Рассвет в моем сердце

Константин

Осень, 2016. Москва

Мне не нравилось выяснять отношения. Причинять боль. Говорить: «Нет, подожди, я все объясню…» Нечего объяснять. Исход был ясен с первой встречи. А мое глупое сердце… Пусть на хрен заткнется.

Мне проще согласиться. Я всегда соглашался с Марией, и оказалось привычно пойти на попятную. Яна сама приняла решение, сделала выводы, и я не стал спорить. Кто я такой, чтобы останавливать ее? Я словно прирос к полу. Смотрел, как Яна уходит, и думал: я поступаю правильно. Вдруг эти отношения снова будут меня душить? Вдруг я не справлюсь? Яна права: я гребаный трус, и вчера, вопреки здравому смыслу, переспал с ней. Хотел ее. Был с ней. А сегодня… дал уйти. Правда в том, что я собирался уехать. Привязанность сделает меня зависимым, убьет вдохновение, а расставание – разобьет на осколки. Так было с Марией. Я не мог подвести Яну: дать ей надежду и все испортить. Она заслуживает любви. Есть огромный риск, что я задохнусь в отношениях и уеду. Лучше сразу, верно?

Сделка удалась.

Когда стук каблуков Яны стих, я закрыл дверь и секунду слушал тишину. Огляделся. Смятые простыни… две кружки на барной стойке… корочки пиццы… мольберт.

Стиснув кулаки, я подошел к холсту.

Яна смотрела на меня огромными серыми глазами. Красивая…

Схватив кисть, я поменял цвет ее радужки: из легкой асфальтовой дымки они стали темными, как небо перед грозой. Я мазнул кистью по волосам Яны, взлохмачивая темные локоны. И губы… перерисовал их, чтобы она не улыбалась. Я содрогнулся под тяжестью эмоций, исходивших от портрета, и попятился, разглядывая свое творение. Мне удалось причинить Яне боль. У меня получилось увидеть ее душу.

Да. Константин Коэн, ты создал шедевр.

Где аплодисменты, фанфары? Облегчение, в конце концов?

Пустота. Будто теперь нарисовать картину – ничтожно мало. Недостаточно.

Не хватает.

Выругавшись, я направился в ванную и ополоснул лицо холодной водой. Выпрямился. Из зеркала на меня смотрел парень. Не Коэн. Кузнецов. Тот, кем я был, когда жил в деревне с братом. «Тогда ты всего боялся, Костя. Жить боялся. А теперь? Разве ты не вернулся в исходную точку?»

Отражение криво улыбнулось, исказив черты до неузнаваемости, до внешности старшего Кузнецова. Дима заговорил в моей голове: «Ты открылся. Своей музе. Единственной – ей – рассказал про то, что испытывал. Она же тебя поняла. Она тебя освободила».

Я снова брызнул в лицо водой. Посмотрел в зеркало. Константин Коэн хвалился тем, что смог найти свободу. Но что, если рядом нет того, с кем ее разделить? Она станет клеткой? Питер был прав. Или нет? Неважно. Я уеду, точно. Решил. Но отчего же вскрылись старые раны? Боялся вновь быть одиноким, попасть в абьюзивные отношения. Мне казалось, когда я верну способность творить, то стану безразличен ко всему, кроме искусства. Но…

Мое глупое сердце требовало иного.

Сорвавшись с места, я схватил ключи от квартиры, надел футболку и пальто. Мне нужен совет – твой совет, брат. В чем же смысл свободы?

Лето, 2012. Деревня недалеко от Калининска, Саратовская область (Через пару дней после аварии)

Кап-кап. Дождь дробью по стеклу.

«Природа по Диме плачет», – сморкаясь в платок, сказала молодая женщина. Костя не узнал ее. Он больше половины из тех, кто пришел утром на похороны, не узнал. Где были все неравнодушные, когда братья потеряли родителей? Ах да. Также приехали, высказали сочувствие: «Ну, вы держитесь», – и покинули деревню. Нечего им тут делать, городским.

Кап-кап. Дождь барабанил по крыше.

«Бедный, несчастный мальчик… совсем один остался», – шептались у него за спиной. Стояли под черными зонтами и, наверное, думали: скорее бы уйти в тепло, помянуть водочкой. А Костя не отводил взгляд от деревянной крышки гроба. Не мог поверить, что там, в земле, навсегда заснул его жизнерадостный брат.

