Ребята Джо

ГЛАВА XI Смертельная опасность

«Бренда» неслась полным ходом, и ввиду скорого окончания длинного пути все были в отличном расположении духа.

— Через четыре недели, миссис Харди, мы вас угостим таким чаем, какого вам еще не приходилось пить, — сказал мичман Гофман, подходя к двум дамам, сидевшим в уютном уголке палубы.

— Я буду рада чаю, а еще больше твердой земле, — ответила старшая дама с улыбкой.

Наш друг Эмиль был ее большим любимцем, чего, впрочем, он вполне заслуживал, так как с особенным вниманием посвящал себя жене и дочери капитана, которые были единственными пассажирками «Бренды».

— Я также, даже если мне придется надеть пару китайских башмаков. Я столько ходила взад и вперед по палубе, что рискую скоро остаться совсем без обуви, — рассмеялась Мэри, рассматривая свои стоптанные башмаки и поглядывая на товарища этих прогулок, благодаря которому последние оставили ей такое приятное впечатление.

— Боюсь, что в Китае мы не найдем достаточно маленьких ботинок, — сказал Эмиль, решив в душе немедленно по прибытии отправиться на их поиски.

— Я не знаю, что бы ты делала, милая, без твоего привычного моциона, если бы мистер Гофман не гулял с тобой каждый день. Жизнь без движения хороша для меня, в особенности при тихой погоде, но для молодежи она совсем не годится. Не будет ли шторма? — прибавила миссис Харди, с беспокойством поглядывая на красный закат.

— Только легкий ветер, мэм, чтобы прибавить нам ходу, — ответил Эмиль, осматривая небо с видом знатока.

— Спойте что-нибудь, мистер Гофман, мы так любим ваше пение; его нам будет очень недоставать на берегу, — сказала Мэри таким умоляющим голосом, который заставил бы петь и акулу.

Эмиль не раз благодарил судьбу за тот талант, которым она наградила его: музыка сокращала для него длинные однообразные дни, а сумерки были его любимым временем, так как он имел обыкновение посвящать их своему любимому занятию, когда погода и ветер благоприятствовали этому. Он не заставил долго просить себя и, облокотившись на борт рядом с девушкой, запел ее любимую песенку, следя за ее темными локонами, развевавшимися по ветру.

Не успели еще последние звуки его сильного, свежего голоса замереть в воздухе, как миссис Харди неожиданно вскрикнула: «Что это?». Зоркий взгляд Эмиля сейчас же заметил легкий дымок, выходивший из решетчатого люка, и сердце его остановилось от ужаса. «Пожар», — промелькнуло у него в голове. Он в ту же минуту овладел собой и отошел от дам, сказав спокойно:

— Там курить запрещается; надо принять меры.

Но как только дамы не могли его больше видеть, лицо его изменилось, и одним прыжком он очутился в трюме, говоря со странной улыбкой: «Если мы в самом деле горим, придется помириться с холодной морской могилой».

Он отсутствовал несколько минут, а когда снова поднялся наверх, задыхаясь от дыма, смуглое лицо его было бледно, но он с полным хладнокровием доложил капитану:

— В трюме пожар, сэр!

— Не пугайте женщин! — было первое приказание капитана Харди, а потом они оба посвятили себя борьбе со страшным врагом.

Груз «Бренды» был очень опасен в пожарном отношении, и, несмотря на то, что в ход были пущены все трубы, беда становилась неминуемой. Дым пробивался во все щели, а поднявшийся ветер раздул тлеющий огонь в огромное пламя, которое делало всякое дальнейшее молчание излишним. Миссис Харди и Мэри стойко выдержали ужасное известие, когда им было приказано быть готовыми покинуть корабль в любую минуту. Лодки поспешно были спущены на воду, и матросы усердно работали, заделывая всякое отверстие, из которого огонь мог пробиться наружу. Скоро бедная «Бренда» представляла из себя один пылающий остов, а люди стали размещаться в лодках. Прежде всего усадили женщин. К счастью, судно было купеческое, других пассажиров не было, и дело обошлось без паники. Та лодка, в которой находились женщины, держалась около корабля, так как бравый капитан хотел покинуть его последним.

