Рассвет в моем сердце

Яна

Осень, 2016. Москва

Лифт остановился на шестнадцатом этаже, но мы продолжили путь наверх по шаткой металлической лестнице. Я ничего не понимала. Куда? На чердак? На крышу?

Константин не выпускал мою ладонь из своей, посмеиваясь над тем, как озадаченно я крутила головой из стороны в сторону. Каблуки проваливались в дыры на ступеньках, и Костя вновь предложил понести меня на руках, но я ответила вежливым отказом. Чересчур много близости, мое либидо сходит с ума.

– Прошу. – Коэн остановился на последней ступеньке и указал на большую, почти во всю стену, дверь из поржавевшего металла.

– Там твоя квартира? – недоверчиво уточнила я. – Или… мастерская?

– Все вместе.

Он снял с моих плеч пальто, чтобы достать из кармана ключи. На этаже нет соседей! Паника привычно схватила за горло, и я попятилась. Костя повернулся, выглядел расслабленно, от художника будто исходили волны спокойствия. Я медленно выдохнула.

Константин послал мне улыбку, вставил ключ в замочную скважину, повернул несколько раз и потянул дверь в сторону – та с жутким грохотом откатилась.

– Нашел укромное местечко.

И чему я удивляюсь… Все гении ненормальные!

Костя шагнул в темноту, а я засмеялась:

– Ты Карлсон? Живешь на крыше!

– Да, малыш.

Костя распахнул шторы, впуская в квартиру мягкие лучи золотистого рассвета. А повернувшись ко мне, осекся. Краска покинула его лицо.

Побледнев, Костя забормотал:

– Я не… Я имел в виду второго героя… из мультика…

Приятно, что он уважает мои границы, но, наверное, мы перешли на другой уровень? Ласковое прозвище меня точно не обидит.

– Все в порядке, – заверила я. – Привидение с мотором.

Костя оторопело кивнул.

Его квартира оказалась лофтом. Пыльным, захламленным, но уютным лофтом. Стены покрыты белой краской, пол из темного дерева. Слева от входа расположена кухня без перегородок, она соединялась со спальней. Комната-кухня обставлена скудно: пара столешниц, барная стойка, табуреты, плита, холодильник. Две деревянные двери (в ванную и… на крышу?). По комнате-спальне разбросаны вещи: холсты, кисточки, листы, палитры, бутылки из-под вина, одежда и постельное белье. Широкий матрас заменил кровать. На полке, прикрученной к стене, я увидела фотографии в рамках, раритетный проигрыватель и внушительную коллекцию пластинок группы Bon Jovi.

– Моя гордость. Достались от брата. – Костя заметил, что я разглядываю пластинки, и робко спросил: – Ты разочарована? Я не ждал гостей, мне незачем делать уборку… – Он покраснел и начал собирать по полу носки и рубашки, хрустеть альбомными листами и греметь бутылками.

– Это доказывает, что у тебя не было плана заманить меня сюда.

Облегченно рассмеявшись, Костя кинул пальто на край застеленного пледом матраса. Я последовала его примеру – положила на матрас свою куртку: ни прихожей, ни вешалок в квартире не наблюдалось. Витал стойкий аромат масляных красок, пахло также сигаретами с гвоздикой и немного вином.

– Поставить музыку? – Костя направился к холодильнику и достал две бутылки слабоалкогольного пива.

– Рано же… и пяти утра нет.

– Мой сосед снизу оценит, – последовал ответ, и в голосе Кости отчетливо слышалось злорадство. Не хватало закадрового жуткого смеха и адского пламени.

– Давай помолчим, – предложила я.

Мы сели на матрас, чокнулись бутылками, выпили.

– К-хм… – Костя разглядывал этикетку, а я разглядывала его, все сильнее изумляясь: случайная встреча на мосту в корне изменила мою жизнь.

Если в молчании и была неловкость, то я ее не ощутила. Уютное молчание – главная проверка на совместимость (не считая совместного быта, конечно). Спокойствие рядом с Костей дополнялось трепетом увлеченности, подкрепляя мою уверенность в правильности безумных поступков.