Костя шмыгнул носом. Зря не проколол шины, не разбил лобовое стекло, не воткнул кисть в сгусток проводов под капотом…

– Ты у нас поживи, милок. – Тетя Люба почесала морщинистую щеку и поставила перед Костей чайный гриб. – Все разъехались после похорон, а тебе что, в пустой дом возвращаться? Побудь с нами, мы мешать не будем. До поступления в училище сколько? Пару недель осталось. Готовься, милок, готовься…

– Не хочу я никуда поступать.

Он подвинулся на хлипком табурете к стеклу и наблюдал за миллиардом капель. Расшибаются об землю, оседают на окне, застревают на листьях. Одинаковые. Никому не нужные. И он теперь совсем один.

– Ах ты… – Соседка поставила руки в пышные бока. – Ну! Соберись! Того ли Дима желал? Мы не гоним тебя, милок, не думай. Но жить-то надо… Они там, – тетя Люба подняла сухенькую руку и указала на потолок в трещинах, – смотрят сверху. Молятся за нас Господу…

Костя окончательно вышел из себя. Вскочив, направился к выходу из дома под охи-вздохи соседки. «Смотрят, как же! Пусть им стыдно будет, что оставили меня одного». Не замечая ливня, Костя шел куда глаза глядят.

– Эй-эй, Константин!

От бушующего ветра гнулись деревья, летали по проселочной дороге листья, а гром и молнии терзали небо. «Показалось, – подумал младший Кузнецов. – Не брат же зовет, в самом деле».

Костя скривил губы в улыбке, чтобы справиться со спазмом боли, зачесал назад прилипшие ко лбу мокрые волосы и ускорился. Почти бежал. Куда-нибудь. Подальше. От сочувствия, от жалости, от несправедливости. Дима… Клялся же, что никогда не оставит.

– Константин, окаянный ты! – Кто-то схватил его за шиворот футболки. – Живо на крыльцо. Заболеешь, дубина стоеросовая!

Дождь заливал глаза. Костя вытер лицо и смог разглядеть старика Савелия – своего учителя рисования. Поговаривали, давным-давно Савелий писал картины для самого Сталина. Так ли это, Костя не знал, но щупленький дедуля с бородой по пояс точно обладал талантом к живописи. И в Константине заметил талант: обучал всему, что сам умел. Одинокий Савелий любил прикладываться к бутылке, но на занятиях был трезв и спуску ученику не давал.

Сейчас он тоже смотрел строго, накрыв и себя, и Костю синим зонтом. Почти бесцветные глаза Савелия походили на ясное небо. Сердце защемила тоска – учитель напоминал Косте о творчестве и о том, что в последний раз он работал над портретом брата.

– Я не рисую. Надоело.

Больно.

– Чего-чего? – Савелий перекричал шум дождя басом, не подходящим к возрасту и внешности. – Ты мне эти разговоры брось, Константин!

Схватив за локоть, старик дотащил Костю до своего дома. Там он втолкнул юного художника в маленький коридор. Захлопнул дверь, закрыл зонт. Стало вдруг тихо, будто они оказались в другом измерении.

Костя вытер лицо, но щеки по-прежнему пекло от теплой воды. Тогда он потер глаза. Сильно, до боли. Проклятый дождь, все из-за дождя, верно. Это не слезы. Нечего реветь по тем, кто бросил.

Савелий скинул галоши и отчитал:

– Иди, мою рубаху надень. Промок до нитки, дурачина! А следом – живо за холст! Тебе в столицу скоро езжать, будь она неладна!

Костя не представлял, какой Савелий в гневе. Все в деревне знали старика как добродушного, немного сумасшедшего и часто пьяного. Поворчать тот любил, это правда.

Костя переоделся и пришел в комнату.

Обставлено жилье было скромно, да старику много и не надо. Костя направился к мольберту, и под ногами зазвенели пустые бутылки. Он осуждающе покачал головой, уселся на табурет и скрестил руки на груди.

– И?

Савелий, кряхтя, доковылял до изъеденного молью дивана.

– Рисуй, баламошка.

– Не буду, – помотал головой Костя. – Никакой я не бала… бла… балабла… мошка!

