Размышления о Венере Морской

Глава VIII Более короткие путешествия

Хойл был очень плох после операции, и бедный Миллз весь извелся от волнения. Однако после переливания крови Хойл почувствовал себя лучше, и теперь к нему пускают посетителей. Он лежит в ослепительно белой комнате, которую выбрал сам. Сложив руки поверх красного одеяла, он смотрит в окно на кипарисы и море. Меня трогает страдание в его глазах и то, как он мужественно пытается не морщиться. Комната полна фиалок, собранных Хлоей и расставленных в зеленые фарфоровые вазы, сделанные для Хойла Хюбером. Так что в этой больничной палате он возлежит, как китайский мандарин, на тумбочке — стопка словарей.

— Когда стареешь, — говорит он, — все труднее цепляться за жизнь. В этот раз у меня почти соскользнули пальцы.

Он пока еще довольно слаб, и мы по очереди читаем ему вслух.

— Слава богу, сегодня вы. Я начинаю ненавидеть Гидеона. Вчера он съел весь мой виноград и настоял на той книге, которую я совсем не хотел слушать, — просто он сам уже наполовину ее прочел. Он так путано рассказал, в чем там дело, что я ничего не понял. Потом он попросил у меня турецкий словарь, а когда вернул, тот был весь в крошках и жирных пятнах. Что прикажете с ним делать?

Мы читаем или подолгу беседуем.

Ароматные рощи Профеты с волшебными коврами из пионов; и повсюду в густых зарослях на горе — захватывающее дух ожидание оленя[82]. Возможно, точно такого же, которого видишь на античных вазах, с подернутыми влагой миндалевидными глазами. Из высокой травы вздымаются разномастные валуны. Камень и трава. Но всех оленей немцы во время голода перестреляли.

Сегодня Маноли рассказал мне историю, которую я набросал в записной книжке. В каком-то смысле она слишком хороша, чтобы использовать ее потом для новеллы. Иногда сама жизнь заимствует приемы у искусства, и такие истории, рассказанные жизнью, можно передавать лишь в первозданном виде, без обработки.

Деревня Святого Пантелеймона — крохотное поселение, так глубоко спрятанное среди холмов у подножья Тайгета, что ее жители несколько недель не знали, что немцы опустошают Грецию. Самолеты, которые они время от времени видели, заставляли их только гадать, что за праздник ожидается в Афинах. Может быть, греческие войска уже вошли в Рим? Мужское население деревни целиком состояло из седобородых старцев, за исключением лишь трех мальчиков лет десяти, пасших стада. Старейшиной там был Никое, восьмидесятилетний патриарх с окладистой бородой, крепкий, как каменный дуб. И вот однажды страшные новости все же до них дошли (рассказывал Маноли), и Никое собрал совет. Греция, судя по всему, пала, и они были окружены немцами. Без сомнения, те скоро появятся. Святой Пантелеймон должен был дать им отпор. Соответственно, старцы извлекли свои кремневые ружья и посмотрели, как с патронами. Оказалось, их очень мало. Хватило бы только для одного хорошего залпа, но старцы твердо решили, что немцы его получат. Шли недели, но ничего не происходило. Потом из долины прибежал гонец, сообщить, что идет немецкий патруль.

Деревенские старцы устроили засаду в устье ущелья — только оттуда можно было пройти в деревню. Они услышали шум. Вскоре в поле зрения появилось много немецких патрульных — но, увы! Немцы гнали перед собой все деревенское стадо и трех юных пастухов, которых захватили на холме. Никое вмиг понял, что сейчас произойдет. Немцы, подходившие к засаде, не знали, что на них нацелены винтовки. Тогда Никое вручил свою душу Богу и, поднявшись, проревел: «Огонь!» Дети упали вместе с остальными.

«Сглаз» — для жителя Средиземноморья нет ничего страшнее. И почти каждый ребенок, и все ценные вьючные животные — а заодно и машины — носят пресловутые голубые бусы, способные отвратить зло, насланное тем, кто обладает, по выражению Овидия, «двойным зрачком». На этой неделе случился довольно забавный кризис, вызванный этим глубоко укоренившимся верованием. Семь отремонтированных такси только что получили лицензию, и, ко всеобщему восторгу, было объявлено, что со следующего вторника стоянка такси на пирсе пополнится семью исправными машинами. Во вторник, однако, ни одной новой машины не появилось. Похоже, не нашлось голубых бус, чтобы привязать их к радиатору. Если бы таксисты выехали в город без этой защиты, их транспортные средства в любой миг могли бы сглазить. Более того, оказалось, что в городе невозможно купить бусы. Администрация была в замешательстве. Бригадир послал за мной.

