Рассказы о философах

СОЛНЦЕ ЗА РЕШЕТКОЙ (Томмазо Кампанелла)

Томмазо, Кампанелла (1568–1639) — итальянский философ, утопический коммунист. Родился в Калабрии, на юге Италии. Образование получил в монастыре доминиканцев. За организацию заговора против испанского владычества в Неаполитанской республике был осужден на пожизненное заключение. Пробыл в тюрьме 27 лет. В неаполитанской тюрьме Кастель Нуово написал свою утопию «Город Солнца».

После освобождения из тюрьмы в 1629 году уехал в Париж, где и умер через десять лет в монастыре доминиканцев.

Во взглядах на природу Кампанелла идеалист. Внутренняя связь вещей природы осуществляется, по учению Кампанеллы, единой мировой душой, богом. В религии человек достигает единения с богом как высшим благом. Нравственная сила управляет жизнью людей и всей вселенной. Кампанелла верит в астрологию, в предсказание судьбы по расположению звезд.

Идеал государственного устройства Кампанелла видел в теократической республике, то есть в такой республике, где власть принадлежит священникам и философам. Труд, распределение продуктов и обучение в республике Кампанеллы организованы на коммунистических принципах.

Существует понятие — «парадокс Кампанеллы». Суть «парадокса» в том, что в Кампанелле, сыне своего времени, причудливо сочетались свободомыслие и крайняя религиозность.

Прижимаясь ухом к мокрой стене, он слышал отдаленный шум моря, едва уловимый гул разбивающихся о берег волн. Воображение уносило его из темной вонючей ямы туда, где светило солнце и ветер играл в синем небе белыми чайками. И под ногами была уже не липкая холодная грязь, а теплый песок. Как вольно, как светло, как легко… Нет больше тяжелых кандалов, которые впиваются в распухшие ноги, нет ржавой цепи, которой он прикован к стене, нет непроглядной тьмы и изнуряющей душу тишины. Потому что он слышит сквозь каменную толщу не удары волн, не шум воды, а лишь удары сердца и шум крови в ушах. Но и это немало. И свет, именуемый мыслью, еще не погас в его голове. Холод, тьма и тишина — это вокруг, но не в нем самом.

Он ощупал кольца цепи, к которым были привязаны тряпицы, оторванные им от рубашки. Три тряпицы. Это означало, что в карцер, прозванный узниками Кастель Нуово — «Крокодильей ямой», ему трижды приносили пищу. Но сидящих в карцере кормили не каждый день, и, стало быть, никак нельзя было определить, сколько времени он здесь находится — три дня, четыре, пять, семь? Иногда ему казалось, что он пробыл в яме лишь час или два, потому что нечем было измерить время, подобное смерти. Томмазо возвращался к прошлому и жил тогда другой жизнью…

Бог мой, какая непостижимо могучая сила кроется в человеке — воображение! И какой чудесный дар, позволяющий увидеть то, что было и что будет. И то, что могло быть…

Предателей надо уничтожать. Сколько невозвратимых мгновений упущено человечеством из-за предателей. Мгновений, которые могли обернуться для людей веками счастья, свершения самых сказочных замыслов, избавлением от грязи и тьмы. Самые презренные из предателей те, которые направляют удар в спину философов, мудрецов, пророков братства людей. Со смертью философов угасают целые миры.

Вот и его миру грозит гибель. Его Городу Солнца. Он видел этот необыкновенный город. Там, в родной Калабрии, с горы Стило он смотрел на залитую солнечным светом долину, видел улицы, полные красок, движения, звуков. Улицы огибали гору, а на ее плоской вершине сверкал, соперничая с солнцем, величественный храм, воздвигнутый с изумительным искусством. А в нем — мудрейшие из мудрейших — верховный божественный правитель Города Солнца и три его соправителя: Мощь, Мудрость и Любовь. Все должностные лица в Городе Солнца сменяются по воле соляриев. Но четверо высших несменяемы, если только сами не передадут своего достоинства другим, кого с уверенностью считают умнейшими и безупречнейшими…

Это была не только мечта. Все было рассчитано, продумано и подготовлено. Немногим более недели оставалось до прихода турецкой эскадры к берегам Калабрии. Предводитель эскадры предлагал калабрийцам свою полную поддержку. Он обещал высадить десант, уничтожить испанские гарнизоны и воспрепятствовать подходу испанских кораблей. И тогда воплотилась бы в жизнь дерзновенная мечта фра Томмазо. Навсегда утратили бы смысл такие гнусные слова, как «раб», «нищий», «богатый», «мое», «твое»…

Крайняя нужда делает людей негодяями, хитрыми, лукавыми, ворами, коварными, отверженными, лжецами, лжесвидетелями, предателями…

Восстание было предано ничтожеством, нищим капуцином за жалкое денежное вознаграждение.

