Революционная сага

Церковь

На ночевку Чугункину и Аристархову удалось устроиться в местное общежитие при ревкоме. Город Еремовск был, в известной степени, узловым — через него постоянно кто-то приходил, сюда стекались слухи, остаточные группы, выходили из леса заросшие партизаны. Они брили бороды, штопали одежду, стирали белье, получали провиант да патроны и снова уходили в тайгу бить не то белых, не то белок.

Потому на ночлег прибывшие определись легко — первый же встречный указал на свободную комнату. Кем был тот прохожий? Он не представился, ответно не спросил документов и больше никогда ни Клим, ни Евгений не видели. Может, в этом общежитии он был случайным человеком, может, сам занимал комнатушку где-то рядом и ушел в ту же ночь.

Замков в комнатах не имелось. Не смотря на это, не воровали — в этой анархической многоэтажной республике особо и нечего было украсть — все самое ценное жильцы носили с собой.

Зато около полуночи в общежитии состоялся бой. С одного конца коридора палили из винтовки. Во втором кто-то азартно отстреливался из пистолетов.

Евгений лежал на продавленном матрасе, сжимая в руках карабин. Целился куда-то в сторону двери. Если бы она распахнулась, то вошедший бы получил пулю, даже если бы просто ошибся комнатой.

Но нет, через бесконечно длинных десять минут перестрелка сошла на нет. Кажется, у кого-то закончились патроны. Евгений ожидал штыковой атаки, но на нее не хватило не то сил, не то желания. Вместо этого с разных концов коридора неслась матерщина. Затем прекратилась и она. Еще через четверть часа по коридору кто ходил и нудно требовал, чтоб его взяли в плен.

Но он был никому не нужен. В начале второго ночи Евгений заснул.

Вневременье имело свое очарование.

В кармане у Евгения тикал хронометр часовой фабрики Габю, но он не поводился уже давно. Потому служил не столько для определения времени, сколько для хронометража, замера времени между событиями.

У большинства окружающих не имелось и того. Племя часовщиков снималось с мест и уходило куда-то: то ли в подполье, то ли в страны далекие, невиданные. Все равно часы здесь бьются все больше вдребезги, а шестеренок, стекол — не найти.

Может, иной часовщик и не доходил — гиб во время налетов, от шальной пули… Но, наверное, души часовщиков попадали в часовой рай — туда, где много света, где обитатели не спешат, но и не опаздывают, где все часы идут не минута в минуту, а с точностью до доли секунды.

А пока страна отвыкала от порядка, от расписаний и графиков.

Раз Евгений проснулся равно, часов в восемь, огляделся, подумал, что рано, что все равно никого из местного комитета не застать. Повернулся на другой бок и снова заснул.

Проснулись ближе к одиннадцати, собрались в комитет. Хотя — всего-то и сборов было, что обулись. Евгений подумал: может, следует как-то отметить, что эта комната занята? Но про себя махнул рукой: все равно в городе они ненадолго, может, сегодня же отбудут. Да и если не уедут, а комнату все же займут — велика ли печаль? Наверняка найдется место, где переночевать.

Клим и Евгений вышли из комнаты.

Коридор был, безусловно, грязным. В дневном свете грязь казалась просто жуткой, катастрофической. Кое-где валялись гильзы, где-то в стенах и потолках было видно дыры. Но сколько лет было тем дырам? Штукатурки на этом потолке не было уже давно, да и пол не подметался здесь последний раз еще при царизме.

Как раз на встречу Аристархову и Чугункину из кухни вышел человек. Был он задумчив, в руках нес маленькую кастрюльку, из которой щедро валил вкусный пар. Кастрюля наверняка была горячей, тряпки или полотенца у встречного не имелось. И за ручки он держался через рукава пиджака.

— Скажите… — спросил Евгений у него.

— Да?.. — удивленно посмотрел на него человек с кастрюлей.

— А ведь ночью была перестрелка. Или мне приснилось?

Встречный выглядел разочарованным. Дескать, из-за такого пустяка остановили. Не нес бы кастрюльку, наверное бы рукой махнул. А так только сказал:

— Ну, положим, стреляли… Это хлопчики в войнушку играли.

И пошел дальше.

О появлении Клима и Евгения в ревкоме города Егорьевска были предупреждены. Но, разумеется, к визиту не готовились. Придут — ладно. Не придут, погибнут в дороге — меньше хлопот.

Но нет, оба прибыли в ревком, и этот факт как-то игнорировать было невежливо. По этому поводу в комитете состоялось не то собрание, не то перекур. В кабинет собрались те, кому не лень было побеседовать с чужаками. Местные густо закурили, предложили гостям. Те оказались некурящими. Главный среди собравшихся предложил прибывшим табакерку с кокаином: не угодно ли марафета для бодрости? Гостям было не угодно.