— Эти чертовы психи действительно не выедут в город без амулетов, привязанных к их чертовым капотам?

Я рассказал все, что знал о страшной силе дурного глаза, о том, как в прошлом невинные такси замирали на дороге, пораженные ведьмами, — их настигали беды с карбюратором или плачевный недуг по прозванью «спускающая шина».

Мой леденящий душу рассказ не произвел на него ни малейшего впечатления.

— Честное слово, — проворчал он, — с ними с ума сойти можно. И что вы в них находите? Вот суахили…

Закончив рассказывать, насколько представители суахили лучше греков, он произнес:

— Что ж, придется попросить у Каира небольшую партию голубых бус. Там решат, что я спятил. Иногда мне кажется, что скоро так оно и будет.

Однако положение спас Мартин, молодой парень из Южной Африки, фактически являвшийся мэром Родоса. Он вошел в комнату в самый критический мо-мент и отрапортовал:

— Все в порядке, сэр. Я снабдил их святыми.

Бригадир всплеснул руками.

— Вы — что?

— Я достал им святых у архиепископа. И теперь все довольны.

К счастью, Мартин уговорил священнослужителей предоставить ему, как он выразился, «набор святых» — то есть набор маленьких жестяных медальонов с раскрашенным изображением святого. Их-то счастливые таксисты и прикрепили к приборным панелям своих машин.

Если вас угораздит восхититься милым ребенком или красивым животным в присутствии матери или хозяина, простая вежливость, как и твердо соблюдаемый обычай, предписывают: надо отвернуться, плюнуть три раза и пробормотать заклинание iva μήβασκανή, «чтоб не сглазить». Это не просто средство от сглаза, хотя в подобных обстоятельствах оно тоже кстати. Хюбер сказал мне, что это древнейший ритуал, по сути, позаимствованный у древних греков, которые таким образом отводили месть Немесиды. Ну а если видишь человека, пораженного какой-нибудь страшной болезнью, с помощью того же заклинания можно защитить себя и свою семью. Гидеон перенял эту привычку и теперь плюет с большим чувством, стоит ему остановиться, чтобы обсудить призового хряка или ласково потрепать крестьянского ребенка. Возможно, старинный английский обычаи поплевать на серебряную монету, прежде чем спрятать ее в карман, — видоизмененный вариант того же верования.

Миллз уехал на юг острова — вместе с Хлоей, которая великолепно справляется не только с ролью жены, но и медсестры. Он завел обыкновение присылать мне записки — то просит что-то передать сотрудникам из его больницы, то распорядиться, чтобы ему переслали лекарства. Вот типичный фрагмент его письма:

«Несколько дней назад меня вызвали в деревню неподалеку от Сианы — с непроизносимым названием. Бык пропорол рогами беременную ослицу. Бедняжка выкинула и стояла посреди поля над мертвым осленком, через рану дюймов в восемь длиной внутренности выпали на землю. Деревенские попытались зашить разрыв шелком, но шов тут же лопнул. Я дал пациентке три грана морфия и велел уложить ее на бок. Мы с Хлоей промыли внутренности соленой водой, чтобы удалить грязь, а после запихали их обратно в брюшную полость с огромным количеством сульфамида и провели хирургическую операцию. Возились больше двух часов, ужасно вымотались. После этого ослица встала на ноги и попила воды из ведра. Я прописал ей молоко и воду в течение суток, а потом обычную диету. Владелец несчастной ослицы дал волю сдерживаемым до сего момента чувствам. Он гонялся за окаянным быком по полю, колотя его по заду огромным камнем, который вырвал из стены, ограждающей поле, и мастерски ругался на бегу. Поскольку мне не хотелось делать ту же операцию самому фермеру (бык постепенно свирепел), я решил, что пора ретироваться, но это удалось лишь после того, как все нас расцеловали — кто облобызал руку, кто щеку.

Ослица дня два чувствовала себя неплохо. Потом, увы, у нее начал раздуваться живот — неизбежный перитонит, — и, к нашему великому горю, она умерла. Фермер плакал, плакала вся деревня; плакала Хлоя, я сам еле сдерживал слезы. Вовсе не потому, что ослица была какая-то особенная, не это надрывало нам душу Просто когда понимаешь, как живут эти люди и что значит для них вьючное животное, потеря кажется куда более горькой, чем потеря домашнего любимца. Это потеря позиций в битве с голодом.