– Дурачок то значит, – просветил его Савелий и пригрозил кулаком.

– Все равно не поступлю, – был ответом аргумент.

– А это что ж… конец света будет? Разлюбишь дело свое? Бросишь его?

Костя открыл рот, но Савелий не закончил:

– Я вот… пить начал-то, чтоб больше не рисовать. Не могу. Артрит все пальцы скрючил. А еще она… – Посмотрел на стену, где среди вздутых обоев выделялся портрет женщины – молодой, улыбчивой, светловолосой. – Жена мне говорит будто: рисуй, Сева, это твое призвание. А я нашел, чем ее утешить – тебя нашел. Нет детей у нас с ней, но ты… – Савелий почесал пушистые брови. Костя видел, как сверкнули слезы в глазах старика. – Ты как сын мне, Константин. Так что будь добр, следуй призванию.

Костя растерялся. Савелий редко откровенничал, и не к спеху было, они обсуждали то технику, то анатомию, то историю живописи. О судьбе своего учителя Костя знал мало. Но ему нравилось, что Савелий звал его Константином. Как взрослого, равного себе художника.

– Только если пить бросите, – наконец выдавил сквозь ком в горле.

– Ну ты!..

– Договорились? – не унимался Костя. – А я вас в Москву перевезу, как устроюсь. Может, и закодировать получится…

– Нет. – Савелий накрутил на кулак свою бороду. – Поздно мне. И в Москву ехать, и кодироваться… Все потерял я. Все. Но! Не позволю и тебе потерять. Вот говорят: делай ради брата, ради семьи… Тьфу! Ради себя сделай. Ради будущего, в котором у тебя будет и семья, и любовь. Главное, будет муза. Та, что в равной степени с призванием станет твоим смыслом. Бывает так… – Савелий снова посмотрел на портрет жены. – Бывает.

Осень, 2016. Москва

Вдали гремел гром. Небо затянуло тучами. На скулы упали первые капли. Скоро дождь, а идти до холма тридцать минут. Логичнее было бы вызвать такси – я даже телефон повертел в руках, всерьез раздумывая.

Но каждая поездка на машине – испытание. Одно дело, когда я был в бегах и денег хватало только на попутку, а ехать надо – куда-нибудь, как-нибудь. Но сейчас я выберу промокнуть.

Из наушников звучала «Livin’ On A Prayer»: думал отвлечься на любимые песни, но погрузился в приятно-болезненные воспоминания – на концерте мы танцевали медленный, не подходящий к ритму танец… Яна. Она вспомнилась первее, чем Дима, но группа Bon Jovi всегда ассоциировалась с братом. Странно.

Испытывая смешанные чувства, я не позволил им одержать верх и переключил песню.

Старик Джон, ты это зачем? Я убрал наушники в карман и поднял воротник пальто. Никакой музыки. Буду слушать завывание ветра и монотонный звук двигателя…

Я обернулся. Позади ехала черная тонированная машина. Нахмурив брови, я ускорил шаг. Автомобиль тоже набрал скорость, но не обогнал меня. Черт. Я слишком мнительный? Наверное, да. Я же ясно дал понять, что не вернусь в «Пейнт». Но мне не нравилось, что в тихом спальном районе кто-то на крутой тачке не мог нажать на газ и уехать по своим делам.

Повинуясь инстинкту, я рванул вперед по тротуару, пытаясь оторваться от преследования. Пульс гремел в голове, живот крутило, а пальцы свело от воспоминаний. Навсегда запомнил, что сделал Эдуард после того, как я ушел от Марии. Черт. Черт. Черт! Стиснув кулаки, я бежал: игнорируя светофоры, забегая во дворы, петляя по улицам. Недолго замирал во дворах, чтобы перевести дух, и снова набирал скорость.

Когда я оказался у холма, то облегченно выдохнул. Машина отстала. Или не ехала за мной? Мало ли. Но факт в том, что не знать мне в столице душевного покоя.

Я расстегнул пальто и отдернул мокрую от пота футболку. Душно. Жарко. Воздух стал густым, как бывает перед дождем. Я взобрался на холм, пиная кедами комки грязи и испачкав серые спортивные штаны.