Костя извинился, отошел в ванную, а я поставила бутылку на пол и прогуливалась по квартире. Вниманием завладела полка с фотографиями. В первой деревянной рамке – снимок мужчины и женщины. Они стояли на Красной площади, и на вид им было не более тридцати лет.

«Наверное, его родители», – подумала я и сразу заметила сходство. У мужчины такая же кривоватая, но обаятельная улыбка, зеленые глаза, впалые скулы… а у женщины – светлые волнистые локоны.

Я поставила рамку на место и взяла следующую: Костя в дутом ярком пуховике. Это сейчас он предпочитает стильное черное пальто, а там, наверное, лет в пятнадцать, был по-мальчишески угловатым и трогательным, как птенчик. Тонул в пуховике, щурился от вспышки. Рядом с Костей стоял темноволосый парень, явно старше. Ваня позавидовал бы физической форме этого бугая. Сначала я подумала, он друг Кости – уж слишком парни непохожи, но улыбка… слегка кривоватая, левый уголок выше. Брат?

– Что ты делаешь? – Ровный голос как удар молотка.

Я застыла. Стыдливый жар вызвал испарину на лбу.

– П-прости.

Костя молча взял рамку из моих рук и долго смотрел на фото, спрятанное за пыльным стеклом. Я боялась вдохнуть и до боли искусала щеку. Я все испортила. Он прогонит меня, накричит, ударит. И я понимала, что заслужила его гнев: Константин не разрешал мне копаться в его личных вещах, лезть в его душу. К тому же я не спешила открывать свою.

Но Костя ответил спокойно:

– Все нормально. – Он провел по стеклу пальцем, стирая дорожку пыли, и поставил рамку на место.

Константин посмотрел на меня, и в его глазах читалась не злость… боль. Она до краев наполнила зеленые радужки. Я словно смотрела в свои глаза. Господи… Как я могла подумать, что он способен причинить мне вред? Любой адекватный человек не стал бы кричать и ругаться из-за подобного.

Костя сел на матрас и похлопал ладонью по темному пледу.

– Я просил тебя рассказать о себе, Яна… Но мне следует начать, да?

Оставалось неопределенно дернуть плечами. Насколько уместно мое любопытство? Имею ли я право…

Костя потянул меня к себе на матрас. Когда мы сели рядом, уже привычно взявшись за руки, он заговорил:

– Что хуже: когда тебя недолюбили в детстве или перелюбили?

– Перелюбили? – уточнила я. – Это… невозможно.

Коэн начал издалека, и мне было совсем непонятно, чем закончится разговор. Я словно балансировала на грани: в любой момент беседа рискует принять агрессивный оборот… Нет. С Костей разговор выйдет из-под контроля из-за искренности, и мне придется ответить тем же. Мне захочется рассказать ему о себе. Вот это действительно страшно.

Костя лег на матрас, заложил свободную руку за голову.

– Ты говоришь «невозможно перелюбить», потому что перелюбили тебя, богатая девочка, – сказал без упрека.

Отрицать было глупо, и я кивнула.

– Тебе все доставалось легко, Яна. Ты жила беззаботно. Ты не ценила то, что у тебя есть… до определенного момента.

Костя снова сел напротив меня, скрестил ноги. Если он и хотел спросить, что это был за момент, то не решился. Я оценила его тактичность.

С детской непосредственностью и уверенностью в своей правоте он заявил, вздернув подбородок:

– Я не верю в такую тебя. Не верю, что ты была настолько плохой, как думаешь о себе. – Он сидел близко, его дыхание щекотало мне губы. – Яна?

Я нервно дернула уголком рта и задала вопрос:

– А недолюбили, значит, тебя?

Я сменила тему, и выражение лица Кости тоже изменилось, помрачнело. Он достал из кармана джинсов пачку сигарет и закурил. Предложил мне, но я отказалась. Пару минут Костя молчал, затягиваясь сигаретой и выпуская на волю белый дым. Я терпеливо ждала.