Эмиль не отходил от своего начальника, пока ему не приказано было спасаться. Скрепя сердце он повиновался. Но не успел он спуститься в лодку, качавшуюся на волнах и скрытую в дыму, как рухнула обгорелая мачта и сбросила капитана за борт. Лодка немедленно подплыла к нему, и Эмиль бросился в море на помощь. Капитан был ранен и потерял сознание. Командование теперь перешло к Эмилю, и он приказал приналечь на весла, так как в любую минуту мог произойти взрыв судна.

Остальные лодки были уже вне опасности и остановились, чтобы посмотреть на величественное зрелище, которое представлял собой корабль, горевший в открытом море. Красное зарево пожара ярко освещало темное небо и мрачно отражалось в волнах, по которым носились утлые лодки с бледным и перепуганным экипажем несчастной «Бренды», медленно опускавшейся в холодную могилу. Никто не видел ее конца. Налетел ветер и разметал лодки в разные стороны, и многим не суждено было свидеться на этом свете.

Та лодка, судьба которой нас интересует, очутилась одна на рассвете, и только тут сидевшие в ней поняли ужас своего положения. Они имели с собой достаточно пищи и воды, чтобы просуществовать некоторое время. Но с больным капитаном, двумя женщинами и семью матросами их запасы не могли длиться долго, и помощь извне являлась существенной необходимостью. Вся надежда была на встречу с кораблем, хотя буря, свирепствовавшая всю ночь, далеко отнесла их в сторону. Они коротали время, наблюдая за горизонтом и ободряя друг друга предположениями о скором спасении. Мичман Гофман держался с большим самообладанием и храбростью, хотя неожиданная ответственность, выпавшая на его долю, сильно его тяготила. Положение капитана казалось безнадежным. Горе бедной женщины надрывало душу Эмиля, а слепая вера молодой девушки, которая была убеждена, что он может спасти их, не позволяла ему подавать признаки страха или сомнения. Матросы делали свое дело. Но Эмиль знал, что голод и отчаяние могут превратить их в диких зверей, и тогда его положение могло быть ужасным.

Он держал себя в руках и говорил так бодро о возможности спасения, что все инстинктивно обращались к нему за помощью и советом. Первые дни прошли сравнительно благополучно, но на третьи сутки все начали терять надежду. Капитан бредил, жена его окончательно упала духом, а дочь сильно ослабела от голода, спрятав половину своей порции для матери и отдав воду больному отцу. Матросы перестали грести и сидели в мрачном ожидании. Некоторые открыто упрекали своего начальника, другие требовали прибавки пищи, и все становились страшными по мере того, как под влиянием голода и страданий в них пробуждались звериные инстинкты.

Эмиль сознавал свое бессилие и с отчаянием переводил глаза от безоблачного неба к бесконечному морю, где по-прежнему не было и признака желанного паруса. Терзаемый голодом, жаждой и усталостью, он целый день утешал и ободрял экипаж своего маленького судна, говорил с матросами, убеждал их пожалеть несчастных женщин, обещал им награды, если они приналягут на весла, чтобы вернуться на прежний курс, где можно было скорее рассчитывать на возможность спасения. Он сделал навес из брезента над больным капитаном и ухаживал за ним, как за отцом, утешал его жену и старался развлечь бледную девушку пением и рассказами о своих приключениях, которые до сих пор все оканчивались благополучно.

Наступил четвертый день, и запас пищи и воды почти истощился. Эмиль предложил поберечь его для больного капитана и для женщин, но двое матросов восстали и потребовали свою порцию. Эмиль не стал есть, и все другие присоединились к нему. Бунтовщики устыдились своего поведения, и в течение еще одного дня зловещее спокойствие царило на маленьком судне. Но ночью, покуда Эмиль, умиравший от усталости, передал начальство самому надежному матросу, эти двое добрались до запасов, уничтожили их и украли единственную бутылку водки, которая тщательно хранилась для того, чтобы сделать соленую воду годной к употреблению. Обезумев от жажды, они жадно пили, и к утру один из них впал в оцепенение, от которого уже больше не проснулся. Другой настолько опьянел от количества выпитого спирта, что начал буянить, и когда Эмиль попробовал усмирить его, выскочил за борт и исчез в волнах. Пораженные этим событием матросы присмирели, и лодка продолжала носиться по волнам со своим печальным грузом больных и измученных людей.