Наверху я забыл обо всем. Вот бы взять краски и нарисовать увиденное: окутанную туманом, будто бы безлюдную Москву. Величественная архитектура тонула в сизом дыме. Я увидел город глазами Яны – коренной жительницы, влюбленной в свой дом. И наверное, мог бы полюбить этот город. «Там заживем мы, братишка, по-новому», – твердил Дима. Он грезил Москвой, и я исполнил его мечту.

– Привет, – прошептал я. – Ну, как ты? Я вкрай запутался.

Ветер сильнее обдул мое лицо. Я прикрыл глаза. Волосы растрепались, мелкие капли били по щекам. Я свободен. В Петербурге ждет коллекционер, и у меня есть для него портрет красивой девушки. Скоро добьюсь признания. Я счастлив. Правда же? Я представил, что рядом стоит брат. Вообразил его образ: широкие плечи, темный «ежик» на голове, добрую улыбку.

– Что мне делать, Дима?

– Так вот почему ты пришел… Развеял здесь прах?

Я вздрогнул. А когда обернулся, из легких пропал весь воздух. Захрипев, я схватился за ствол дерева. Дышал осторожно, через рот, пробовал сырые вдохи на вкус. Встретиться с прошлым всегда мучительно. Пройдет неделя, месяц, десятилетие… Каждый раз я буду вздрагивать, увидев ее… Она во всем черном: платье, пальто, туфли. Но темнее всего – глаза. Обрамленные длинными ресницами, гипнотизируют. Я посмотрел на ее губы – кроваво-красные. Она приоткрыла их, и я скорее отвел взгляд. Декольте, тонкая талия. До чего же она восхитительно… ужасна.

Мария стояла на краю поляны. Зонт над ней держал молодой темноволосый парень в деловом костюме. Ее водитель, или, может, любовник. Я сглотнул ком. Мне хотелось крикнуть: «Беги, парень! Спасайся!» Но я бы послушал кого-то четыре года назад? Он не смотрел на меня. Не мог отвести взгляд от Марии. Прочно попал в ее сети.

– Ты помнишь что-то из того, что я говорил?

Я скрипнул зубами. Жалкая фраза… Вместо того чтобы послать к черту, я искренне изумился ее вниманию и почти обрадовался: она слушала меня в перерывах между сексом и просьбами рисовать для «Пейнт».

– Конечно, Костик… – Мария сделала шаг, и парень, как марионетка на ниточках, шагнул с ней вровень. – Я всегда тебя слушала.

– Почему ты здесь? – Этот вопрос серьезнее. Чары рассеиваются. Осталось добавить твердость в голос. И отпустить, наконец, мать его, дерево! Я выпрямился. – Мы поговорили у меня дома. Все кончено.

«Все. Кончено». Мысленно повторив эти слова, я даже смог улыбнуться.

Мария выглядела слегка задетой. Она дернула плечами.

– Проезжала мимо, увидела тебя и решила поздороваться…

Верно, ехала в той черной машине.

– Привет, – холодно бросил я. – И прощай.

Ответ не имел ценности. Я отвернулся к обрыву, подставил лицо каплям. Сердце не пропустило ни одного лишнего удара, а душу грело умиротворение. Мария оставила во мне глубокие раны, и, если судьба вновь сведет нас, все внутри будет переворачиваться вверх дном. Но не потому, что я любил Марию. Не из-за того, что она меня бросила. Это опыт. Болезненный, жестокий, «слишком» для ранимого пацана. Опыт оставил шрамы. Но я запомнил одну фразу: «Шрамы напоминают нам о том, где мы были, они не должны диктовать нам, в каком направлении двигаться»[29].

Когда я повернулся, Мария и ее спутник спускались по холму, прихватив мою обиду на этот город и злость за два года скитаний. Главное, лопнул поводок, на котором Мария держала меня, привязанного, словно собаку. Принятие своего прошлого дарит свободу. Я смог впервые за долгие годы вздохнуть без щемящей боли в ребрах.

Дима не помог мне, но прогулка точно не казалась напрасной.

– Почему ты не сказал, что тебе не нравятся условия компании?

Мария поджидала меня у подножия холма. Ей пришлось кричать, чтобы я расслышал ее голос в нарастающей буре.

Я цокнул языком. Для чего ворошить прошлое? Я огляделся: спутник Марии сел в черный автомобиль, а она осталась стоять с зонтом и смотрела на меня со снисходительной усмешкой.

