Рай-отдел

Глава 8 Инструментарий и литера «Д»

Смена выдалась сугубо зимняя: косо сияло солнце, сверкали сугробы, мороз немедля принялся терзать нос и щеки. Высились вдали белокаменные башни Кремля, темные постройки посадов тонули в непорочной белизне снегов, да и вообще мир обезлюдел и вымерз напрочь. Из живого только дымы печных труб, тянущиеся в краткое блистание солнечного утра, да красующаяся на ближней дороге кучка свежего навоза. Хотя до дороги, вон, тоже не доберешься — сугробы до самых… ну, много выше колена.

— Надо бы нам лыжи заиметь, — задумчиво молвил начоперот, выпуская в хрустальный воздух мощную струю махорочного дыма.

— Нафига? — поинтересовался Игорь, примеряясь, докуривать папиросу или нет — подмерзшие уши уже практически звенели.

— Ну, пройтись для здоровья. И для спортивной формы. А может, зайцы попадутся. Они частенько к приречным садам шныряют.

— Угу, точнёхонько по заветам нашего земляка и классика — «За двумя зайцами»[5] с двумя патронами. Знаешь такую поучительную историю?

— Не под-ёживай, — пробурчал начоперот. — Я ваш устаревший драмтеатр не одобряю как сугубо буржуазный и отмирающий, но с сутью пьесы знаком. Да, пусть и не такой начитанный, как некоторые. У нас в эскадроне… А, пошли делом займемся, а то губы аж как чужие…

Гарнизон швырнул в сугроб «бычки» и спешно отступил в тепло вестибюля «Межкниги».

— А вас Тать Вана искала, — сообщил Валерик, ковыряя в ухе колпачком ручки.

— Знаем, как раз к ней идем, — заверил Игорь.

— А это, вот чего такое «пассивно перемещающиеся водоросли и животные»? — пытался притормозить знатоков пытливый охранник, но керсты удрали к лифтам.

— Может, ему что-нибудь развивающее подсунуть? — размышлял Вано. — Как эти раскраски называются, где по циферкам размалевывают?

— Нет уж, он их потом нам показывать будет. Пусть над интеллектуальными вопросами думает. Кстати, а ты как насчет занимательной арифметики? Счетные палочки, камешки, гильзочки-патрончики?

— Да ты вообще с живого не слезешь! — возмутился начоперот. — Заладил как баба. Я же объяснял, шли мы в спокойный и мирный год, пистоль я взял чисто по привычке. Без него могли обойтись. И обошлись! И нечего мне нервы трепать — свое оружие имей и таскай. Сейчас я тебе выдам, хочешь временно, хочешь, выпишу на постоянно. Надежнейшая пушка и патронов поболее…

— Хм… — Игорь с противоречивым чувством взял «надежнейшую пушку».

Насчет надежности товарищ начоперот не сбрехнул — ломаться или клинить тут было нечему.

— Чего «хм»? — Вано стряхнул с поцарапанного приклада комки ваты — оружие, прикрытое видавшей виды фуфайкой, хранилось в нижнем ящике громоздкого начоперотовского комода. — Отечественное, проверенное. Ни единой осечки!

— Верю, — Игорь с некоторой опаской открыл затвор. — А ты его когда-нибудь чистил?

— А как же! Но то давно было, — дипломатично признал начальник ПМБД-Я.

— И как эту фузею звать?

«Фузея» оказалась карабином Бердана, облегченным до полного минимализма: предохранительная скоба отсутствовала, вместо спускового крючка — округлая сиротливая пипка.

— Не автомат, конечно, но редкой надежности штуковина, — пояснял начоперот. — Патроны — зверь! Дымноватые, этого не отнять. Зато двадцать две штуки!

— Так, может, ты себе такой агрегат оставишь? — Игорь глянул на безобразную царапину на верхней трети ложа — ее пытались сгладить ножом, но не особо преуспели. — Сразу видно, глубоко памятная тебе вещь.

— Это уж точно, — хмуро признал Вано. — Но маузер мне тоже памятен, да и вообще… Короче, пользуйся, пока себе по руке что-нибудь посовременнее не подберешь. Неровен час, начнется у нас на Посту полная боевая готовность, а ты с одним дурацким ломиком.

Хозинспектор взвесил карабин:

— Да, этот будет поувесистее гвоздодера. Я «бердана» в порядок приведу, а ты не стесняйся, рассказывай. Ведь пованивает малость карабинчик.

— Что, тоже чуешь? — без особого удивления буркнул начоперот. — Что делать, трофеи случаются разные…

Игорь, вооружившись ножом, надфилями и шлифовальными шкурками, приводил в порядок ложе разобранного «бердана», а юный ветеран посопел-посопел, набулькал себе в стакан «Ессентуков» и повел повествование:

— Я как чувствовал — высовываюсь за дверь, а сам думаю — «зря сразу шапку не взял»…

…Серое небо гулко вздыхало — резкие, неохотно затихающие отзвуки накатывали издали, вибрировали над крышами, угасали неохотно и долго. Орудия…

Мимо спешно прокатил лихач: в коляске трое, один из седоков резко и возбужденно взмахивал тростью. Народу на тротуарах было предостаточно: лица и встревоженные, и шалые, и боязливые. Вот продавцов-газетчиков как назло нет…

…— В Кожевниках у Цинделя[6] самое их гнездо. Фабричным заводилам пятьсот револьверов роздано…

…— Бежать из Москвы надо-с. Ей-богу, бежать! Сергей Митрофанович еще третьего дня-с как…

…— А они палить взялись прямком с баррикады, да с боков из форточек…

Это был он — грозный и трагический декабрь 1905-го…

Шапку Ванька впопыхах не нашел, схватил напарникову — тот держал в запасе новомодную, бело-синюю лыжную шапочку, с округлой литерой «Д» на лбу, говорил что вроде как «в ушах не так стреляет, когда сырость». Причуды стариковские — у керстов какие болезни ушей? Разве только воспоминания о прежних хворях. Шапчонка, конечно, еще та: завязки глуповатые, цвет, и вообще… Но тут ни минуты нельзя терять. Оружейка заперта, топорик под ватник и на улицу…

Иван мчался по Спасоналивковскому, кое-где из дворов выглядывали любопытные и трусоватые обыватели. Эх, мещанская прослойка, не поднять таких на самодержавие, не вывести на улицу. Обречена революция. А ведь на целых двенадцать лет раньше можно было страну к свободе и рабочей власти повернуть…

Многое знал про тот легендарный декабрь Ванька. И про героическую оборону Пресни, и про штурм училища Фидлера[7]. Живы были еще те люди, порой вспоминали о баррикадах под стопку горькой, а то и просто так. Многое заслонила Октябрьская победа, но не всё. По-разному к далекому 1905-му году народ относился, говорили, что напрасно так рано начали, что специально отдельные хитрые заводчики и попы рабочих подзуживали. Да только к чему тень на плетень наводить? Не созрели еще массы в тот год. Но разве не героически и легендарны те дни⁈ Эх, взять бы тогда Николаевский вокзал, не пустить гвардейские полки из Питера. Отстояли бы Москву, а там кумачовая зарница по все стране разгорелась бы…

У-гух — вздыхало небо очередным орудийным выстрелом. Где бьют, непонятно — эхо меж стен и заборов блудит, путает направления. В орудиях Ванька не особо разбирался, но был уверен, что трехдюймовое. Что в керстах хорошо, так это знанье, непонятно откуда задарма полученное…

Улица Полянка… пустая, только кучка граждан на углу толчется, у одного под господским пальто угадывается мундир… Лучше обогнуть, не задерживаться. Вот заорали:

— Эй, куда, охвостень? Стой, говорю!