Затушив окурок о край маленькой черной пепельницы у кровати, Константин начал рассказ:

– Родители любили моего брата сильнее, чем меня. – Он говорил тихо, но каждое его слово, наполненное болью, казалось глубоким порезом. – Да, понимаю, я необъективен, но… Для них Дима был идеальным сыном. Его математический склад ума им ближе, понятнее. Я ревновал. А когда они умерли – утонули в озере, – мы остались с Димой вдвоем. Мой брат, он… жил, понимаешь? Его было за что любить. Он ничего не боялся. А я прятался за холстом…

Костя отвернулся, шмыгнул носом. Когда он снова заговорил, то звучал еще надломленнее:

– Бывало, Дима отдыхал в гараже с друзьями и девушками. Он играл на гитаре, чинил автомобили, танцевал под Bon Jovi… Я смотрел на его жизнь через маленькое окошко, а потом убегал к себе в комнату и рисовал… рисовал… Его жизнь. Дима звал меня, хотел познакомить с компанией, хотел, чтобы я понял: смерть наших родителей трагична, но не ставит крест на настоящем. Но я отказывался.

– У тебя было увлечение, любимое дело, – неуверенно возразила я.

Сложно поверить, что смелый, неунывающий, амбициозный Константин Коэн чего-то боялся и жил в тени старшего брата.

– Конечно, я общался с людьми, но только с целью найти идеи для своих картин. Я до сих пор так делаю, честно говоря. И познакомился с тобой… тоже из-за этого. Нарисовать твою душу.

Он мельком глянул на меня, вероятно, ожидая обиды, но я кивнула. Мы оба собирались использовать друг друга. Хорошо, что не вышло.

Костя заговорил вновь:

– Я встречался с девчонками, но ради их тел на моих холстах. Мне было плевать на брата и его увлечения, на друзей, девушек, учебу. Меня все устраивало, но ведь я не жил. Так, существовал. Знал, что Дима всегда прикроет мой зад: обеспечит едой и крышей над головой.

– А Дима? Что он думал?

Я сразу пожалела о бестактном вопросе, но Костя задумчиво потеребил край своей футболки и ответил:

– Мы не были близнецами, но брат понимал меня с полуслова. Не пытался увлечь наукой, не заставлял зубрить математику и не требовал, чтобы я нашел подработку. Он принимал меня таким, какой я есть, и верил… Он действительно верил, что у меня все получится.

– А ты…

– Я не верил. Ни себе, ни ему.

Щеки Коэна раскраснелись, и я прислонила к ним свои холодные ладони, чтобы Костя успокоился и смог продолжить.

– Мне казалось, Дима просто хочет быть лучшим… Чтобы даже с небес родители гордились им, а не мной. Какой я был придурок!

Костя вырвался из моих рук, встал, вцепился в волосы.

– Тот день… Дима разбился на машине, а я в то время сидел в комнате и рисовал. Его портрет.

Наши истории оказались схожи, и мне следовало рассказать свою, чтобы ему стало легче, чтобы Костя знал: я его понимаю. Но сначала пусть выскажется. Проживет старую боль. Наконец отпустит. Неправильным казалось тянуть одеяло на себя. Возможно, я первая, кто слышит его наполненное чувством вины откровение.

– Я в последний раз взмахнул кистью и закончил портрет Димы, тогда-то и раздался телефонный звонок. Я не верю в интуицию, но в тот момент внутренний голос кричал: «Не отвечай!» Но я, разумеется, ответил…

Костя вздрогнул, сел обратно на матрас и крепко стиснул мою ладонь. Мы держались за руки и будто вросли друг в друга, две сломанные ударами судьбы детали. Костя шумно вздохнул и продолжил:

– Я плохо помню тот вечер. В голове крутились две мысли: Дима погиб, и я мог погибнуть вместе с ним. Но я выбрал остаться дома и рисовать. Дима уговаривал меня поехать на речку, а я отказался. Ему тоже не следовало ехать… Брат любил свою машину, но я считал лазурную «девятку» произведением сатаны. – Костя мягко одернул руку и до красных полос потер ладонями лицо. – Яна, понимаешь… Я знал: что-то случится. Знал, но ни черта не сделал! – Его голос сорвался на хриплый крик.