– Ты сбежал, подставил всех…

– Вы бы не отпустили меня.

Мария усмехнулась:

– Или в таком случае твой уход не был бы столь драматичным? Мы бы так же забрали твое имущество, чтобы покрыть убытки, но отпустили бы, поверь. Ты раб одного человека, Константин Коэн. Самого себя.

Я опешил. Все было так просто? Нет… правда? Я посмотрел на свои пальцы: на указательном и среднем выделялись белесые полосы шрамов.

– Нет. Неправда. – Я схватил Марию за руку, притянул к себе. Изумился, какое хрупкое у нее запястье. Воспринимая долгое время как неземную, я забыл, что Мария – обычная женщина. Из плоти и крови. Из обид и уязвленного самолюбия. Я наклонился к ее лицу: – Знаю, что ты пытаешься сделать. Ты проиграла. Ты потеряла меня – самую ценную игрушку. Ему, – я кивнул в сторону водителя, – никогда со мной не сравниться. Поэтому ты решила переложить вину на меня. Что еще? «Нам же было хорошо вместе. Ты не так понял. Мы все исправим». У меня было много времени узнать об абьюзивных, как у нас, отношениях. Это газлайтинг[30]. Ты бы меня не отпустила.

– «Отношениях»? – Мария звонко рассмеялась и отбросила мою руку. – Костя… – Она показала водителю жестами, чтобы он не вмешивался. Когда снова посмотрела на меня, ее зубы слепили белизной. – Может, и любовью назовешь? Ох, мальчик…

Первый импульс – растеряться, отступить. Я поборол старые паттерны. Стоило огромных усилий улыбнуться, но я сделал это.

– Даже доктор Франкенштейн любил свое создание, бездушная стерва.

Мария оскалилась в ответ.

– А ты узнал, что такое любовь? – Ее улыбка стала ломаной, будто в Марию ткнули иголкой. Сильнее стиснув зонт, она добавила: – Конечно, узнал. Мне стоило догадаться, когда ты начал рисовать ее портрет. Полагаю, твой первый портрет за много месяцев?

Я промолчал, намереваясь уйти. Пусть не смеет говорить о Яне, иначе я за себя не ручаюсь. Но Мария бросила напоследок:

– Смотри, чтобы не стало слишком поздно для твоей любимой. – Взгляд черных глаз скользнул поверх моей головы.

Я повернулся и увидел клубы черного дыма: они поднимались над деревьями, к облакам, смешивались с туманом. По расстоянию там могла гореть многоэтажка, в которой я жил. Дыхание перехватило.

– Нет…

– Самое время спасать то, что тебе дорого. Если еще есть что спасать.

Мария рассмеялась, села в машину и хлопнула дверцей. Взревел двигатель, черный автомобиль уехал прочь, а дождь стал ливнем. Мария нанесла последний удар и навсегда исчезла из моей жизни.

Но я не был рад. Я не чувствовал ничего, кроме ужаса.

Яна. Она знала, где я живу, и могла вернуться. Дать нам второй шанс. Я представил, что Яна… там… в пожаре…

– Черт побери, – вырвалось сквозь зубы.

Я бежал что есть сил, зачерпывая кедами воду из луж. Мокрые волосы прилипли к щекам, пальто потяжелело. В ушах звенел дьявольский смех.

Мария собиралась отнять у меня все. Получится ли у нее на этот раз?

Долго. Долго!

Я выдохся, легкие горели. Из-за нервного напряжения и бушующего на улице урагана, расстояние казалось непреодолимым. Дождь хлестал по лицу. Я упал на колени и смотрел на клубы дыма. Так далеко…

Соберись. Соберись!

Я встал. Серые штаны намокли и потемнели, одежда сдавливала плечи, и я распахнул пальто, оторвав пару пуговиц. Мне бы не помешал транспорт… Я достал телефон, но сенсорный экран намок и не реагировал.

– Мать твою!

Я чудом остановил себя, чтобы не разбить бесполезный аппарат. И даже если… Я оперся о фонарный столб. Смог бы вызвать такси? Поехать на машине? Смог бы преодолеть страх ради… нее?

– Э, брат! Садись в машину.

Брат.