Это Ивану или тому мальчишке, что улицу у лавки перебегал? Выяснять незачем — с разбегу на забор, спрыгнуть во двор, потом наискось… За спиной осыпалась развалившаяся поленница… запаслись как на полярной зимовке, мещане-дармоеды…

Через ворота пришлось перелазить — заперлись наглухо. Сбоку за забором гулко взлаяла барбосина, вот же откормили зверя, купчишки проклятые…

Увязая в снегу и чуть не потеряв сапог, керст преодолел голый сад, вспрыгнул на очередной забор — переулок был пуст, только вдалеке семенила баба с двумя корзинами. За домами сухо треснуло, сразу еще и еще… Револьвер! Может, и раньше стреляли, в скрипе снега и гавканьи озверелого бобика разве разберешь. О, а это точно винтовка…

Ванька перебежал переулок, стараясь двигаться вдоль забора и не особо отсвечивать. Нужно было проскользнуть к углу Монетчикова переулка — там Типография Сытина, можно сказать, основная пролетарская цитадель Замоскворечья с серьезной боевой дружиной. Они там долго держались, пока типографию царские каратели прямой наводкой из пушек не сожгли.

Обречена революция, это Иван знал и понимал. Не изменит историю ни вмешательство одного-единственного, застрявшего между жизнью и смертью, человека, ни даже вооруженной группы решительных керстов. В том смысле, что отдельный день-то изменить можно, но в целом… Вон как с «Максимом Горьким» вышло, уж сколько стараний приложено, сколько вариантов изобреталось… Да, настойчиво предупреждали, звонили куда надо, и так и этак… Не разбился самолет в то роковое 18 мая[8], через два дня оземь брякнулся… Пожили, конечно, летчики и пассажиры чуть дольше, только и смертный список оказался на две фамилии длиннее. Нет, ничего не спрямишь в истории. Но это не значит, что в такой день как нынче, простительно дома отсиживаться и труса праздновать. Керст полноценная боевая единица и то, что он смерти не боится, в такой ситуации только в плюс…

Смерти Ванька действительно не боялся, но опасался, что пошлют его дружинники не на баррикаду, а совсем по иному адресу. Там каждый револьвер и патрон на счету, соваться с одним топориком в серьезный бой просто смешно. Эх, надо было оружейный сундук взломать и плевать, что по тому вопросу Старший скажет…

Но возвращаться и ломать крепкий сундук было поздновато. Ничего, имелись бы руки и смелость, а дело бойцу найдется.

…Глухой цокот копыт — через перекресток пронесся десяток всадников. Ванька с опозданием шатнулся к забору. Уланы или казаки? Не разглядел от неожиданности. Тьфу, аж в пот бросило, нужно поосторожнее, лучше дворами. Тут до Монетчикова не так далеко, напорешься сдуру…

А ведь и, правда, сдуру. Казаки на смутную фигуру керста внимания уж точно не обратили. Разве что если специально заорать или к лошадям подскочить. Призрачность — большое преимущество в подпольной и партизанской работе. Вот только осознать что ты не совсем живой, привыкнуть к такой подробности личной жизни получается далеко не сразу. Как говорит Старый — «в нутро должно врасти». Пока не случилось, оттого мандраж и нервы как у гимназистки. Тьфу, аж во рту пересохло…

Снег на вкус отдавал сажей, юный керст сплюнул холодную гадость, подышал на озябшие руки, хекнул, подпрыгнул и ухватился за гребень забора. Сугроб, падла, ноги не выпускал. Ванька брыкнулся, с некоторым трудом подтянулся. Ничего-ничего, летом только неправильные революции случаются, пролетариат по холодку любит настоящим делом заняться…

Двор двухэтажного дома был старательно выскоблен, оттого сапоги на булыжнике норовили оскользнуться. Керст направился к садику в глубине…

— Вот он, голубчик! — сказали сбоку.

— Вы осторожнее, Владимир Сергеевич, неровен час… — испуганным басом заметили тут же.

Ванька обернулся.

В него целили из револьвера. Дырка коротенького рыльца ствола покачивалась, но все равно ощущать на себе взгляд железки оказалось на редкость гадостно. Оружие навел господинчик отвратительного вида: с ухоженной бородкой, ехидным прищуром, в пальто с бархатным воротником — ну сущая реакционная интеллигенция, всенепременный будущий троцкист. Рядом с ним топтался дворник — гигантские сапожищи, фартук, бляха вертухайская и толстенная оглобина-дубина в лапе.

— Я вам чего, утка, чтоб целиться как в тире? — мрачно спросил керст. — Иду и иду себе.

— Вот наглец! — все так же мерзко щурясь, воскликнул господинчик. — А скрути-ка ему, Ермолай, руки. Квартальному сдадим, а там уж…

— Помилуйте-с, Владимир Сергеевич, где же ныне тот квартальный, — бубнил дворник, пытаясь приглядеться к керсту. — Да и странен этот-с, с виду сущий мазурик. Может, бог с ним, выставим за ворота-с…

— Малодушен ты, Ермолай! — негодующе воскликнул стрелок. — И труслив! Вот из-за такого простодушного скудоумия и погибнет наша Русь! Мягкостью и уступками сами себя погубим…

— Погубите, — решаясь, подтвердил Ванька. — Рухнет ваша паршивая империя как трухлявый мухомор. Иная воспрянет Россия — трудовая, светлая, образованная! В церквях клубы откроем, в Кремле музей, а вы, буржуйские упыри, как крысы за границу драпанете. Ученье марксизма-ленинизма восторжествует! Да здравствует диктатура пролетариата!

— Да вы чего несете, сударь⁈ Из студентов, что ль? — испугался дворник.

— Хуже, Ермолай, хуже, — процедил господинчик, наводя «бульдог» в живот керсту. — Этот молодчик из закоренелых, из социал-демократов, идеалистов-хищников. Крути ему руки без жалости.

Дворник осенил себя широким крестным знамением, потянул из кармана грязноватую веревку и робко предположил:

— Может, он просто умом скорбен? Вовсе ведь заговаривается. Вытолкать взашей, да и…

— Немедля вяжи! — воинственно приказал зловредный Владимир Сергеевич.

— Вяжи, сатрапчик! — насмешливо сказал Иван, делая шаг навстречу оружию, и готовя-разминая запястья. — Да и то, что пустяками заниматься? Клади меня враз в лоб, без суда и следствия. Спускай курок, сука! Что, не дрогнет рука-белоручка, дырявя пустое пролетарское брюхо?