Ранее монолог художника напоминал аккуратные мазки грустно-нейтральным цветом, то теперь краски потемнели, сгустились.

– Ты не виноват, Костя.

Но я отлично понимала: трудно заглушить чувство вины. Оно грызет изнутри, как червь яблоко. Оно нашептывает: ты мог бы изменить все… После истории Кости я будто со стороны взглянула на свою трагедию. Не взбунтуйся я, не убеги в клуб, мы бы поехали в коттедж вместе. Удалось бы предотвратить аварию? Или я бы погибла вместе с родителями? Смог бы Костя спасти брата? Или он стал бы второй жертвой лазурной «девятки»? Я не знала. Никто не знал. Но психика решает справиться с потерей так: возложить вину за произошедшее на свои плечи.

Повезло? Случай? Ты уверена? Нет. Все из-за тебя.

Я твердо ответила – и себе, и Косте:

– Неизвестно, получилось бы изменить то, что произошло. Представим, ты уговорил бы Диму не ехать в тот день на речку. Но завтра? Он бы все равно сел за руль своей машины.

Мои мама и папа. Они бы воспользовались автомобилем в любой другой день после моего праздника. Возможно, судьбой им было уготовлено погибнуть, а мне – остаться. Бессилие не должно приводить к самоистязанию. Бессилие помогает отпустить то, на что повлиять мы не в силах. Все мы играем по правилам Вселенной.

Но Костя не слушал. Он помотал головой и воскликнул:

– А вдруг Дима специально врезался в тот грузовик, чтобы я начал ценить жизнь? Чтобы я сделал хоть что-то?! Я подготовился к поступлению и уехал в Москву.

– Останься он жив, ты бы все равно поехал поступать, верно?

Костя озадаченно подергал нитку на футболке.

– Ну… – Он замялся. – Да. Поехал бы. И Дима обещал перебраться в Москву.

– Значит, Диме незачем было напоминать тебе о ценности жизни. Брат любил тебя.

Мои мама и папа тоже любили меня. Да, в тот вечер они злились. Да, дорога была скользкой. Но… Они бы никогда не оставили меня намеренно.

На глаза навернулись слезы, и я быстро потерла веки.

– Ты права, Яна. Но я был разбит. Я не прошел конкурс в художественное училище… – Костя замолчал, словно ему перестало хватать воздуха. Прокашлявшись, провел ладонью по волосам и тихо добавил: – Я развеял прах брата на том холме. Постоянно думаю: гордился бы мной Дима? Когда я работал в «Пейнт», то верил, что гордился бы, но… Я все потерял. Все заслуги, все успехи… Все.

– Или освободил место для чего-то нового? Для настоящего искусства. Для… – Я осеклась, едва не сказав «любви». – Прости себя, Костя. – Мои губы нашли его. Я выдохнула: – Двигаться дальше – единственное, что мы можем.

– Мы?

Я сильнее прижалась к его губам. Кого я пыталась утешить – Костю? Или восемнадцатилетнюю Яну, когда ее родители попали в аварию? Скользкая дорога, недовольный моим поступком отец.

«Он не справился с управлением», – сказал врач, когда я в идиотском дизайнерском платье, на каблуках и с блестками по всему лицу прибежала в больницу. На мой вопрос, когда я смогу увидеть маму и папу, меня повели в морг – опознавать трупы. Ваня держал мою руку. Рыдания душили мое горло. Скользкая дорога, верно. Злость на непутевую дочь? Скорее всего. Роковая случайность? Судьба? Наверное, наверное… Я могла быть в той машине, и, глядя на мертвых родителей, я мечтала оказаться в той машине. Погибнуть. Но я… Я…

Я жива. Руки Кости обнимали мою талию, вернув из тумана воспоминаний. Долгий диалог двух израненных душ – частиц одной души – и Костя рывком усадил меня на свои колени. Я жива. Дышу, смотрю, влюбляюсь?..

Губы Константина обрушились на мои поцелуем, смыв все сомнения. Костя целовал меня иначе. Не так, как на концерте или на поляне, или минутой ранее, а страстно и отчаянно, цепляясь за меня, за нас.