Все угощение ограничилось горячим, крепким чаем, хоть и с неизвестно как оказавшимся здесь лимоном, но без сахара.

На дворе муштровали новобранцев. Через открытое окно неслось:

— Нале- ВО! Напра-ВО! Лечь! Вста-а-а-ть! Лечь! Вста-а-а-ть! Голос!.. А-а-а-тставить…

— Что это там у вас? — удивился Евгений.

— Да это у нас строевую подготовку ведет идейный товарищ, некогда работавший в цирке. — ответил председатель ревкома. — Вот иногда и старое вылезет… Впрочем, вы ведь здесь по другой причине…

…К удивлению Клима, чудеса, происходящие в местной церквушке, не были секретом для подполья. Несколько человек из ревкома даже ходили на службы и подтверждали: да, в церкви происходило нечто странное. Можно сказать, чудеса. Причем не банальное мироточение, не слезы или кровь на иконах. Не исцеление хромающих и плохослышащих… Творилось нечто непонятное, незаурядное.

Это искренне возмутило Клима:

— Его чудеса — это явно пережиток царизма.

— Пережиток-то — пережиток. — согласился кто-то из местных. — Да нам только с ним спокойней живется. Ну, положим, посадим мы этого батюшку у кутузку. Так его завтра народ вынет и тюрьму с землей сравняет. И хорошо если только тюрягу. Думали его тихонечко хлопнуть. Там или церквушку сжечь, или самого батюшку того… Типа при ограблении. Вроде как на бандюков малахольных свалить.

— Ну и?.. — спросил Клим.

— Ну и раздумали. Даже если на нас не скажут, все равно… говориться же: свято место пусто не бывает. Неизвестно кто за ним придет. Может еще хуже выйдет. Потому и договорились с попиком приватно: мы его не трогаем, ценностей не изымаем, колоколов не снимаем. А он против советской власти народ не мутит. А дальше мы его авторитет как-то подорвем. Подошлем туда идейного эпилептика, скажем, чтоб его в корчах потрусило во время литургии…

— Но с иной стороны оно и боязно. — включился в разговор другой местный, рангом поменьше. — Потому как бывало, помянет кого-то недобро, так у человека что-то и случается: то ли ногу сломает, то ли дом сгорит…

— Вы знаете… С человеком постоянно что-то случается. — ухмыльнулся Аристархов. — У меня вот дядька как-то убил пересмешника…

Почти все закачали головами — примета и вправду нехорошая…

Но Аристархов молчал, пока кто-то не спросил:

— Так что с твоим дядькой? Небойсь помер?

— Ага. И трех лет не прошло как на войне убило.

Теперь пришла очередь молчать местным. Дескать, вы приезжие — были и нету. А нам тут жить…

Наконец кто-то из рядов дальних, почти из-за двери проговорил:

— А как по мне, лучше чтоб священники вместо воды освящали пиво!

— Это зачем еще? — спросил кто-то сидящий на подоконнике.

— А чтоб оно дольше не портилось…

Председатель комитета отмахнулся от болтунов и продолжил:

— …Мы даже по ходатайствам верующих приняли решение, что неправильное ношение звезды двумя, а не одним лучом вверх, будет караться дисциплинарными взысканиями, вплоть до трибунала. Ибо звезда с одним лучом вверх — это символ человеческий, а с двумя — антихриста. А к чему нам лишние треволнения?

Желающих указать дорогу к храму в ревкоме не нашлось. Зато подробно объяснили дорогу и даже нарисовали простенькую.

К церкви Евгений и Клим подошли со стороны поселка, вида скорей бандитского, нищего. Вероятно, жили здесь люди не слишком верующие, потому как освященную землю и улицу разделял высокий деревянный забор.

На заборе же имелась размашистая надпись: "Мусор не сваливать! Прокляну!"

И действительно — пол надписью было сравнительно чисто.

Еще в заборе имелась крошечная калиточка, но она оказалась надежно запертой изнутри.

Вероятно, когда-то она бывала открытой, потому как путеводитель, выданный в ревкоме, именно этой калиткой и заканчивался. Двор же церквушки примыкал к участкам частных владений плотно, без проходов.

Потому пришлось обходить весь квартал. Улочки плутали, рассыпались на проходы, через которые мог пройти свободно только один не шибко толстый человек. Попадись еще кто-то навстречу — так пришлось бы расходиться, трясь животами.

— А вы раньше встречали чудотворцев? — спросил Клим, перепрыгивая через очередную канаву.

— А как же!

— И видели их чудеса?

— Да нет, сам пока не видел ни одного.

— А не сам? Со слов свидетелей?

— Вот этого было более чем достаточно. Я видел десятки людей, которые утверждали, что чудотворец исцелил их от карциномы или от чахотки в последней стадии.