Слабы они, — твердо знал Иван. Духом слабы. Даром что Ермолай на две головы выше, да и этот близорукий барин не так уж хил в кости. Неправое их дело, потому с ними можно и голыми руками совладать. Но классовая борьба — дело суровое, потому и подпирает поясницу согретый небогатым керстовым теплом топорик. Загодя петлю там пришил, очень ловкая выдумка. Некоторые под мышкой топор приспосабливают, но то устаревшая манера, тогда рукой через карман нужно придерживать…

— Ты того, это вот… — опасливо заворчал дворник, крепче сжимая свою дровеняку.

— Вяжи! — Иван вытянул руки, подставляя их веревке. — Крутите, волочите к квартальному, к прокурорам и жандармерии. Только всех нас не перевяжете!

Ермолай оказался чуток — очень ему не хотелось приближаться. Воняло от обоих: от дворника страхом и валенками, от барина страхом, густо замешенным ненавистью.

— Да вяжи же его! — взвизгнул Владимир Сергеевич.

Ладони — широченные, считай с ту снеговую лопату — потянулись к рукам керста, Ванька сам схватил их за большие пальцы, рванул к себе. Ермалай охнул, уперся, керст тут же попытался подсечь дворника, пихая в сторону барина. Ударил носком сапога по валенку — точно как в самоучителе по джиу-джитсу. Куда там — валенок как броня, разве через него по костяшке попадешь? Перепуганный дворник сам шарахнулся вбок, сшиб с ног хозяина, отскочил еще дальше, замахнулся дубиной:

— Отпрянь, социлист!

— Порешу как фантомаса! — процедил Ванька, выхватывая топорик и взмахивая им на манер индейского тамогаука.

Одновременно керст не забыл наступить на револьвер, который тщетно пытался поднять со снега растяпа-барин.

— Злодей! — прошептал потрясенный дворник. — Караул! Грабют!

— Заорешь, всех в доме порублю! — зловеще предупредил керст.

Ермолай пятился к низеньким дверям дворницкой.

— Лапу убрал! — приказал Ванька барину, все еще пытающемуся выковырять из-под сапога «бульдог».

— Нет, не дам! Ты, мерзавец, людей погубишь! Не ведаешь что творишь! Человек ли ты⁈ — прорычал Владимир Сергеевич, тщетно пытаясь рассмотреть лицо керста.

— Человек, и знаю что делаю! Все равно наша возьмет! — крикнул Ванька, вскидывая топорик. — Да, через кровь и страданья победим! А ты как думал⁈

Неизвестно, что там думал барин, и на ногах-то не способный твердо устоять, а вот комсомольцу Ивану стало не по себе. Да неужели ж, неужели ж я и в самом деле стану бить по голове, размозжу этот редковолосый череп… потом оскользнусь в липкой, теплой крови, обтирая липкие руки, начну шарить по карманам, ища патроны?

Ох, черт, вроде такое уже случалось с кем-то или только мнится, что случалось?

Не имелось сомнений у Ивана, что классовая борьба будет разгораться все жарче, что непременно случатся революции, гражданские войны с их неизбежной кровавостью, террором против террора и прочими гадскими штучками. Но так ли нужно именно этот чистый двор кровищей заливать? Вон, Ермолай, пусть и глубоко замшелый труженик метлы, потом станет ту кровь вымывать-выскребать, браниться, и окончательно утеряет шанс уверовать в светлые идеалы революции и социальной справедливости.

Комсомолец Иван перекинул топорик в левую руку и кулаком врезал в барский подбородок. Отхватив наработанный «прямой» справа, Владимир Сергеевич хрюкнул и мигом запрокинулся на льдистые булыжники.

Вот она, буржуйская ущербность в кости.

Ванька подхватил «бульдог» — конечно, не трехлинейка или наган, но на безрыбье…

— Только дом не жги, — в ужасе взмолились из дворницкой.

— Не буду, — сдержано сказал керст. — Патроны у барина где?

— Так в левом кармане, кажись. А часы в жилете-с…

— Часы себе бери, — презрительно сплюнул Ванька.

Лазить по чужим карманам было все же неприятно. Запасных патронов оказалось всего пять штук. Тьфу, что за неимущий барин попался?

Владимир Сергеевич пришел в себя, пустил розовую слюну и простонал:

— Дикарь. Вандал. Гурон одичавший. Ирокез.

— Свободный семинол Замоскворечья, — поправил керст. — Патроны еще есть?

— Не дам, — просипел барин. — Пытай, стреляй, не дам!

— Я принесу! Только не губи, господин социст, — Ермолай выскочил из дворницкой, резво протопал к дверям дома…

— Не смей! — пытался сесть Владимир Сергеевич.

— Щас как врежу! — Ванька пихнул пленника топором.

— Да отчего ж по мелочам драться, господа хорошие. Сейчас я, сейчас-с, — урезонивал дворник, скрываясь в доме.

Через минуту, Иван, обогатившийся початой пачкой патрончиков, перелезал через ограду сада.

— Барыня уж в полицию звонит! — торжествующе заорал вслед осмелевший Ермолай. — Повяжут тебя, каторжника…

— А если вернусь щас? — откликнулся Иван.

Было слышно, как спешно запирают в доме двери.

Может и напрасно через дворы пошел. Напугал обывателей до усрачки, костяшки себе рассадил… Зато револьвер! В день восстания и без оружия — разве простительно? Паршивый, конечно, револьверчик, даже с виду ненадежный, но все-таки.

«Товарищество 'И. Д. Сытина и К°» на Пятницкой было ни какой-то там «типографией», а преогромным полиграфическим комплексом, включающим, кроме новенького четырехэтажного здания печатных цехов, еще и кучу складов, котельных, ремонтных мастерских, контор и прочего. Имелись здесь и дома-казармы для рабочих, прачечная, домовая церковь, и даже чайная с газетами. Недаром «Товарищество», выходящее фасадами на три улицы, занимало аж целый квартал. Мощное предприятие, чего говорить, оно многие российские читальни-библиотеки в свое время крепко поддержало. Лично Ванька считал своего знаменитого тезку-издателя личностью умной, хваткой, принесшей рабоче-крестьянским массам немало образовательной пользы, хотя и по-купечески двуличной. Миллионер он, понимаешь. Впрочем, под руководством Советской власти подобные рвачи оказались вполне способны работать во благо народа, недаром Сытин стал первым персональным пенсионером СССР.

Но до Советской власти и Сытинской пенсии пока было далеко. Нынче декабрь девятьсот пятого, а значит, гореть этой великолепной типографии синим пламенем. Жалко, конечно, — такое совершенное оборудование могло бы лишние тыщи полезных книжек напечатать. Но ведь восстание! Тут жертвы неизбежны.

Через Пятницкую Ванька проскочил благополучно, «бульдог» согревался, засунутый поглубже во внутренний карман фуфайки. Прятал-то напрасно, керст и с пулеметом наперевес вряд кому ли в глаза бросится. Но опять же — привычки живых очень приставучи…

— С «Цинделя»? — окликнул в дверях возбужденный парень в студенческой тужурке и с шашкой через плечо. — А где ваши остальные?

— А черт его знает, — честно ответил Ванька. — Там конные солдаты рыскают, должно быть, наши дворами обходят.