И я целовала Костю, словно от нашей близости зависела моя жизнь. Я отгоняла прочь страхи и сомнения. Призраки прошлого сгорали в пламени, что разгоралось от прикосновений Константина Коэна.

Он дотронулся до голого участка кожи между поясом моих джинсов и краем майки, параллельно проводя дорожку горячих поцелуев по шее и подбородку. На секунду Костя замер, проверяя, как я отреагирую. Но я в ответ запустила ладонь под его футболку: потрогала твердый пресс, поерзала на коленях. Мы дышали в унисон: неровно, сбивчиво. Я думала, что мое тело будет пугливо сжиматься и напоминать о болезненных отношениях. Зря боялась. С Константином все было иначе, словно впервые. Он бережно, неторопливо касался моих бедер, талии, спины. Я нуждалась в новых приятных воспоминаниях и провела свободной ладонью по грудной клетке Кости, сминая его футболку в кулаке. Хотелось избавить его и себя от одежды, чтобы скорее соединить наши тела воедино.

Его пальцы коснулись моих ребер и поднялись выше, к затвердевшим соскам. Вдруг Костя замер. Он прекратил целовать мою шею и отстранился. Диалог глаза в глаза. Зеленые и серые. Немой вопрос: ты уверена?

Приятно, что ему не все равно. До мурашек восхитительно, что он чуткий, решительный и хочет того же. Меня. Нас. Его бережное отношение ко мне, а также страсть между нами или более сильные чувства – что-то из этого испепелило мои страхи. Я смело кивнула и потянула наверх его футболку.

Костя поднял руки, и через мгновение в лучах теплого солнца я увидела его загорелые плечи, рельефный пресс, светлую дорожку волос у края джинсов… Бедра сжались, стоило посмотреть на его ширинку, выпуклую от возбуждения. Костя лег на плед, позволив мне управлять ситуацией, и я наклонилась, чтобы провести языком по его коже – мышцы подтянутого пресса сократились, а с губ Кости сорвался сиплый стон.

Коэн вдруг снова сел и заключил мое лицо в свои ладони:

– Яна, я должен сказать тебе…

– Потом. – Я помотала головой. – Все потом.

Слишком долго я ждала именно его. Не идеального, но созданного для меня. Ничто не казалось столь правильным, чем наша близость.

Костя секунду колебался, и вновь припал к моим губам, покусывая их с особой нежностью. Следом за его футболкой на пол полетела моя майка и лифчик. Голую кожу обдало мурашками. Я инстинктивно прикрылась.

– Ты совершенство, – сказал Константин, перехватив мои ладони. Прижал их к своим ключицам и добавил: – Ты шедевр.

Я сидела на его коленях, поэтому в полной мере чувствовала, как он возбужден. Зеленые глаза потемнели, а эрекция посылала электрические заряды по моему телу: я поерзала, и мы синхронно застонали. Казалось, еще секунда, и я взорвусь.

Торопливо расстегнув ремень его джинсов, я потянула за молнию. Та девушка, что дремала без ласки, очнулась и хотела принадлежать именно этому мужчине.

Константин уложил меня на плед и навис сверху. Медленно провел ладонью по моим ногам от лодыжек до бедер. Расстегнул пуговицу, снял джинсы. Осыпал поцелуями мои бедра. Я горела от нежной пытки и едва помнила, как дышать. Мои пальцы зарылись в его светлые пряди.

– Секунду. – Костя отвернулся, вытащил из пальто бумажник, открыл его и достал конвертик с презервативом. – Я не готовился, если что. – Он кривовато улыбнулся, и у меня свело низ живота.

– Иди сюда, – попросила я.

Слившись в поцелуе, мы избавили друг друга от нижнего белья.

Аккуратно лаская пальцами мой клитор, Костя медленно сводил меня с ума. Он надел презерватив, но не спешил действовать. Да, мое прошлое наполнено болью, но… Я готова. Мне надоело бояться. Мне нужно, чтобы он наполнил меня.