Сегодня фермер прислал нам изумительно сработанный заплечный мешок из козьей шкуры — такой подошел бы младенцу Пану».

В воздухе веет угрозой нашего отъезда. Вполне веро-ятно, что Мирная Конференция[83] придет к решению, которое затронет и судьбу островов. Греки назначили будущего губернатора, который будет контролировать остров с помощью небольшой военной миссии. Гидеон заметно воодушевляется, услышав, что этот высокий пост займет грозный полковник Гигантис[84], его старый друг. Мы встречаем небольшую делегацию на взлетно-посадочной полосе возле Калато, и вскоре два солдата при моноклях уже жмут друг другу руки.

— Гидеон, разбойник, — рычит Гигантис.

Они уходят вместе под руку, разговор их прерывается взрывами хохота.

Вечером мы отмечаем пополнение наших рядов, и в разговоре появляется больше страсти, афинский дух. Генерал привез с севера острый запах политики и войны, чтобы преодолеть taedium vitae [85] на территории, где трезвость и жесткое правление не давали в полной мере проявиться греческому характеру, склон-ности к политическим интригам.

Война полностью уничтожила скот, и прекратилось, таким образом, производство сырья для одежды. Правда, еще задолго до этого западная мода заставила крестьян нацепить бесформенные тряпичные шляпы, брюки и открытые рубашки, которые сегодня носят очень многие. Разве что в праздничные дни старики откроют дубовые сундуки и вынут традиционные короткие куртки с висячими рукавами в форме орлиных крыльев, синие турецкие шаровары и кушаки, под которыми прежде прятали пистолеты с серебряными рукоятками или кинжалы. Ремесла не умерли, но сегодня катастрофически не хватает материалов, которыми мать семейства могла бы украсить костюм мужа и свой собственный изысканным золотым шитьем и алым кантом. Хотя новых костюмов не шьют, бережно хранят старые, и в праздники женщины снимают повседневную одежду и танцуют в дивном традиционном наряде. На это стоит посмотреть. Лучшие танцовщицы на острове — девушки из Эмбоны, деревни у подножья Атабироса; после них — жительницы Сорони.

Прежде чем устроиться, генерал Гигантис решил совершить официальную поездку по острову — с Бригадиром, дабы в его компании предстать перед народом. Гидеону же он открыл свое истинное намерение — перепробовать все вина на четырнадцати островах, а судя по тому, что мне известно о Бригадире, тот примет план Гигантиса безоговорочно. Излишне говорить, что Гидеон напросился с ними.

— Как глава департамента сельского хозяйства. — говорит он, — я несу некоторую ответственность за вино и пищу. К тому же старина Гигантис может нас кое-чему научить.

По новому положению о цензуре я тоже несу ответственность — за печать; но в тексте сказано буквально следующее: «Вся печатная продукция должна быть предъявлена офицеру службы информации до выхода в свет», — и родосцы поняли это слишком буквально. В моем кабинете теперь толпы людей, жаждущих получить разрешение на изготовление наклеек для пивных бутылок, коробок, театральных афиш и всяких рекламных листков. Круг моих знакомств возрос в сотню раз. Писатели, однако, попадают в мои сети редко. Но как раз сегодня дверь резко распахнулась, и предо мной предстал огромный, бледный, как мертвец, субъект с изъеденными зубами и закрученными усами, облаченный в испачканную кровью блузу. Он оказался мясником и поэтом из соседней деревни.

— Правда ли, — ужасно скривившись, произнес он таким глубоким и звучным голосом, что я сразу опознал в нем деревенского оратора, — правда ли, что демократичные англосаксы подвергают цензуре произведения искусства?

Я признал, что это правда[86]. Он вздохнул и уставился в потолок.

— Какое разочарование, — сказал он, — для того, кто видел, как бежали итальянцы, — точь-в-точь трусливые зайцы.

Он извлек из-под блузы мятую пачку линованной писчей бумаги, которую торговцы используют для своих записей, и протянул мне ее со словами:

— Я Маноли, мясник, а это моя эпическая поэма.

Я с трудом разбираю чужой почерк, правда, текст был написан аккуратно. Но я не стал этого говорить — хотелось узнать гостя получше.

— Прочтите небольшой отрывок, — сказал я.