— Быстрей бы. Солдат нагнали, пушки выкатывают…

Со стороны Серпуховской протрещал винтовочный залп, в ответ захлопали разрозненные выстрелы дружинников…

Все же восстание это не совсем то, что предполагает по этому слову человеческое воображение. Может, оттого что уж четвертый день идет то восстание и усталость бойцов дает о себе знать. Или от того, что у некоторых керстов чересчур яркое воображение? Нет, упрекнуть себя Ивану было не в чем — он оказался на своем месте.

…По сути, противостоящие стороны больше пугали друг друга. Порой мелькали на противоположной стороне площади фигуры в длинных серых шинелях, взблескивали штыки, пыхали вспышки выстрелов. Им отвечали из типографии, потом несколько отчаянных дружинников выбегали к жиденькой баррикаде, сложенной из столбов, створок ворот и перегораживающего рельсы вагончика конки, разряжали барабаны револьверов в сторону солдат, и, пригнувшись, неслись обратно к дверям революционной цитадели. Сквозь разбитые высокие окна тянуло холодом, «снайперы» восставших менялись на позициях, поочередно ходили греться чаем. Винтовок и ружей у дружинников насчитывалось немного, револьверов сотня, но и к ним патронов не густо. Имелось несколько самострелов — оружия кустарного, со сложным характером, но производившего большое впечатление на противника. Иван догадался, что будет нужнее у такого пулемета и сразу пристал к расчету мощной установки.

…— Ровнее спускать надо! Иначе левый ствол припаздывает.

— Да не ори в ухо! — Яков, пожилой, уже лет под сорок рабочий, возился с установкой. — Это ж шарманка деревенская, а не оружие. Попутал бес связаться…

— Дай я залп выдам.

— Да на! Тебе, Ванька, в окно высунутся, да языком на врага трещать — оно куда страшнее выйдет. Да только пулю словишь…

— Не словлю, не каркай, дядь Яш…

Убитого Ванька видел пока одного единственного — долговязый был парень, вот его прямиком в лоб и клюнуло. Раненых имелось побольше, санитары их вели и несли через фабричный двор — там, в соседнем корпусе был обустроен лазарет. Да и вообще в тылах народу толклось куда гуще: санитары и сестры милосердия с повязками на рукавах, заводские бабы, ребятня, какие-то невнятные личности в картузах, кое от кого и водочкой попахивало. Вот для чего сбились стадом в решительный момент? Только под ногами путаются. А если солдаты с тыла зайдут? Ванька поспешно пил чай, отогревал руки и возвращался на позицию. По воспоминаньям очевидцев выходило, что дружина здесь была солидная — человек шестьсот как минимум. Ага, да тут с оружием от силы сотня бойцов…

Скорострел подняли к подоконнику. Иван, примеряясь, подправил бруствер из книжных пачек. «Подъ ивою и другiя сказки Андерсена» пулю держали — проверено. Обзор со второго этажа открывался недурным: даже пушку видно и солдат, мелькающих за выставленными поперек улицы возами. Был бы пулемет настоящий… Да только это вам не кино «Чапаев», тут вместо опытной и обученной Анки не особо понимающий в военном деле дядя Яков, да эта… импровизированная конструкция.

— Взвожу!

— Давай, я стойку придержу.

— Станина это, дядь Яков. «Ста-ни-на!»

Четыре ствола, намертво закрепленные в кронштейнах. Место под пятый свободно — то ли не нашлось ствола в запасе, то ли еще до прибытия Ивана заклинило затвор, и бойцы сковырнули с пулемета пятую часть боевой мощи. Прикладов нет, лишь грубый станок-станина, склепанный из металлических полос. Зарядка поодиночная, зато спуск залповый — деревянный штырь пропущен через все предохранительные скобы. Если за его концы дернуть слаженно, то грянет короткий залп. Ну, или не грянет, ежели у стрелка руки кривые, или в каком стволе патрон тухлый. Боеприпас тут, конечно, того… наскребали по всей Москве.

Улица… знакомая, да и площадь что подальше, как не узнать. В будущем там, правее, магазин «Колбасы» откроют. Очень недурной магазин, если в него умудриться в нужную смену-год заглянуть…

— Чего ждешь, Ванька? Пали, вон, шевелятся, — прокашлял Яков.

— Спокойно. Не достанем, так хоть пугнем. А заведомо жечь патроны я не буду…

Вот… офицерская фуражка мелькнула. День неяркий, словно уже вечер. Но определенно, золотопогонник там красуется, «ваш-бродие», белая кость, иных здесь не будет.

Пальцы на спусковом стержне почти обесчувствели… не-не, пусть высунутся…

— Товарищи, они ротой наступают! — заполошенно завопили от углового окна. — По местам, товарищи!

Да какая там рота, взвод от силы, да и тот без особой решительности…

Застучали револьверные выстрелы — солдат пули явно не доставали, бегут «ребятушки» рваной цепью… Это они к той угловой лавке нацелились…

— Заснул, что ли⁈

— Спокойно, без суеты, — процедил Ванька, стараясь без рывков подправлять вертлюг и целить с упреждением…

Замолчали опустевшие револьверы и браунинги, вот кто-то бахнул из охотничьего ружья…

А офицер-то наглый, любо дорого глянуть — почти неспешно шагает в конце цепочки, шашку на бедре придерживает. Взмах руки этакий сдержанный. Ну-ка, ваше благородие…

Грозно стукнул в затишье скорострел, и, правда, как короткая пулеметная очередь хлестнула. Только куцая донельзя…

В офицера Ванька не попал, вот семенящий следом солдат выронил винтовку, повалился на мостовую. Его благородие тоже присел на корточки, весьма малоизящно пытался выправить запутавшуюся между ног шашку. Держи, держи ее там, а то прослабит…

Пока выбили гильзы и перезарядили скорострел, пока водрузили обратно на пачки «Подъ ивою и другiя…», улица опустела: отошла «рота», уводя с собой двух раненых. В типографии среди станков, рассыпанных книг и изгвазданной сапогами бумаги грянуло революционное «ура!». Не особо раскатистое, поскольку любому дружиннику было ясно, что нынче промежуточная пауза…

— Отобьемся, товарищи, непременно отобьемся! — заверял, хрустя штиблетами по осколкам стекла, знающий человек длинноволосого интеллигентного вида. — Вся Москва нам сочувствует и поддерживает! Это я вам как представитель городского комитета заявляю!

— Пока комитет заверения выставляет, мы чайку поставим, — улыбчивая баба в короткой плюшевой жакетке, туго подпоясанной ремнем, бабахнула огромный чайник на груду бумаг. — Кому горячего, налетай, подешевело!

— Ты бы, Лоудка, чего бы пожарче от себя нам припасла, — гыгыкнул кто-то из дружинников.

— После победы революции тебе самому первому, — откликнулась развеселая бабенка. — Вношу в список. Под нумером восемьсот шестьдесят четыре. Ежели не передумаешь, герой-любовник.

Иван чуть не выронил подготовленный для самострела патрон — было в ядовитой бабе нечто… Из лепотцов она, что ли? Не, быть того не может. Но угадывается что не человек. Но не Сланная же⁈

Конечно, баба с чудным именем Лоудка была абсолютно живая, но все же…

— Дядь Яш, а это кто? — вполголоса спросил керст, полируя тряпочкой подозрительный патрон.