Поэтому я коснулась его твердого члена и направила к своим раздвинутым бедрам. Член скользнул в лоно, и я приглушила свой крик очередным поцелуем. Впилась ногтями в его плечи. Прижалась сильнее, обхватила ногами его торс. И совсем скоро движения приняли неистовый темп. Константин Коэн – истинный художник. Он смешивал в своих действиях нежность и страсть, как смешивал на палитре краски.

Меня разбудили лучи яркого солнца. Застонав, я прикрылась подушкой, но панорамные окна не оставили ни единого шанса вернуться в сладкие сновидения. Тогда я приподнялась на локтях и огляделась: Костя сидел на табурете в одних пижамных штанах, пил кофе из пластмассовой чашки и смотрел в телефон. Влажные волосы он зачесал назад и казался чертовски сексуальным. Впрочем, как и всегда.

Заметив, что я проснулась, Костя поставил чашку на барную стойку, подошел и коснулся губами моего виска. Получилось… естественно, будто мы начинали так каждое утро.

– У тебя есть маска для глаз или что-то вроде? – недовольно спросила я и указала на окно. – Невозможно спать.

– Обычно я закрываю шторы… Но мы были слишком заняты.

Костя поиграл бровями, а я зарделась. Точно, несколько часов мы изучали друг друга, позабыв о мире вокруг, и отключились после почти суток без сна.

Константин указал на барную стойку:

– Кофе и пицца – не завтрак мечты, но ничего другого у меня нет.

Завернувшись в простыню, я встала и обняла его, вдохнув аромат мыла, лимона и бергамота, исходивший от загорелой кожи. Хотелось сказать, что мое пробуждение в лофте – самое счастливое за много лет, поэтому любой завтрак в компании своенравного художника идеален. Но я растеряла все слова, глядя на Костю с незнакомыми чувствами, от которых трепетало сердце и с лица не сходила улыбка. Вместо признания я поцеловала Коэна в шею, в щеку и, наконец, в губы.

Он ответил на поцелуй, и мы едва снова не оказались в постели. Но мой желудок настойчиво требовал еды, и Константин дал мне кусок пиццы. Я поблагодарила, села на табурет и пару раз откусила, пока Костя кипятил чайник и наливал мне растворимый кофе.

Скованности после совместной ночи между нами не было, мы флиртовали, говорили о всякой ерунде и много смеялись.

Покончив с завтраком, Костя щелкнул пальцами, тем самым сообщив, что в голову ему пришла гениальная идея. Ее он и озвучил:

– Раз ты здесь, могу я нарисовать тебя? Честно говоря, у меня есть мечта. Когда я увидел клип «Always» от Bon Jovi, то мечтал повторить сюжет в реальности, со своей музой. Только финал у нашего клипа будет другой.

– Заинтриговал, обязательно посмотрю на «Ютубе», – кивнула я и хитро улыбнулась: – Ты уже рисовал меня в кофейне, но не показал.

– То был набросок. – Коэн поморщился, обесценив свой труд. Типичный перфекционист. – А сегодня я возьму в руки палитру и впервые… – Он прокашлялся. – Впервые буду рисовать на холсте, не вспоминая то, что меня уничтожило. Буду испытывать только благодарность и…

– Что?

– Влюбленность.

Пару секунд я смотрела в горящие от восторга глаза Кости. Ну как ему отказать? Да и зачем? Я вернулась на матрас, а в голове барабанило его «влюбленность». Он… признался мне в чувствах? А что испытывала я? Сердцебиение, будто я на марафоне по бегу, все сказало за меня.

Никогда прежде я не видела более счастливого человека, чем Константин за любимым занятием. Он засуетился, исчез из виду и вернулся с холстом в руках. Под мышкой Костя держал чемоданчик, вероятно, с красками, а в руках – палитру.

– Раздеваться необязательно, – сказал с усмешкой, когда я потянулась к простыне. – Мне в первую очередь интересны черты твоего лица, но… – Коэн загадочно замолчал.

– Но?

– Я был бы не против.

В самодовольного художника полетела подушка.

