Рассказы о философах

МИР ВЕЩЕЙ И МИР ИДЕЙ (Платон)

Платон (427–347 гг. до н. э.) родился в Афинах в аристократической семье. По отцу его предком был аттический царь Кодр, а по матери — Солон. Его действительное имя — Аристокл, а прозвище Платон (от греческого слова «plato» — «широта») дал ему, как говорят, Сократ — за его высокий рост, широкие плечи и успехи в борьбе. В юности он мечтал стать поэтом. Но на двадцатом году жизни отец привел его к Сократу, и Платон в течение восьми лет не расставался с ним.

После смерти Сократа Платон уехал из Афин, побывал в Сицилии и Египте. Возвратившись в Афины, в 385 году до нашей эры основал свою школу в роще, посаженной в честь аттического героя Академа, отсюда название школы — Академия. Платоновская Академия просуществовала до 529 года нашей эры, когда была закрыта императором Юстинианом. Трижды Платон побывал в Сиракузах у местных тиранов — сначала Дионисия Старшего, а затем его сына, Дионисия Младшего. Он вел с ними продолжительные философские беседы, стремясь сделать сторонниками своего учения о государстве. Тиранам льстило, что при их дворе находится знаменитый философ, хотя они были далеки от намерения осуществить платоновские идеи переустройства общества на практике.

Из множества написанных Платоном произведений до нас дошло немного — более двадцати. За исключением писем, все они написаны в форме диалогов, главным действующим лицом которых был Сократ.

Платон — родоначальник объективного идеализма. По его утверждению, мир конкретных, реальных вещей представляет собой отражение, копию мира идей — вечных, совершенных и неизменных. Вещи разрушаются и гибнут, мы о них забываем, а идеи, понятия, которым соответствуют эти вещи, остаются. Поэтому любая конкретная вещь лишь несовершенная копия идеи, говорил Платон.

Эти утверждения, конечно, очень сильно преувеличивают роль понятий. Но все же в них верно схвачен один важный момент. Наши понятия, идеи действительно обладают известной самостоятельностью, независимостью от конкретных вещей, отражением которых они являются. Более того, понятия, отражая существенные стороны вещей и отвлекаясь от второстепенного, являются в этом смысле более «совершенными», чем сами вещи, которым, как правило, свойственно много случайного (в нашем понятии о лошади, например, не содержатся такие конкретные и случайные признаки, как масть, худоба, длина хвоста, цвет и густота гривы и т. п., а любой нарисованный на бумаге треугольник не так совершенен, как «идея треугольности» — наше мысленное представление об идеальном треугольнике, абсолютно во всем соответствующем своему понятию). Вещи действительно разрушаются и гибнут, одно поколение людей сменяется другим, а наши знания о мире, закрепленные в понятиях, идеях, теориях, продолжают сохранять свою силу.

Таким образом, Платон, хотя и с идеалистических позиций, первым подошел к решению очень важной философской проблемы — проблемы свойств и содержания наших понятий, их особой «жизни», отражении в них и через них всеобщих, универсальных, необходимых законов бытия.

Дионисий Младший, властелин Сиракуз и Сицилии, был еще достаточно молод, чтобы преуспеть в науке управления государством и особенно в философии, которая, как полагал его родственник Дион, столь же высоко парила над всеми прочими науками, сколь высоко стоял над всеми смертными тиран. Отец Дионисия мало заботился о воспитании сына. Дион же считал, что необразованный тиран мог принести своим соотечественникам много бед, и пригласил в учителя Дионисию знаменитого философа Платона, с которым был знаком раньше. Дион восхищался умом Платона и его обширными познаниями, как и все, кому довелось встречаться с философом. Необычайный ум и широкая известность Платона могли, надеялся Дион, заставить Дионисия прислушаться к мудрым наставлениям афинского философа.

Платон не без колебаний откликнулся на просьбу Диона: в его памяти еще живы были мрачные воспоминания о первой поездке на Сицилию. Тогда, больше двадцати лет назад, он тоже отправился в Сиракузы по приглашению Диона. И тоже должен был внушить мудрость тирану — им был в ту пору Дионисий Старший, отец нынешнего правителя. Та миссия кончилась трагически для Платона — Дионисий приказал продать его в рабство. Спасибо киренцу Анникериду, он купил его и тут же отпустил на свободу…

Но соблазн был велик, к тому же Платон остался неисправимым оптимистом. И вот, оставив свою Академию, он приплыл в Сиракузы. Ему было тогда немногим более шестидесяти лет. Старая честолюбивая мечта создать с помощью молодого тирана государство, основанное на новых принципах, казалась тогда Платону близкой к осуществлению.

