стол, южнотуркменскую степь. За Душаком горизонт вздыбился подступившим хребтом Копетдага и больше уже не выравнивался: горы, подперевшие великую пустыню с юга, на много дней пути скрасили монотонный пейзаж. А за обочинами побежали уже не пески — серая равнина, испещренная пятнами солончаков, поросших красной травой со странным названием «воробьиные глаза».

Едва я добрался до очередного райцентра — Каахки, как сразу же попал в другой газик, принадлежавший председателю колхоза имени Ленина, пожилой медлительной женщине с тяжелым взглядом проницательных глаз — Шекер Оразмухаммедовой. Она родилась и выросла в этих степях. В восемнадцать лет вышла замуж за красивого парня Оразмухаммеда. Была веселая свадьба под томное пение четырехструнного тара и зовущие удары бубна. Но едва отшумели торжества, как началась война. Красавец Оразмухаммед ушел на фронт и не вернулся. И осталась Шекер с единственной дочкой среди многодетных соседских семей. Думала ли она, что придет время, когда все женщины села станут называть ее Шекер-бажы — «сестра» и все невесты будут приходить к ней за советов, как к матери?..

Шекер работала простой колхозницей, потом председателем сельсовета. В 1958 году, в канун больших перемен, которые должен был принести Каракумский канал, ее избрали председателем колхоза.

— Плохо мы живем, — сказала она на первом же собрании. — От аула до аула не доберешься. Понятно, почему вразброс: одним ручейком всех не напоить. Но скоро воды будет много. Надо строить одно большое село и жить всем вместе. Будут у нас и Дом культуры, и новая школа, и асфальт на дорогах, и водопровод в каждом доме.

Аксакалы укоризненно поглядывали из-под мохнатых шапок.

— Ай, нехорошо, Шекер, мы тебя избрали дело делать, а ты нам сказки рассказываешь.

Это и в самом деле казалось нереальным. Воды не всегда хватало даже для того, чтобы умыться. С истомленных в безводья земель колхозу удавалось собирать не больше ста сорока тонн хлопка.

Она не обманула земляков. Через десять лет колхоз стал собирать хлопка в десять раз больше. Личные доходы колхозников утроились. И выросло новое село Мехинли — оазис среди пыльных степей, зеленый уголок в окружении заброшенных глинобитных жилищ. А Шекер стала одной из самых знаменитых женщин Туркменистана. За освоение новых земель и за высокие урожаи хлопка она была награждена орденом Ленина, затем орденом Октябрьской Революции, земляки избрали ее депутатом Верховного Совета СССР…

Газик резво пробежал по асфальтовым улицам села и въехал в просторный двор под тяжелые виноградные гроздья.

— Сейчас будем чай пить, — сказала Оразмухаммедова.

Я уже знал, что в этих местах «чай пить» означает все что угодно: и завтрак, и обед, и чересчур полный ужин. И хоть застолье в тот момент никак не входило в мои планы, отказываться не стал, ибо это было бесполезно. Таков уж обычай: прежде чем говорить о делах (сыт не сыт), накормят гостя…

А потом мы долго ездили по обширным владениям колхоза. Иссушенная солнцем серая степь километр за километром подкатывала под колеса неровные грунтовые дороги. Газик то и дело останавливали встречавшиеся по дороге люди. Один просил машину, чтобы привезти уголь, другой — ссуду на постройку дома, третий — разрешения на свадьбу…

— И о свадьбе председателя спрашивают? — удивился я.

— Он же все село будет приглашать. А если работа срочная?..

Вышли на дорогу старики в огромных папахах, надвинутых на самые брови, поздоровались, протянув руки, морщинистые, сухие, как земля в безводье.

— Ай спасибо, Шекер, за воду. Во дворе речка течет…

— Не меня благодарите — государство.

— Да, да, спасибо, Шекер…

— Сколько лет, как водопровод проведен, — сказала Оразмухаммедова, когда мы отъехали, — а все не на-удивляются. Приходят, благодарят, словно это я канал построила…

В стороне от дороги, как мираж, вскинулись вдруг острозубые башни на высоких стенах и небо засветилось в глубоких нишах провалов, словно в бойницах. Газик перевалил оплывший ров, вскарабкался по пологой дороге, и я увидел за стенами целый город руин с улицами, выстланными битой черепицей.

— Старая Каахка. Знаете, откуда такое название?

Это была очередная легенда, какими богата здешняя земля.

Оказывается, в буквальном переводе — это не что иное, как обыкновенное «ха-ха-ха!». Столь оригинальному названию город обязан зеркальных дел мастерам, будто бы жившим здесь в давние времена. Однажды подступили к стенам завоеватели, озлобленные, полезли на штурм. А горожане вывесили на стены искривленные зеркала. Увидели себя воины в новом обличье и расхохотались. А если человек смеется, он уже ни убивать, ни грабить не способен…

Шофер председателева газика Черкез Велиев гнал машину к Ашхабаду с решительностью, достойной его предков — знаменитых туркменских наездников. А я, убаюканный ездой по гладкой дороге, все пытался представить себе тот «юмористический штурм». И совсем не важно было, сколько в легенде правды…