– Рисуй! – отчасти приказным, отчасти обиженным тоном воскликнула я и проворчала: – Извращенец.

– А я думал, моя муза раскрепощенная…

– Твоя муза отлично метает ножи, – напомнила я.

– К моему счастью, ее рука дрогнула.

Хихикнув, я вспомнила нашу первую встречу. Ему удалось. Удалось доказать мне, что я снова могу доверить свое сердце мужчине.

Я накинула на плечи теплый плед. В Москве дали отопление, но в окна лофта задувал сквозняк. Костя же словно не ощущал холода: творцом завладело вдохновение, и весь его мир сузился до размеров холста. Константин стоял посреди комнаты в пижамных штанах и водил кистью, иногда обмакивая в подходящую краску на палитре. Из-за мольберта выглядывали его широкие плечи и золотистые пряди, а когда Костя бросал на меня внимательный взгляд, по моему телу расходились волны жара.

Сначала я подумала, что не смогу высидеть долгое время в одной позе, но увлеченность передалась и мне: я не заметила, как пролетело время. Только я увлеклась не портретом, а художником. Прокручивала в памяти его историю и восторгалась: уверенный в себе мужчина, оказывается, переживший семейную трагедию мальчик. Одинокий, разбитый. И сильный. Несмотря на удары судьбы, он не сдался и помогал другим. Мне.

– Спасибо.

– А? – Костя выглянул из-за холста. – Ты что-то сказала? – Волосы прилипли к его лбу, впалые скулы чуть покраснели. Он облизал пересохшие губы, и я с трудом подавила желание вскочить и поцеловать его.

– Нет-нет. – Я отмахнулась. – Ты закончил?

– Набросал кое-что. – Костя отвел глаза.

– Покажешь? – Я откинула плед и, придерживая рукой простыню, направилась к художнику. – Мне интересно увидеть!

Но Костя на полпути поймал меня в объятия.

– Не закончил, – мягко сказал он. – Скоро покажу. Обещаю.

– Ах ты! – Я шутливо начала колотить его по спине. – Тогда я ухожу!

– Куда? – Константин закинул меня на плечо и понес обратно к матрасу. – Муза выполняет все прихоти художника, если вдруг ты забыла. – Он скинул меня на постель и навис сверху. Принялся целовать, отвлекая внимание, электризовать мою кожу прикосновениями. – Сейчас моя прихоть – сделать тебе очень приятно… – Его ладонь скользнула под простыню.

Ох, черт….

– Иди, дорисуй. – Я выпуталась из его рук. С трудом сдерживая смех и желание поддаться мягкому натиску, встала и гордо вздернула подбородок. – А мне нужно в ванную.

Пусть знает, какой упрямой я могу быть!

– Пять минут, коллега. – Костя указал на левую дверь и вернулся к холсту, а я, подхватив нижнее белье, пошла в указанном направлении.

В маленькой ванной я приняла душ и надела белье: мне нравилось, как медленно Константин снимал с меня лиф и трусики… Я собиралась скорее вернуться к нему и повторить самую горячую ночь (утро?) в моей жизни.

Причесывая пальцами волосы, я мысленно предвкушала новый день: куда мы пойдем, что будем делать. Например, я покажу Косте еще пару любимых кофеен или познакомлю с Ваней, или расскажу подругам – пусть искренне за меня порадуются. Свободное время не пугало, теперь я могла провести эти часы с Костей. Свобода… Я ей наслаждалась.

На цыпочках я вышла из ванной с целью накинуться на Костю с крепкими объятиями и страстными поцелуями, но затормозила.

Незнакомый мужской голос гремел из динамика:

– Коэн, ты, короче, это… решил? Коллекционер приехал в Петербург. Напомню, он даст грант на выставку талантливому художнику. – Голос звучал из динамика мобильного телефона. – Перевожу на язык идиотов: Коэн, грант достанется тебе! Ставлю на кон все кисточки. Ты должен поехать!

– Петь… – Я выглянула из-за двери ванной: Костя одевался, поэтому говорил с собеседником по громкой связи. Он просунул руки в рукава белой хлопковой рубашки и нетерпеливо сказал: – Я планирую уехать на природу. В Карелию. А Петербург… Мне и показать коллекционеру нечего. Я также не хочу менять один большой город на другой.