— Что, глянулась? Старовата для тебя, Ванюшка. Хотя веселая оторва, того не отнять. Из городского Совета. Кажись, анархистка. Пуль не боится, ловка, образованна.

— Кличут шибко странно, — пробормотал Иван, мучаясь подозрениями — разливая чай, баба кинула на него заинтересованный взгляд и вроде бы даже заговорщицки подмигнула.

— Так финляндка она по матери. С островов там каких-то мудреных. Рассказывала, бедно живут, на лодку всей семьей копят. Она-то в город подалась, даже в университете училась. То ли выперли за неблагонадежность, то ли еще что… Но ученая.

Чего-то не договаривал Яков — попахивало от него враньем и смущением. Видимо, знаком с финкой и еще что-то про нее знает. Впрочем, молодой керст еще не настолько хорошо разбирался в запахах настроений, чтобы четко оттенки выделять.

— Понятно, — Иван отвернулся к окну. Следовало предусмотреть действия противника…

Что-то не спешили атаковать золотопогонники. Постреливали по типографии, но довольно бесцельно. Вроде бы солдат с фланга кто-то беспокоил — за домами разве расслышишь. Мелькнула запряжка — кажется, артиллерийская, но следом зарядный ящик не проскакивал. Пронеслась пара «линеек»[9] Пятницкой пожарной части с кучей вооруженных пассажиров. Определенно, подкрепление подтягивают. А руки между тем стынут. Самое дурное в послежизненой жизни это мерзлявость — пробирает морозец вдвое скорее. Впрочем, живым тоже не сладко — вон, Яков кашляет и кашляет…

Самое глупое, что керст определенно чувствовал себя на своем месте. На боевом посту. Думать об этом не следовало — Старый сказал, что столь сложное понимание попозже придет. В этом-то вопросе можно было поверить устаревшей хрычевской личности керста-наставника. Но как же не думать, если сам себя не понимаешь?

Иван был уверен, что родился в 1917-м. Чуть опередил великую революцию, появившись на белый свет 30 июля по старому стилю. Рос, учился, в пионеры и комсомол вступал. Вон, комсомольский билет вполне сохранился, в кармане лежит.

Но как же с остальным? Двор, школа, ячейка? Смутно они помнятся, и нет в тех годах никакой уверенности. Мелькают лица, ступеньки лестниц… И лиц отчего-то многовато, и лестниц с дверьми… Ну не может же быть у человека три родных дома, пусть даже в близких, соседних, переулках? А родители, а мамка? Тут вообще жуть охватывала — наслаивались лица, сливались в неопределенность. Нет, лучше не думать. Лучше с иными вопросами сначала все решить…

Дороги… сотни, может даже тыщи дорог. Дым костров и паровозных топок… жар кузнечных горнов… Запахи конского пота, пахучая упряжь… Иван был уверен, что сумеет оседлать и взнуздать коня с закрытыми глазами. Попробовал как-то по случаю на рынке. Да, проще чем сморкнуться. Вот откуда московскому городскому парню знать такие хитрости? Ну, может, кто из родственников на конюшне работал. Хотя там чуть иное…

Прямо змеючий узел, целый клубок загадок. К примеру, откуда уверенность, что окажись на месте неуклюжего подпольного «самострела» нормальный пулемет системы Хайрема Максима никаких затруднений то обстоятельство не вызвало бы. Может, в Осоавиахиме[10] изучал? Хотя там мелкашки, да единственная учебная трехлинейка, и та варварски засверленная…

— Чего примолкли-загрустили? — под стену, на кипу успевших запылиться книг плюхнулась Лоудка. — Яша, ты бы чаю попил. Гахаешь, аж на первом этаже слышно. Я тебе там, в конторской, велела кружку кипятка оставить. Пей, давай.

— Велела она, — заворчал Яков. — А я, может, еще думаю.

— Чего тут думать? — удивилась финка. — Пей, да закругляться будем.

Пулеметчик не без труда встал и, отряхивая полупальто, побрел в конторские комнаты. Из-за станков донесся его болезненный кашель.

— Вот, береги здоровье смолоду, — наставительно подняла палец баба, глянула на свой грязный перст и принялась обтирать о юбку. — Я вот берегу здоровье. А ты, видать, навроде бедолаги Якова. В том смысле, что даже обогнал.

— Да как-то выбора не представилось, — буркнул Иван. — А ты кто?

— Кто-кто… Вежливый я собеседник, вот кто. Пусть и не человек. Но ты-то странный, да. Я таких еще не видала.

— От, мля, такая уж всезнающая?

— Не то что знающая, но опытная. Что иной раз важнее. Ты по делу говори, а то время поджимает. Или засекреченный?

— Не особо секретный. Иван, я. Здешний районный керст.

— Что Ивань, то я уже знаю — орете вы громко. А что керст, то интересно, — баба извлекла жутко замусоленную записную книжку и желтый механический-цанговый карандаш.

— Ни фига себе, — не выдержал Иван. — Так ты откуда?

«Финка» покарябала карандашом в своей записной, убрала канцелярию и протянула руку:

— Лоудмила, межпространственный оборотень. Ну, для простоты можно Людой кликать, не слишком обижаюсь.

Иван пожал крепкую, явно трудовую, ладонь и поинтересовался:

— «Оборотень» — иносказательно?

— Не, скорее, сокращенно. Интересный ты дарк, Ивань. С удовольствием бы поболтала, но времени в обрез. Тут такая тактическая ситуация. С минуты на минуту начинаем отход.

— Постой, какой еще отход? — с подозрением уточнил Иван. — Тут еще держаться и держаться.

— Ты не шмонди, — строго сказала баба. — Уж кто-кто, а дарки, даже полудохлые, должны пошустрей соображать. Дальше что будет? Знаешь ведь.

— Ну и что, что знаю? — угрюмо буркнул керст. — Я с дружинниками до конца. Пусть ничего и не исправить, но труса праздновать не стану.

Межпространственная оборотень хлопнула себя по ляжке и хихикнула:

— Не, ну, чистый герой! Витязь! В этой… тигрячей шкуре.

— Я комсомолец!

— Сопля ты, а не комсомолец! Ну-ка, нюни подобрал, собрался, следишь за моей мыслью. Повторяю — «тактическая ситуация»! От спаленной типографии нашей пролетарской революции и восстанию не будет никакого проку. Наоборот, одна дискредитация. И штатский народ сдуру погибнет.

— Это жандармы здание подпалили…

— Пасть закрой, объясняльщик. Сейчас ненужный народ уходит, мы прикрываем. Бой будет краткий, но героический. Такой вот приказ. Сбережем силы и людей для настоящей революции. Про Октябрь, небось, знаешь?

— Еще бы… — Иван запнулся. — Слушай, а почему ты приказы раздаешь?

— Я не приказываю, я координирую, — сухо поправила финляндка. — Поскольку владею всей полнотой информации. Еще вопросы? Остаешься прикрывать?

— Ясное дело, остаюсь. Только это… ведь пожар-то был? В смысле, должен быть? Историю ведь не поменяешь.

— Да, в глобальном и великом значении с этой вашей историей сходу не управишься. Нужны эти, как их… эвэ-э-мы особо мощные для точного расчета. Я такой техникой не владею, — призналась Лоудмила. — Так что, пока так — навскидку.