Его глаза загорелись, и, вскочив на ноги, он без всякого стеснения начал. Читал он с комичной, но в то же время впечатляющей самозабвенностью. Поэма представляла собой образчик высокопарной чепухи, написанный лающим шестнадцатистопным размером и озаглавленный «Невзгоды и тяготы Родоса под гнетом фашистов». Жаль, что рядом не было Гидеона, он насладился бы вместе со мной. Мясник Маноли очень старался. По правде говоря, читал он не очень бегло, и монотонный ритм поэмы требовал предельного внимания для сохранности размера. Каждое ударение он отмечал легким кивком. Чтение заняло около двадцати минут. Его могучая декламация не осталась незамеченной; сначала на цыпочках вошла Э., потом греческий редактор Костас и, наконец, барон Бедекер, сжимавший в руке несколько испачканных фотографий. Маноли их появление нисколько не смутило; он продолжал бубнить нараспев, только слегка повернулся к вновь пришедшим, дабы они тоже могли насладиться представлением. Доходя до конца страницы, он восхитительно небрежным жестом бросал ее на пол, так что в конечном итоге в руках его ничего не осталось, а поэма лежала разбросанная у его ног.

Костас прилежно собрал страницы, еле с лерживая смех. Маноли стоял, скрестив на груди могучие руки, на лице удивительным образом отражались и смирение, и гордость.

— Замечательная вещь, — сказал я.

Остальные слушатели пробормотали подобающие слова. Мясник поклонился со скромной сдержанностью, хотя явно был высокого мнения о своей поэме.

— Я хочу напечатать ее, — сообщил он. — Чтобы осталась память о наших страданиях.

— Костас, — торжественно сказал я. — Дайте мне печать.

Костас почтительно подышал на черный квадратик и подал мне печать, еле заметно подмигнув. Я с величайшей серьезностью поставил на рукопись печать и отдал ее мяснику, который снова запихнул ее под окровавленный фартук.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он и, горячо пожав мне руку, удалился.

Позже, когда мы вышли прогуляться по яркому солнцу до гостиницы, к нам подбежал запыхавшийся ребенок. В седельную сумку, которую я нес на плече, он сунул сверток, испачканный кровью.

— Это от Маноли, сэр, — пискнул он.

Я слегка опешил. Ведь здесь столько Маноли: только среди типографских рабочих их трое. Потом я сообразил, кто это. В свертке были бараньи отбивные, дар прирожденного поэта.

Тимахид Родосский был эпическим поэтом, об утраченном труде которого Гидеон скорбит как никто другой. Это его единственная крупная эпическая поэма с многообещающим названием «Обеды». Был ли то просто перечень обедов, которыми он насладился в прошлом, или поэма была посвящена дивным обедам, которыми он желал бы насладиться, если бы располагал средствами? Мы никогда этого не узнаем. Парменон с Родоса прославился поваренной книгой, которая также, к несчастью, утрачена. Она помогла бы выяснить, что имел в виду Линкей Самносский, который в своих сочинениях воздает особую хвалу деликатесам Родоса, к которым причисляет афию (анчоусы?), эллоп (рыбу-меч?) и алопекс (акулу?). Предположения в скобках принадлежат не мне, а Торру.

Среди неразобранных разрозненных записей мне попался кусочек о поездке в Калитею с Миллзом и Э. на прошлой неделе. Несколько сумбурных строк о купании в темном море под ясным и безлунным небом: «Вокруг только изломанные громады вулканических скал, скалящихся драконьим оскалом. Запах сурепки и надоедливого жасмина. Темная соленая вода тепла после целого дня под южным ветром. Иногда прохладный воздух и холодные течения выползают, как змеи, из скалистого входа в гавань. Висишь в море, как в паутине, руки раскинуты, пальцы растопырены, смотришь вверх и назад сквозь мокрые ресницы на расцветшее звездами небо, огромные пласты которого скользят вокруг, как гладкие стеклянные полосы, так что можно протянуть руку и оттолкнуть планеты. Тишина, пульсирующая тихими голосами и сбивчивым скрипом весел. Тишина не была полной, точно воздушные мембраны, сырой и липкий гуммиарабик, были склеены теплой липкой ночью, напоминающей о том, что тишина всего лишь звук во взвеси, состоящей из многих элементов. Потом в грушевом саду над гаванью мимолетное счастье: прозрачный сладкий виноград и мастика».

Из поездки по островам высокая делегация вернулась в довольно скверном состоянии. Причиной этого, однако, оказались не пьяные кутежи, хотя Гидеона и Бригадира пережитое, похоже, несколько обуздало. Их замучила бесконечная ходьба, поскольку Гигантис желал хорошенько осмотреть каждый остров и ему были нипочем ни расстояния, ни природные препятствия. Чтобы соблюсти правила гостеприимства, Бригадир повсюду следовал за ним; а за Бригадиром должен был следовать Гидеон.