Им суждено было пережить еще одно испытание, которое окончательно повергло их в отчаяние. На горизонте показался парус, и одно время все потеряли голову от радости. Но судно прошло слишком далеко, и крики о помощи не могли быть услышаны. Тогда бодрость духа в первый раз покинула Эмиля. Капитан казался при смерти, а силы женщин изменяли им. Эмиль выдержал характер до ночи, но в мрачной тишине, нарушаемой только бредом больного, тихими молитвами его жены и неумолчным плеском волн, Эмиль закрыл лицо руками, и его охватило такое отчаяние, которое состарило его больше, чем несколько лет жизни. Физические страдания не пугали его, но он мучился сознанием своего бессилия. Он мало думал о матросах, так как подобные опасности составляют необходимую принадлежность избранной ими карьеры. Но он был готов пожертвовать жизнью за любимого начальника, за его жену и за ту милую девушку, присутствие которой так радовало его в течение долгого пути.

В то время как он сидел так, опустив голову на руки, подавленный первым тяжелым жизненным испытанием, его слуха коснулось нежное пение; он стал невольно прислушиваться к нему. Мэри пела своей матери, которая в отчаянии рыдала у нее на плече. Горло девушки пересохло от жажды, и голос звучал слабо и надтреснуто, но в этот страшный час ее любящее сердце инстинктивно обращалось к Тому, Кто один мог помочь им. Это был простенький старый гимн, который часто пели в Пломфильде, и, слушая его, Эмиль забыл тяжелую действительность и живо представил себя опять дома. Ему вспомнился их разговор с тетей Джо на крыше дома, и он с упреком сказал себе: «Красная нить! Я должен помнить ее и исполнить свой долг до конца. Стой у руля, Эмиль, и если ты не можешь привести свое судно в гавань, умри, как подобает настоящему моряку».

И под звуки нежного голоса, который убаюкивал усталую женщину, Эмиль на время забыл все свои страдания в мечтах о Пломфильде. Он видел знакомые лица, слышал их разговоры, чувствовал теплые рукопожатия и говорил себе: «По крайней мере, им не будет стыдно за меня, если нам не суждено больше свидеться».

Крик радости вывел его из оцепенения, и холодные дождевые капли упали на его голову, принося с собой весть о спасении, ибо жажда несравненно мучительнее, чем голод, жара и непогода. Все с восторгом подставляли руки и головы под живительную влагу, расстилали одежды, чтобы собрать каждую ее каплю, а дождь полил, как из ведра, освежая больного, утоляя жажду измученных людей и принося радость и утешение всем. К утру тучи рассеялись, и Эмиль вскочил на ноги ободренный и отдохнувший за эти молчаливые ночные часы. Его ждала еще новая радость: на горизонте, на фоне розовой зари, он увидел белый парус судна, которое проходило так близко от них, что он мог различить вымпел на его мачте и черные фигуры на палубе.

Громкий крик огласил воздух. Мужчины махали шапками, а женщины умоляюще протягивали руки к этому белокрылому избавителю, который с попутным ветром несся к ним на всех парусах. Спасение было уже несомненно; с корабля им уже отвечали сигналами, и в порыве благодарности обе женщины со слезами на глазах бросились на шею Эмилю, призывая на него благословение Божие.

Он до конца своей жизни с гордостью вспоминал ту минуту, когда стоял, держа Мэри в своих объятиях, так как силы окончательно оставили бедную девушку и она почти лишилась чувств; ее мать хлопотала около больного, последний словно почувствовал радостное оживление вокруг себя и отдал какое-то приказание, воображая себя снова на палубе своего корабля.

Когда все благополучно взошли на «Уранию», которая должна была отвезти их на родину, и Эмиль увидел своих друзей в хороших руках, а экипаж среди прочих матросов, он, прежде чем подумать о себе, рассказал всю историю крушения. Запах супа, который проносили мимо в дамскую каюту, вызвал у него мучительное чувство голода, и он зашатался, теряя сознание. Его немедленно подхватили на руки и унесли вниз, где ему были оказаны самый тщательный уход и внимание, а затем доктор предписал полнейший покой.

Когда дверь уже закрывалась за пользовавшим его врачом, Эмиль вдруг спросил слабым голосом:

— Что за день сегодня? У меня все перемешалось в голове.

— День освобождения Америки, голубчик, и мы можем угостить вас отличным праздничным обедом, если вы согласитесь есть, — отвечал доктор сердечно.

Но Эмиль был слишком утомлен. Он мог только лежать и мысленно благодарить Бога за спасение жизни, которая была ему теперь тем дороже, что он был преисполнен чувством хорошо исполненного долга.