— А если… — начал Иван, пытаясь преодолеть поднявшийся в башке вихрь сомнений, версий и догадок.

— Не зуди, вон уж Яков идет.

Старый пулеметчик, покашливая, присел у «скорострела»:

— Поговорили?

— Чего ж не поговорить, — согласилась межпространственная. — Умный ты больно, догадливый. На место прибудем, там особо не болтай.

— Ох, и брехло ты, Лоудка, — махнул рукой Яков.

— Не верит, — ухмыльнулась тетка. — Я его с собой забираю, а он кокетничает, как балерунка из Большого.

— Куда забираешь? — с замершим сердцем прошептал Иван.

— Не охеревай, малый. Не в смерть его утяну, — разулыбалась сомнительная оборотень. — Места поспокойнее найдутся.

— Я согласья не давал, — напомнил Яков.

— А чего тебе? — пожала плечами бабенка. — Терять-то нечего. Рискни.

— То верно, — кашлянул старик. — Терять нечего. Вот здесь и сдохну. Я этих, — он кивнул на окно, — ненавижу до судорог.

Ненависть была так осязаема, что хоть задохнись. Как книгу читаешь. Поганую книгу. Двое детей… совсем крохи… еще в младенчестве богу души отдали… жена… эта недавно… меньше года. Чахотка… Фабрика… не легкие у тамошних рабочих, а черные лохмотья в груди…

— Жизнь, она с прыжками бывает, — уже без улыбки вздохнула Лоудка. — Ничего, тут все просто: или выживешь, или нет. Может, еще отплюешься. Но у нас по любому и помирать веселее, вот увидишь.

— А чего у вас там? — не выдержал Иван.

— Да если попросту, так вполне обычно у нас. Море, солнце, слякоти куда поменьше. Крым на открытках видел? Вот у нас очень похоже, только попросторнее. Да что рассказывать? Яков и так увидит, а тебе оно и не нужно, — фальшивая финляндка выцарапала из-под своего бока книжонку, раскрыла наугад: — «Содрогаясь, с колотящимся сердцем, Серафима бежала к беседке у пруда. Прочь! Прочь, от этого бесчестного человека! Из последних сил несчастная сбежала по ступенькам к непроницаемо черной воде…» — во, жизненная история. И со мной такое случалось…

— Ох, и болтун ты, товарищ Лоудка, — улыбаясь, сказал Яков.

— Недоверие есть последствие ужасающих социальных условий труда и быта периода недоразвитого капитализма, — укоризненно поведала слушателям образованная Лоудмила.

На площади громыхнуло — в оконных рамах зазвенели остатки стекол.

— Начали, шмондюки внеутробные, — межпространственная подпольщица подскочила. — Я к комитетчикам. Держимся, товарищи!

Снизу и со двора донеслись вопли перепуганных типографских жителей…

…Продержались больше часа… Беляки — в смысле не белогвардейцы, конечно, а еще дореволюционная царская военщина — на рожон не лезли, предпочитая густо обстреливать окна и изредка палить из пушки. Десяток оставшихся на этаже дружинников отвечали, уже не жалея патронов. Конечно, все огромное строение защитить было невозможно, но каратели пробираться во двор пока не рисковали. Кто-то из царских смельчаков вознамерился подкрасться сбоку, их отпугнули бомбами. Вот этих штуковин Иван побаивался — это же не правильные гранаты, а самоделки, тут не знаешь, когда рванет. Ладно, живому человеку — помрет, да и все. А вот керсту с оторванной рукой вообще непонятно что делать и как существовать.

Треть бомб действительно не взорвалась, но солдаты дали деру. «Пулеметчики» врезали им в спину залпом…

— Кажись, всё, — два патрона у нас, лучше стрелкам их отдадим.

— Не надо никому отдавать, — возразила возникшая меж станков Лоудмила. — В нашем дело главное — вовремя сорваться с крючка. Собирайтесь, переносим центр революционной борьбы в иное место…

Разбирая свой убийственный механизм, пулеметчики косились на деятельную финляндку: та озабоченно отсчитывала купюры, вручала деньги последним защитникам типографской цитадели.

— Давай, ноги в руки, облавы будут злые. Рекомендую в заграницу рвануть, отсидеться. Будут у нас еще решающие победы, но попозже…

В покупательной способности дореволюционных денег Иван разбирался так себе, но, похоже, суммы мелькали приличные.

Бойцы исчезали на темной, заваленной истоптанной бумагой лестнице. Лоудмила отслюнила бумажек последнему бойцу, мельком глянула в сторону пулеметчиков:

— Вам, я так понимаю, финансы без надобности?

Яков махнул рукой:

— Мне-то к чему, я уж и барахло соседям даром раздал.

Межпространственная сунула оставшийся ком денег уходящему стрелку:

— Попутного ветра, товарищ. Не попадись, а то разочаруешь комитет. И стрелялку оставь, выдаст…

Дружинник с силой бахнул винтовку об станину станка и сгинул…

И за окном было тихо, да и типография будто враз вымерла.

— Слышь, а ты ведь определенно не от комитета, — задумчиво сказал Яков. — Там сроду таких деньжищ не водилось.

— Это у тебя жадность вдруг заплескалась или от безделья в подозрительность ударился? — пробормотала хваткая баба, озираясь. — Комитеты случаются разные, наш дальний, особо законспирированный. Мы не какие-нибудь мелочные монетаристы, издавна решительно боремся с дензнаками. И продолжим бороться! Вы мне голову не морочьте. Свечную лавку на Малой Ордынке знаете? Ждите там рядом. Яшу я заберу, а тебе, Ивань, совет дам.

— Ценный совет-то? — не удержался керст.

— Валите отсюда, а то поджопник, а не совет словишь, — рассердилась комитетчица. — Драпайте! Чтоб осторожно и без опозданьев…

Когда перебегали двор, с площади застучали выстрелы — вновь взялись портить фасад трусливые царские солдаты.

— Вот сыплют и сыплют, что значит полные арсеналы, — с досадой сказал Ванька. — Эх, а ведь почти выгорело дело у нашего восстания. Еще бы чуть-чуть, нам бы вокзал и Кремль взять…

— А я не особо верил, — хрипло дыша, признался Яков. — Просто мочи терпеть больше нет. Что той жизни у меня осталось? Неужто и подыхать в мастерской как псу? Чахотка, она, зараза, долгая пытка.

— Ничего, вот увезет тебя финляндка, хоть мир посмотришь. Да и климат для лечения легких имеет большое значение.

— Ты что, веришь ей? — сплюнул пулеметчик. — Сказочница она.

— Да не совсем, — замялся керст. — Но в любом разе надо нам ускользнуть, пока за жабры не взяли…

Не вышло проскочить. Имелись у Ваньки предчувствия, что не нужно через Малый Болвановский идти, да только Яков и так через силу шагал, видимо, на грудь ему отступление крепко давило. Эх, и идти-то было всего три сраных минуты…

За углом столкнулись нос к носу: навстречу шестеро, тепло одетых, откормленных, за плечами длинные винтовки, штыки в небо словно пики торчат. Нет, не солдаты, все в добротных темных польтах, с повязками на рукавах. Милиция черносотенная. И полководец у гадов имеется: в белой бекеше, подбоченился в седле на каурой тонконогой лошадке. Фон-барон, мля…

— Стой, голубчики! На ловца и волки…

— Да вы что, дяденьки? И без вас боязно, — испугался Ванька, хватая за рукав Якова, дабы рвануть обратно за угол.