— Боже, ну и веселенькая выдалась поездка, — сказал мой друг.

Вверх по головокружительному кратеру Нисироса верхом на варварских рыгающих мулах, по осыпающимся бухтам Патмоса и Астипалеи, извивам Коса и Лероса, везде, где была твердая почва, греческий генерал шел твердым шагом, сверкая моноклем, останавливаясь лишь для того, чтобы добродушно поддразнить их за расторопность. Каждый день нужно было предпринимать дальний поход в какой-нибудь еще не охваченный уголок острова, где испуганные крестьяне (углядевшие своих гостей с далеких гор и утесов) уже ждали у накрытых на главной улице столов, откупорив лучшее вино. А потом, словно пассат, начиналось греческое гостеприимство, и стаканы звенели и опорожнялись под бесчисленные тосты — и Гигантис, и Гидеон были непревзойденными их сочинителями. Не раз этих краснобаев привозили из дальних сел на мулах — в состоянии восторженного изнеможения. Однажды мул сбросил Гидеона в море. Он подозревал, что его подтолкнул Гигантис. А один из молодых офицеров связи заявил, что видел русалку, после чего бросился за ней вплавь в сторону Малой Азии, призывая ее остановиться и хотя бы поговорить с ним. Офицера посадили под арест, а он был так возмущен всеобщим недоверием, что вызвал Гидеона на дуэль — на песчаном пляже Коса. Форму Бригадира, пока он купался, съела коза…

— В общем, — сказал Гидеон, — много было колоритных подробностей, таких, которые можно обсуждать лишь в частной беседе в клубе, среди офицеров, равных по званию.

Единственным членом делегации, не утратившим дееспособности, был сам неукротимый Гигантис, заявивший, что поездка его «неплохо освежила». Среди добычи, которую принес набег на острова, было несколько бочонков «алкогольных трофеев» (так их называл Гидеон), которые позволят нам всем изучить винодельческий промысел островов с доскональностью, которая необходима в столь тонком деле. Я согласился поработать над стилем отчета, который пишет Гидеон, при одном условии: что я тоже поучаствую в исследованиях.

Большую часть правительственных экспериментальных ферм закроют, поскольку, несмотря на собственное очевидное процветание, они не стали составной частью экономики острова. К несчастью, местные крестьяне ничему у них не научились, хотя им очень бы стоило взять на вооружение опыт итальянцев. К примеру, родосские крестьяне до сих пор не умеют выращивать для своего скота кормовые культуры, хотя на правительственных фермах выращивали достаточные запасы вики, люцерны, клевера и т. п. А это полезное умение существенно повлияло бы на экономику Родоса, и не только на севооборот, но и на судьбу пустошей и лесов, в настоящее время безжалостно используемых как пастбища, без всяких ограничений. В данный момент севооборот в разных деревнях различен, но в среднем таков: год-два под кормовыми культурами и три-четыре года — под паром.

Ко всему прочему, усилилась эрозия почвы, хотя итальянцы многое делали для того, чтобы сохранить почвенный слой в зеленых областях Родоса Крестьяне, однако же, верны себе. Тщетно Гидеон втолковывал им, что меры, предпринятые итальянцами ради сохранения почвы, не являются злобным посягательством фашизма на человеческие свободы.

Возле английского поста[87] на средневековой стене — такой широкой, что шесть всадников могли бы скакать по ней плечо к плечу, — мы отдыхаем после обеда. Отсюда нам виден весь город, как и полная душераздирающих криков личная жизнь десятка семей, живущих прямо под крепостной стеной, в садах, заросших пальмами и кустами красного гибискуса. Со скрипом крутится мельница, и с невидимого рынка доносится прибой человеческих голосов — отголоски бизнеса. На самой стене сражаются деревянными мечами две армии: дюжина детей в бумажных шлемах против полудюжины с непокрытыми головами. Но это не битва рыцарей и сарацинов, как можно подумать, а немцев и англичан. Бой идет с переменным успехом. Убитых и раненых нет, хотя кое-кто из воинов начинает плакать. Мальчишеские крики сливаются с пронзительным писком стрижей, носящихся в синеве. Высоко, против солнца, над нами парит орел, наблюдающий за тем, как история снова повторяет саму себя на этих обласканных солнцем стенах.