– Коэн, Петербург – не Москва! Коллекционер из Сиднея – не Мария! – отчаянно воскликнул некий Петя. От его жалостливого тона у меня зазвенело в ушах. – Не упускай шанс, придурок! Я купил тебе билет.

Костя закончил застегивать пуговицы, фыркнул, поднял голову.

Наши глаза встретились.

– Ладно… – бросил он в ответ собеседнику, не отводя от меня взгляд. Ну, скажи этому Пете, что ты никуда не поедешь, что встретил меня! – Спасибо, Монро. Созвонимся.

– Ой, иди ты…

Гудки рвали тишину несколько секунд, пока Константин не дошел до телефона и не закончил звонок. Теперь тишина ощущалась физически: комом в моем горле, дрожью в пальцах, ударами моего разбитого сердца.

– Ты… уезжаешь?

Это не причинит мне боль. Не причинит! Между нами сделка. Была.

Мой голос сорвался:

– Ты сказал бы? – Вопрос перемешался с предательским всхлипом. Я подняла глаза к потолку, чтобы слезы заливались обратно. Добавила сдавленно: – Или просто бы исчез?

– Я не решил еще… – Он осекся.

– Нет. – Я коротко рассмеялась. «Планирую уехать на природу». – Ты все решил.

– Яна…

– Карелия, да? Надеюсь, тебе там понравится. – Быстро подбирая с пола вещи, я боролась со слезами и шумом в ушах. – Свободные отношения. Ты это имел в виду? Теперь ясно, что на языке кобелей значит «свобода».

Я злилась не из-за того, что мы переспали, и не потому, что эта связь ни к чему не привела. И, разумеется, дело не в том, что я поверила, будто может что-то получиться… Нет. Обида корежила, выворачивала наизнанку, из-за простой истины: я сама установила гребаные правила.

Не влюбляться.

Не усложнять.

Мне. Не должно быть. Больно!

– Спасибо. – Голос звучал на удивление ровно.

– За что? – Костя застыл посреди комнаты.

– Ты показал мне свободу. Ты прав. Свобода – это когда ты сбегаешь и причиняешь боль. Урок я усвоила и часть своей сделки выполнила.

Мой взгляд скользнул по холсту. Первый импульс – подойти и порвать рисунок в клочья, что бы там ни было. Гребаный шедевр… Нет. Плевать. Видеть не хочу. Пусть подавится. И вспоминает, чего ему стоил этот портрет.

– «Свобода»! – передразнила я, прогоняя слезы. Он не увидит моих эмоций и ни за что не поймет, как дорог мне стал. Я надела джинсы и майку. Ком в горле рос, мешая говорить, поэтому пришлось повысить голос: – Какой смысл в свободе, если ты снова бежишь? И врешь? И… используешь!

– Я собирался тебе сказать. – Коэн попытался взять меня за руку, но его пальцы столкнулись с воздухом. – Я ни о чем не жалею, Яна. И ты не должна жалеть. Начинается новая глава твоей жизни. – Он все-таки взял мою ладонь и грел теплом холодные пальцы. – Ты улыбалась. Ты хотела открыться мне, я видел. Я выслушаю, если ты поделишься со мной своей историей. Но… – Его рука отпустила мою резко, словно кусок льда бросили за шиворот. Так Константин Коэн бросил меня обратно в реальность. Без него. – Ты обрела свободу, Яна. Это все, чего я хотел. Это все, что я могу тебе дать.

Черты его лица, омраченные сожалением, полоснули, как ножом.

Он остался верен нашему уговору.

Я схватила куртку и бросилась прочь. В ребрах щемило, но я запретила себе плакать. Распахнув с лязгом металлическую дверь, выбежала из лофта и направилась к лестнице. Вот теперь можно рыдать. Слезы сорвались с ресниц, размывая коридор, разрывая мое сердце на куски. Если свобода приводит к пустоте и разочарованию, я не хотела бы о ней знать.