— А ну, стоять, хамское отребье! — верховой взмахнул пистолетом, послал лошадь навстречу, дробно застучали подковы по укатанному снегу. Следом побежали гавеные милиционеры, грозно скидывали с плеч «берданы». Первым поспешал ловкий и прыткий молодец в приказческом картузе — ружьецо наперевес, не иначе охотник-любитель…

Не уйти…

Всадник осадил лошадь, прижимая злоумышленников к стене дома. Яков набычился, не отступал…

— Наглый, стервец! — взвизгнул верховой, угрожая пистолетом.

— Да стреляйте его, Петр Евгеньевич, — призвал приказчик. — Что на них, поджигателей и убивцев, смотреть⁈ Погубят Россию-матушку. Вешать на фонарях таких субъектов без всяческих снисхождений!

— Всех не перевешаете, — схаркнул Яков на колено всадника. — Придет наше время!

— Ах ты… — приказчик взмахнул прикладом…

…Набежали черными жирными воронами, мигом сбили рабочего на грязный снег. Замелькали под брань и смачные выдохи, тяжелые приклады…

— Второй, второй-то где⁈ — кричал, озираясь, всадник.

Оттесненный Ванька стоял в двух шагах. Вот только если ты уж давно мертвый, то и замечать тебя незачем. А проклятый «бульдог» как назло застрял в кармане…

— Не до смерти, братцы! Не до смерти! — призывал всадник, заглядывая с седла за спины черно-польтных героев. — В холодную переправим. Ишь, чикчиры мне испортил…

Керст, наконец, вырвал «бульдог» вместе с куском карманной подкладки. Клювастая неудобная рукоять норовила выскользнуть из ладони…

Выстрел — негромкий, почти хлопушечный, затерялся в криках, фырканье лошади и чмокающих ударах прикладов. Ивану показалось, что слабосильная пулька вообще не пробила пальто. С отчаяния выстрелил туда же повторно… нет, вздрогнула черная спина, начала оседать. Другому… На! На!

— Стреляет же! — удивленно взвизгнул всадник.

Оборачивались разъяренные круглые морды…

«Бульдог» хлопнул прямо в ненавистную харю. Теперь другому… сухой щелчок, осечка…

От неуклюжего штыкового выпада керст увернулся, ухватился левой за цевье винтовки… Глупый «бульдог» полетел кому-то в грудь, отпугивая. Иван с облегченьем прихватил винтовку обеими руками. Толчок «от» и сразу на себя… Испуганно распахнутый рот милиционера — оружие тот выпустил. Раз, и два… Иван словно тысячу раз это делал (может и делал?) — штыком коли! Обратным движеньем — прикладом бей! Окованный приклад «бердана» с хрустом своротил челюсть врагу. Иван в глубоком выпаде достал штыком еще одну грудь. Штык, слишком длинный и непривычный, застрял в ребрах. Вот зараза… Человек, пронзенный жалом граненой стали, заваливался, своим последним, уже бессмысленным усилием, удерживая увязшую винтовку…

Крепкий удар в ключицу почти сшиб Ивана с ног, керст инстинктивно пригнулся, уходя в сторону…

— Ах ты…! — следующий удар милиционерского приклада прошелся в пустоту. Иван схватился за мерзкую карабинку, провел противника по движению на встречный «коленом в живот». Приказчик хекнул, но оружия не выпустил, бахнул случайный выстрел — пуля оставила в кирпичной стене праздничную яркую лунку, ушла в сторону…

Иван подставил подножку, рывком свалил цепкого приказчика на снег — враг висел на своем оружьи словно обезьяна. Удавить гада! Керст навалился сверху. Эх, сейчас в спину достанут. Тот, что на корточках сидит, держась за раздробленную челюсть, уже не в счет, а вот фон-барон… Странно, что еще не пальнул. Боится заодно задеть и свою ручную шимпанзу в картузе?

Зная, что не особо спасет, Иван накатил на себя приказчика, норовя закрыться от пули сверху. Локти больно ушиблись о булыжник в ледяной корке… нет, не спасет… фон-барону сверху сподручно расстреливать…

Ничего уже не было сподручно фон-барону — ошеломленно смотрел тот в небо. А сидящая за ним на крупе лошади баба убирала от его горла нож. Крови, брызнувшей из раскрытого горла, за воротом бекеши не видно, зато с большого клинка ножа слетели крупные капли, что та клюква по двугривенному фунт…

…Размышляя, отчего Лоудка-с-ножом не особо похожа на Лоудку-без-ножа, Иван подмял под себя противника, надавил карабином на приказчикову шею. Тот упирался из последних сил…

…За спиной словно мешок с дерьмом о мостовую шлепнулся. Вот так-то, ежели ты в седле, так фон-барон, а внизу…

— Ты что… — просипел перепуганный приказчик, готовясь сдаться. — Я же тебя живьем хотел…

— Умри, гадюка…

Сначала прицельная рамка пропорола кожу на кадыке, потом смялась гортань под ствольной коробкой. Выпученные глаза приказчика уже спокойно разглядывали небо, блестел на полушубке жетон с крестом и орлом…

Иван додавил до конца и сел…

— Ну, чо там? Унялся шмондюк? — спросила Лоудка — она стояла над Яковом, разглядывала распростертое тело.

— Вроде того, унялся, — керст утер рот — оказалось, губы порядком разбили. — А что у тебя?

— Яша-то? Боги прибрали, как говорится. Отмучился, забило парнишку зверье.

Ивану было плохо. И ребра болели, и башка ушибленная. А хуже всего от безжалостных слов бабы. Попрекает, хоть и не впрямую. И какой Яков ей «парнишка», ежели лет на десять старше самой Лоудки? Твердокаменные они там, в своем комитете. Впрочем, какой еще комитет, если она из лепотцов? Совсем башку заморочила.

— Вставай, Ивань, чего убиваться? — молвила финляндка, выковыривая что-то из кармана милиционерского трупа. — Мы все правильно делали, только не свезло нашему Яше. Случается судьба такая. Пошли отсюдова, пока еще кто не набежал. Тебе-то хоть что, в тебя не вглядятся, а я с виду вполне очевидная.

— Щас, — Иван не без труда встал.

Мостовая выглядела жутковато. Просто Куликовская битва какая-то: восемь тел, кровища, снег меж камнями густо багряный. Даже и не верится, что сам же керст этот ужас и учинил. Впрочем, финляндка помогла. Тот, что с челюстью раздробленной, тоже того… отмучился. Видимо, она его в шею ножичком. Опытная комитетчица, того не отнять. Сама трудится, уже с фон-барона бекешу стащила…

— Отстирается, хотя и побуреет, — решила бабенка, закидывая трофей на плечо. — Тебе-то чего нужно? Ты не стесняйся, тут все в бою взято, боги не прогневятся.