Я повернулся. Водитель-кавказец не был похож на Диму, но меня бросило в холодный пот от воспоминаний: Дима так же просил поехать с ним, так же беззаботно улыбался.

– Ну? – позвал водитель. – Промок, э! Садись, домчу!

Я стер с лица капли и пригляделся. Темно-вишневая иномарка. Не лазурная. Не «девятка». Я оттолкнулся от столба, подошел к бордюру, рывком открыл дверцу. Но не смог заставить себя сесть. Ноги одеревенели.

Яна. Яна. Яна. В огне. В огне. В огне.

Ужас прошлого боролся с тревогой за настоящее.

– Ладно…

Ветер унес мой шепот.

– Э. Чего? Садишься?

– Да, – сказал тверже. Левой-правой. Ватные ноги сдвинулись с асфальта, и я рухнул на переднее сиденье недорогой иномарки. – Поехали. Тут минут пять-десять. – Я схватился за ремень безопасности. Пристегнулся, но не отпустил черную ленту. – Быстрее, прошу.

– Быстрее только ветер, брат!

Я отвернулся к стеклу.

Да. Дима сказал бы так же.

Водитель высадил меня у подъезда, отказавшись от денег. Ильнур, так звали моего спасителя, взглянул карими добрыми глазами на толпу зевак и пожелал удачи. Верно, удача мне понадобится. Утешало то, что возгорание уже тушили: туда-сюда бегали пожарные.

– Пострадавшие! – закричал я, расталкивая людей. – Есть пострадавшие?!

– Успокойтесь. – Немолодой пожарный поймал меня у дверей в подъезд, крепко схватив за торс. – На данный момент пострадавших нет.

– На данный момент?!

Я вырвался, но не побежал дальше. Я выхватил из кармана телефон, снова набрал номер Яны – я звонил ей все то время, что ехал сюда. Она не отвечала. Злилась? Пусть. Не хотела видеть? Понимаю. Но если причина в другом… Я посмотрел наверх, где когда-то был лофт. Панорамные окна выбиты, стены дома обуглены. Если Яна не могла ответить физически…

– Вы не понимаете. – Я вновь попытался прорваться в подъезд. – Там девушка… Моя девушка.

Пожарный вытер от копоти лицо. Его тяжелый взгляд заставил меня замолкнуть. Наверняка он видел десятки безутешных родственников и сообщал им ужасные новости, поэтому оброс броней.

– Пустите…

– Чисто! – Мою просьбу прервал голос другого пожарного – крепкого темноволосого парня. – Возгорание ликвидировали. – Он снял каску и глянул на меня. – Успокойтесь. Меня зовут Алик[31]. Вы живете на чердаке?

Я кивнул.

– Сочувствую, Карлсон…

Сердце пропустило удар и заколотилось как бешеное. «Ты Карлсон? Живешь на крыше!» – слова Яны зазвенели в голове, и я едва понял то, что Алик сказал дальше:

– Мы приехали не сразу. Квартира обгорела. Я смог спасти вот это. – Он протянул мне холст. – Красиво, – прокомментировал и переключился на товарища-пожарного, что-то ему объясняя.

А я смотрел на портрет Яны. Мой шедевр… Первая за долгие годы работа… Но внутри звенело только: «Яна. Яна. Яна. Где она?»

– Значит, ее там не было?

– Что? – Алик обернулся. – Людей в квартире не было, как и этажом ниже. Нам всем повезло. Но прокуратуре предстоит разобраться, что произошло. Похоже на поджог.

Я перестал слушать. Яны не было в квартире! Она не погибла! Радость вызвала эйфорию, и я засмеялся, стирая со лба пот. Даже не заметил, как ливень закончился, а небо просветлело. Я щурился от солнца и не мог остановить счастливый смех. Да, она не пришла. Да, не захотела со мной поговорить. И хорошо, хорошо, что она меня поняла…

Я взглянул на рисунок. Углы холста обгорели, а цвета потемнели от копоти. Еще можно разглядеть черты лица моей музы, но портрет испорчен.

Мне нечего показать коллекционеру, а в огне сгорели все мои вещи: одежда, фотографии, художественные принадлежности, музыкальные пластинки брата… Вдруг я понял, что не испытываю закономерной злости. Главное, Яна в порядке. И я могу снова ее нарисовать.