И вот все друзья Томмазо и сам он арестованы и гибнут в застенках Кастель Нуово. И это не последние его муки, не последние пытки, если только он не умрет в этом холодном колодце…

Боже мой, боже мой, ведь эскадра тогда подошла к берегам в назначенную ночь, но никто не подал ей сигнала. Он сам видел из окна тюрьмы Кастельветере уходящие турецкие галеры. Никто на берегу не зажег огонь. Так была погублена не успевшая увидеть свет республика, его мечта…

Но, может быть, еще будет время, может быть, удастся выжить, бежать и вновь поднять калабрийцев на борьбу. И пожалуй, тогда самым трудным делом будет не изгнать испанцев, а внушить людям отвращение к рабству, собственности, сделать богатых настолько бедными, а бедных настолько богатыми, чтобы все стали братьями, — построить общину, где все были бы богатыми, потому что имели бы все, и одновременно бедными, потому что никто в отдельности не имел бы никакой собственности. Никто не служил бы вещам, но вещи служили бы всем.

…Он стоял на горе стило. Солнце клонилось к закату. Солярии, окончив работу, усаживались за общие столы, обильно уставленные яствами. Их обслуживали за столами те, кому пришла очередь, — здесь были и выдающиеся ученые, и мастера, и простые ремесленники, потому что в Городе Солнца никто не гнушался никакой работой, потому что солярии считают самым гнусным пороком надменность. И поэтому никто не считает для себя унизительным прислуживать за столом или на кухне, ухаживать за больным. Солярии сами обслуживают себя. У них для всего находится достаточно времени, ведь они работают не больше четырех часов в день. Но всего у них изобилие, потому что каждый стремится быть первым в работе, которая хоть и не велика, но плодотворна, а сами они очень способны.

Они жизнерадостны и веселы. После трапезы они слушают музыку, а иные танцуют под белыми колоннадами…

Загремела железом дверь, и на лестнице появился тюремщик с фонарем. Свет иглами вонзился в глаза, Томмазо спросил:

— Давно я здесь?

Бородатый детина молча поставил на последнюю ступеньку кружку с водой, прикрыл ее куском лепешки.

— Сейчас ночь или день? — крикнул Томмазо.

Тюремщик неторопливо повернулся и пошел вверх по лестнице. Томмазо успел взглянуть на свои йоги: из-под кандалов, смешиваясь с грязью, сочилась кровь. Снова загремела дверь.

Цепь позволяла ему приблизиться к лестнице и дотянуться рукой до нижней ступеньки. В четвертый раз принесли ему пищу. Значит, он находится в карцере не менее четырех суток. Сколько еще? Он с трудом глотал пищу — горло превратилось в сплошную рану. Пил горьковатую протухшую воду. Прислонился спиной к стене, чтобы не упасть, но тут же отскочил.

По стене лилась вода. Томмазо понял, что карцер заливает. Кастель Нуово стоит у самого берега, на море шторм, вода заполняет рвы и теперь просачивается сквозь стены в «Крокодилью яму».

Человек свободен в своих решениях, но мысли приходят помимо воли. Он подумал, что это конец. И страх, подобный холодной воде, стал просачиваться в его душу. Страх — это смерть, и вопль — тоже смерть. Он бросил в темноту кружку, надеясь попасть ею в дверь, но кружка ударилась о стену и плюхнулась в воду, которая поднялась уже выше щиколоток. Он кричал и гремел цепью, но никто не услышал его, словно он был замурован в гранитную гору.

Вода дошла до пояса. До груди, до плеч… Итак, ему суждено умереть в тридцать два года, утонуть в грязной жиже «Крокодильей ямы».