Иван через силу поднял казачью карабинку, снял с приказчика новенький патронташ. Ишь снарядился, скотина черносотенная…

Глаза у приказчика стали уж вовсе как у снулой рыбы.

— Пошли-пошли, подмогнешь мне слегка, раз по пути, — торопила комитетчица.

— Да сейчас, — керст отыскал под стеной горсть снега почище, оттер от крови лицо и усы Якова. Лик рабочего, костистый и при жизни, стал совсем черепным, под комком снега шатались-двигались разбитые лицевые кости.

— Чувствительный ты для дарка-керста, — заметила Лоудка. — Впрочем, учитывая твое происхождение, вполне простительно.

Иван, пошатываясь, пошел прочь, по ходу пнул сапогом проклятый «бульдог».

— Верно, снасть нужно хорошую иметь, — согласилась комитетчица. — Вон, мешочек прихвати и пошли.

«Мешочек» оказался вполне солидным и по размеру, и по весу.

— Чего напихала? — слабо удивился Иван.

— Что значит «напихала»? Собрала что понужнее. Цельковский «На луне», Жулик про Ориноко[11], и прочее познавательное. Энциклопедька по ботанике. И на английском кое-что нашлось — есть у нас товарищи, интернационально не подкованные. Хорошие книжки, таким гореть грех.

Иван оглянулся — за домами поднимался столб светлого дыма.

— Горит все-таки?

— Ну, как горит… подкоптится малость. Раз пожар в истории записан, так должен подтвердиться.

— Ты и запалила, выходит?

— Да что там палить-то? Одну комнатушку, и без станков. Само угаснет. А если не палить, так резкое вмешательство в историю случится. Что не к добру!

— Сдается мне, ты и в одиночку любую заваруху сотворишь. Даже государственного масштаба, — пробурчал керст.

— Могу, — согласилась Лоудка. — Могу городского размерчика, могу государственного. Вот мирового уровня еще не осилю. Не всем языкам обучена.

— Кино, значит, смотришь? — догадался Иван.

— Хорошая фильма. Не дожил до премьеры Василь Иваныч, а я ведь его предупреждала, — комитетчица с печалью перекинула тяжеленный мешок с плеча на плечо.

— Видела, значит, комдива лично, — с уважением сообразил керст.

— Довелось. И не только его. Говорю же, обобщаю полезный революционный опыт. Думаю на малой родине университет открыть. Бесплатный, для талантливой молодежи.

— Вот это хорошее дело. Выучить смену и забабахать мировую революцию!

— Да, замысел соблазнительный, хотя есть и трудности, — отдуваясь, признала Лоудка. — Не, сама-то революция нам доступна. Но вот потом этакая сложность всплывает, что… Тут же на столетия нужно просчитывать нюансы развития.

— Глубоко смотришь, — с уважением прокряхтел керст. — Слушай, а как насчет меня? Вроде намекнула что знаешь отчего я… Ну, каким я был до того как…

— Есть версия. Но тебе она не понравится…

Она рассказала, и Ивану действительно не понравилось.

Расставались на углу Шапкина переулка.

— Да как ты сама-то? — Иван с сомнением глянул на увесистые мешки.

— Тут рядом местечко спокойное, а там встретят, — Лоудмила полезла за пазуху. — Вот, тебе. Чтоб, значит, не особо огорчался и в свалке не плоховал.

— Вещь дорогая, тебе и самой нужная… — Иван с тоской глянул на красавец-маузер. — Этого же того орла ствол, что в седле вертелся?

— Его, шмондюка. Бери, на память обо мне и Яше. Мне-то он ни к чему, дома заругаются. Я по правде говоря, хотела лишь брошку от кобуры оторвать…

Красивую плашку осторожно сковырнули ножом. На серебре было выгравировано: «Дорогому Ф. В. А от друзей и сподвижников».

— Другое дело, — комитетчица удовлетворенно спрятала серебряшку. — Владей пистолем, пригодится, меня еще добром вспомнишь.

— Спасибо. Только как-то неудобно. Мне и отдарить нечем.

— Слышь, Ивань, а ты мне шапочку не подгонишь? — Лоудмила глянула на голову сотоварища. — У меня такой нету, а ветры у нас на море бывают ющец как свежи. Тут и узорчик благородный, и спрятать легко, да и удобная с виду.

— Да какой вопрос. Простирни только, — Иван сдернул с башки предмет зимней спортивной экипировки с буквой «Д».

Комитетчица пожала руку:

— Бывай. Загляну, если оказия случится.

— Мы тут рядом…

— Найду, — Лоудка ловко подхватила мешки, взвалила на спину — керст и помочь не успел — и скорым шагом двинулась за дом…

…— Вот такая случилась история с этим карабином и маузером много смен тому назад.

Про то, как Дома затрещин нахватал, Иван упоминать не стал. Ведь наставник Старый тогда возмущался не за то, что напарник исчез на день — вольному воля, а керсту полная воля вдвойне. Но со взятой без спросу и подаренной шапкой действительно вышло нехорошо.

— Да, поучительная история, — согласился Игорь, сдувая мелкую пыль с отшлифованного приклада. — Здесь морилкой чуть тронем, потом маслом или лаком. Вид будет приличный. Значит, маузер, тебе по сердцу, а карабин этот ископаемый, не особо?

— Глаза того мудака вспоминаются, придушенного, — поморщился Вано. — Но бой у ствола хороший, я проверял. Тебе-то как?

— Человек я современный, привык к чуть иному дизайну, — признался Игорь. — Но пока попользуюсь, если необходимость возникнет. Вот к маузеру твоему у меня предубеждение.

— Это-то понятно, — согласился начоперот. — Но точность у пистолета удивительная. Он же штучный — ствол на заказ укорачивали, все зализывали, кругом на нем полировка буржуйской тщательности. Кобур я, правда, редко беру — великоват. Запас патронов нужен, в том ты прав. Нужно у смежного поста выпросить. У них там оружейных магазинов много, выдастся удачная смена, пусть одолжение сделают.

— Где-то я слыхал, что к маузеру ТТ-шные патроны годятся, — вспомнил Игорь. — Бой, наверное, уже будет не тот, но как вариант. А с одолжениями у соседей ты не прав. Взрослые деловые люди иначе договариваются. Есть у меня идея…

Собрали вычищенный карабин, пошли пить чай.

— Соратница тебе тогда любопытная попалась, — заметил Игорь, экономно засыпая заварку. — Говоришь, не из лепотцов и не из сланных?

— Думаю, она между-сородичная. Может, и правда из древней Финляндии.

— Может и так. Но что она, все-таки, про твое происхождение сказала?

— Не совсем я понял. Суеверия какие-то мутные, с душком мракобесия — уклончиво ответил начоперот и немедля отправился споласкивать кружку.

Врать у керстов не получается. Но личные интимности должны сохраняться даже у полумертвых людей. К примеру, вот исчезает куда-то ночными сменами Вано. Так это его личное дело и впрямую спрашивать незачем.

Хм, вот же ирония обстоятельств: стрелять в затылок допускается, а в личное пространство вторгаться некорректно. Такое уж бытие. Игорь усмехнулся и распечатал пачку сахара. Последняя, между прочим…