— Говорят, Платон, что бог удостоил тебя высшей чести и открыл тебе то, что скрыто от многих. Правда ли это, Платон? — такими словами встретил Дионисий учителя. — Что сказал тебе бог о своей высшей тайне, о сотворении мира земли и мира звезд?

— Огонь ничего не теряет, Дионисий, когда от него зажигают другой огонь. У нас в Афинах наказывают тех, кто не позволяет от своего огня зажечь огонь другому человеку. Бог открывается нам, когда мы хотим познать его. Тем более что человека и бога разделяет нечто меньшее, чем человека и человека. Творец создал душу человека и позволил другим богам наделить душу телом. Платона и Дионисия разделяют тела, — улыбнулся Платон: он-то знал, что его и тирана разделяет нечто большее — чистота и возвышенность ума (тиран невежествен), изящество лица (тиран хоть и молод, но лицо его грубо, и нет на нем печати благородства), — но ничто не разделяет душу и творца, — продолжал Платон, — она ведь часть бога. Познавая свою душу, мы познаем творца — так открывается высшая тайна. Мысль есть движение души, причастной к высшему разуму.

— Огонь зажигается от огня. Это я могу понять, Платон. Волна — часть моря. И в то же время ее движение есть движение самой воды. Верна ли такая аналогия, Платон? Волна, помещенная в сосуд, который мы раскачиваем, порождает в себе волны по тем же законам, по которым они возникают в море.

— Да, Дионисий, — ответил Платон, — это хорошая аналогия. Твое рассуждение делает тебе честь.

— Благодарю, Платон. Но не лесть ли это? Впрочем, продолжай. Бог сотворил душу, он же сотворил и мир. Каким образом, Платон? Я слушаю тебя.

— Хорошо, Дионисий. Среди необозримых просторов мысли бог нашел нечто видимое, и это видимое не находилось в покое, а двигалось случайно и беспорядочно. Бог создал из хаоса порядок. Затем, рассудив, что в этом видимом непостижимое не может быть прекраснее разумного, а к разуму ничего не может быть причастно без души, бог, рассудив таким образом, вселил разум в душу, а душу — в тело и соединил их так, что вселенная стала одушевленным разумным существом. Так как мир должен был стать зримым и осязаемым, а без огня нельзя ничего видеть и без твердого, без земли, нельзя ничего осязать, то бог создал огонь и землю. Между огнем и землей бог поместил воздух и воду.

Бог сообщил миру наиболее соответствующее его норме движение. А Именно то, которое не есть движение вперед-назад, вверх-вниз, вправо-влево, а круговое. И Далее, Дионисий: душа — господствующее, царственное начало. И все телесное послушно ей. Бог видит в мире только самого себя, Дионисий, а душа человека видит бога. Бог есть начало и конец мира, его причина и его результат, его образ и его содержание. Только это и существенно, Дионисий.

— Только это? Последнее?

— Только это.

— Я поразмыслю об этом на досуге, Платон. Мне трудно поспевать за тобой. Мне кажется, что ты и сам иногда поднимаешься к таким высям, откуда ничего нельзя увидеть…

— Но все можно постичь, — ответил Платон. — Зримый образ есть пристань, где отдыхает душа в своем бесконечном плавании. Но, как только она оставляет пристань, там воцаряется тишина.

— Мне помнится, Платон, что нечто подобное ты говорил Диону. Вещи — лишь временные пристани идей. Идеи оставляют на причале свой след, но не оставляют сокровищ. И никогда больше не возвращаются к этим пристаням.