Счастлив тот, кто умирает в бою, кто видит небо и собственную кровь, зная, что она пролита не зря. А он ничего не сделал — не увидел битвы, которую готовил, не увидел, как сбывается его мечта, никому не оставил ее, мечту о человеческом счастье, которое возможно уже хотя бы потому, что мыслимо, желанно. Когда его мечта станет мечтою многих, в тот самый час люди воочию убедятся, что Город Солнца существует на земле, и войдут в него, как в собственный дом, для жизни долгой и прекрасной. Его мечта должна принадлежать людям, ей нужно дождаться своего часа… Жить! Жить! Не ради себя. Сохранить себя — небольшая заслуга. Но если смерть твоя обкрадывает несчастное человечество, тогда — жить. Во что бы то ни стало — жить!

Цепь мешала ему держаться на воде, тянула вниз. Тело цепенело от холода, руки и ноги сводила судорога. И не было уже сил, чтобы кричать. Он почувствовал, как разрываются легкие от хлынувшей в них воды.

Томмазо очнулся на каменном полу коридора.

— Приказано доставить тебя в застенок. Тебя будут пытать на «полледро», — сказал, ухмыляясь, тюремщик. — Вот тебе штаны и куртка. Оденься хоть ненадолго…

Он знал, что такое «полледро». Это деревянная рама с перекладинами, затесанными на угол, похожая на лестницу. Человека бросают на перекладины, вдевают руки и ноги в петли, скручивают концы веревок, и петли врезаются в тело до самой кости.

Он знал, что после пыток его ждет участь его друзей — смертная казнь, независимо от того, признает он или не признает себя виновным в организации заговора. Из окна камеры, в которой он находился до того, как оказался в карцере, видна была виселица и рядом с ней эшафот с плахой. Не казнят только сумасшедших, обрекая их на пожизненное заключение. Их казнят только после смерти — четвертуют или сжигают трупы на костре. Томмазо решил симулировать сумасшествие.

«Полледро» — не самая страшная пытка. Затем его пытали на «велье»: нагого подвесили на блоках над острым железным колом и продержали сорок часов, то опуская на кол, то приподнимая…

Когда его сняли, он увидел, что пол и орудие пыток залиты кровью.

— Целуйте меня! — закричал Томмазо. — Я святой! Я мертвый святой… Целуйте!

— Он безумен, — покачал головой нунций. Томмазо увидел в приоткрытом окне солнце и потерял сознание. К его ступням приложили раскаленное железо, но он, казалось, ничего не почувствовал. Врач сказал, что он умрет через несколько часов.

Два дня не приходил в себя Томмазо. А на третье утро открыл глаза и едва слышно сказал:

— Бумаги. Скорее принесите бумагу и чернила…

В камере при нем теперь находились его отец и брат. Оба они были неграмотны, а Томмазо не мог ни приподняться, ни пошевелить рукой. Но, когда принесли бумагу и чернила, Томмазо лежа, превозмогая боль, написал на первом листе слова: «Город Солнца…»

— Что ты хочешь написать, сын? — спросил отец.

— То, что пригодится людям больше, чем писания евангелиста Луки, отец. Держи крепче дощечку, — сказал он брату, который держал перед ним дощечку с листом бумаги. — Я расскажу людям о том, как они могут устроить свою жизнь. Нам этой жизни не увидеть, но дети должны жить лучше нас.

И он писал о детях, о женщинах, о стариках — прекрасных соляриях. Томмазо торопился. Он думал, что скоро умрет. Врач сказал, что появились признаки гангрены.

«Сами они никому не причиняют насилия, — рассказывал Томмазо о соляриях, — но по отношению к себе его не терпят и вступают в бой только, если на них нападают. Они утверждают, что весь мир придет к тому, что будет жить согласно их обычаям…

Солярии неоспоримо доказывают, что человек свободен, и говорят, что если в течение сорокачасовой жесточайшей пытки, какою мучили одного почитаемого ими философа враги, невозможно было добиться от него на допросе ни единого словечка признания в том, чего от него добивались, потому что он решил в душе молчать, то, следовательно, и звезды, которые воздействуют издалека и мягко, не могут заставить нас поступать против нашего решения!»

— Что ты написал? — спросил брат.

— Я написал, что все во власти человека, — ответил Томмазо.

До конца жизни он не переставал утверждать, что весь мир придет к тому, что будет жить согласно законам и обычаям Города Солнца.