— Да, Дионисий. И поэтому бессмысленно поджидать истину на пристани, куда она не возвратится. Встреча возможна лишь в открытом море, а наш корабль — мысль. Но мы снова в плену образов. Сущность же заключается вот в чем: мир вещей есть мир бесконечного становления и разрушения. То, что преходяще, не может быть истиной. То, что разрушается посредством другого и существует посредством другого — а таков мир вещей, — недостойно внимания. Знание о преходящем есть преходящее знание. Умирающая истина есть ложь. Подлинной истинностью обладает только вечное и неизменное, к чему причастна наша душа и благодаря чему она бессмертна, — бог…

— Спасибо, Платон. Но теперь скажи мне, каждого ли ты готов учить тому, чему учишь меня? Впрочем, ты уже сказал: огонь ничего не теряет, когда от него зажигается другой огонь. Но ты же сказал и другое: философами становятся избранные. Стремление постигнуть подлинную суть мира, понять его как целое дало нам философию. Ты говорил: государством должны управлять философы. Но каждый ли философ должен управлять государством, Платон? Вот и мой родственник Дион, с которым ты беседуешь чаще, чем со мной, может возомнить себя философом. И если верно, что философы должны управлять государством, как ты говоришь, то значит ли это, что я должен разделить мою власть с Дионом?

— Ты прав, Дионисий, — ответил Платон. И подумал, что зря пытается просветить властолюбца и невежественного гордеца, возомнившего себя мудрецом и великим поэтом. — Хотя первой добродетелью, как я говорил, является мудрость, которая может принадлежать не всем, а четвертой — после мудрости, мужества и умеренности — справедливость, все же надо сказать, что мудрость, как и остальные добродетели, без справедливости мало что значит. Справедливость есть союз, но не высшего с низшим, не мудреца с ремесленником, как полагают в Афинах, но высшего с равным ему. Решение союза избранных в глазах подчиненных выше решения одного мудреца и потому обладает силой закона. Мудрость не есть всеведение, но всеведение исключает обвинение в несправедливости.

Союз философов — это самое высшее, Дионисий, и потому он огражден от посягательств толпы.

За философами, как я говорил, в разумном государстве должно следовать сословие воинов. Третье сословие — ремесленники и земледельцы.

— Я помню, Платон. Все эти сословия уже существуют.

— Люди сейчас разделены по богатству и происхождению, Дионисий. Ими движет частный интерес. А следует их разделить по умению, путем испытания и воспитания: мудрые — правители, мужественные — воины, умеренные — земледельцы и ремесленники. И кто к чему более пригоден, к тому его и определить.

— Ты говорил, что надо отнять детей у родителей, как это делается в Спарте.

— Да.

— И лишить всех богатства?

— Достоинством должно стать не богатство, Дионисий, но служение общему делу. Таков должен быть закон.

— Это суровый закон, Платон.

— Это священный закон, Дионисий. Следует внушить людям, что таков божественный закон.

— Но божественный ли он, Платон?

— Он лучший.

— У людей не будет личной жизни, богатства, у них отнимут детей, никто не будет иметь права перейти из сословия в сословие, мудрые будут управлять, мужественные сражаться, глупые работать. Ради чего все это, Платон? Каким высшим правом мы рассечем общество на касты, какой высшей целью мы объединим этот лишенный страдания и любящей души механизм? Даже тиран, Платон, жалеет свой народ. А ты философ…

— Народ будет лишен не всей души, Дионисий, но только той ее части, которая смертна, которой свойственно страдать, испытывать счастье, горе, радость, страх. Эта часть души помещена в сердце. Но есть вторая часть, бессмертная, долг которой — следовать истине, а не химерам. Мы, таким образом, будем действовать во имя истины, ради истины и от имени истины, Дионисий.

— Я не обнаруживаю этой истины в моей бессмертной душе, Платон. Ты открыл мне истину твоей души, но как мне найти ее в моей?

— Ищи, — сказал огорченный словами Дионисия Платон. — Я подожду. — И, уловив насмешливый взгляд тирана, добавил: — В Афинах подожду.

Платон уехал. Но лет через десять был вновь приглашен в Сиракузы. Приехал. И опять не нашел общего языка с тираном…

Гегель, считавший Платона своим предшественником в философии, так рассказывает о конфликте, возникшем между Платоном и Дионисием: «Дионисий так же мало мог переносить присутствие Платона, как и его отсутствие, а присутствие Платона, кроме того, стесняло его… Его интерес к философии был таким же поверхностным, как его многократные пробы своих сил в поэзии. И так как он желал быть всем — поэтом, философом и государственным человеком, — то он не мог выносить, чтобы другие им руководили. Между Платоном и Дионисием не установилась, таким образом, тесная связь, и они то сближались, то снова расходились, так что и третье пребывание Платона в Сицилии кончилось охлаждением между ними, и прежняя дружба не восстановилась».