— И они были действительно здоровы?

— Как мы с вами…

Клим прислушался к своим чувствам: вроде бы себя он чувствовал неплохо. Только вот в горле будто першит…

— Так, выходит, это было чудо? Он их исцелил?

— Не совсем. Дело в том, что у них не было ни рака ни туберкулеза изначально. Просто лжечудотворец начинал с того, что убеждал потенциальных свидетелей в том, что те больны. Что у них опухоль, каверны в легких… И родные, якобы им лгут, а сами тихо делят будущее наследство. Что доктора ничего не смыслят в своем деле, а то и вовсе стремятся свести тебя в могилу. А затем проходит время, и целитель сообщает: ты… в смысле он — здоров!

…Лишь через четверть часа снова вышли к подворью, но тоже не к воротам для мирян, а к дверце для нужд, вероятно, собственных.

Но эта дверь была открыта и просто просила, чтоб в нее вошли.

Клим и Евгений так и сделали.

Но слишком рано.

На вошедших бросился пес, размером с пони. Если бы Евгений шел бы чуть быстрей, или собака оказалась более терпеливой, то наверняка встреча оказалась болезненной. В лучшем случае Аристархову искололи всю задницу сывороткой Пастера. В худшем — могли похоронить в закрытом гробу.

А так, цепь натянулась, лязгнула, ограничив полет собаки. Та рухнула наземь и зарычала от обиды еще страшней.

Пройти мимо собаки не представлялось никакой возможности. Клим было схватился за лежащий в кармане револьвер, но тут же раздумал. Стал искать не то камень, не то палку.

Но Евгений сделал жест: не надо.

— Чего это ты? — заговорил он к собаке спокойно и почти ласково. — Ну кто же так гостей встречает. Уже день, воры не ходят, а спят… А мы идем в церковь…

Собака продолжала лаять, но уверенности в ее голосе уже не было.

— Ну чего ты лаешь… — уговаривал дальше Евгений. — Успокойся.

Собака выглядела просто растерянной. Голос Аристархова ее смущал: в нем не было испуга, он говорил как хозяин. Или так кто-то разговаривал с этой собакой, когда она была щенком. Псу снова захотелось стать маленьким кутенком. Чтобы его не сажали на цепь, гладили, таскали всякую вкусности.

Наконец, нервы у собаки не выдержали и она завиляла хвостом.

Если собака виляет хвостом — это значит, что она рада тебя видеть. Собаки — как малые дети. Они никогда не лгут, не могут скрывать своих эмоций. Дабы этого не происходило, собакам отрубают хвосты. И непонятно, что творится на уме у бесхвостой собаки.

Евгений подошел и погладил собаку по голове. Как бы невзначай повернулся к Климу:

— Ну чего смотришь… Проходи. Только не вздумай бежать, иначе…

Что произойдет «иначе», Аристархов не уточнял. Да это было и не нужно. Ничего хорошего случиться не могло.

Но когда пройти оставалось пару шагов, из-за угла, навстречу Климу вышел бородатый мужичок, держащий в руках косу-литовку.

Собака обернулась, посмотрела на мужика. Аристаров сглотнул слюну: сейчас собака исправит перед хозяином свою оплошность. Ее злость наверняка злость будет показательной…

Но нет, вместо того собака опустила морду, и, звеня цепью, убралась в будку.

— Чего вам? — спросил старик, сжимая в руках косу.

— Нам бы батюшку повидать…

— Какого батюшку?

Евгений порылся и, к своему удивлению вспомнил:

— Батюшка Никодим. Это вы?..

— Да нет, чего вы говорите. Я тут при церкви работаю… Вот сейчас косу отбивать собрался. А Вам батюшка на кой, позвольте полюбопытствовать?

— У нас к нему дело. Мы к нему прилетели на аэроплане из самого Мгеберовска.

Старик скривил скулу и покачал головой:

— Не люблю я аэропланы, ибо это против замыслов господних. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, он бы снабдил того крыльями.

— Если бы Бог хотел, чтоб человек ездил по дорогам, он бы снабдил его колесами.

— Что? — очнулся старик.

— Ничего… — очнулся в ответ Аристархов.

Старик прищурился:

— Дело важное?

— Чрезвычайно.

— А чего вы как тати, через заднюю калитку крадетесь? Есть же за углом ворота для всех.

— Да мы и эту калитку едва нашли. Нам-то дорогу указали до другой двери. А она оказалась запертой. Не скажите почему? Написано ведь в Библии: не мешайте детям приходить ко мне… Ну или что-то в таком духе…

Цитата, приведенная не совсем к месту, на старика не оказала никакого впечатления. Но он кивнул, подтверждая наличие закрытой двери.

— На три квартала больше прохода нету, ну и рабочие с завода повадились бегать через церковное подворье. И хорошо если б просто бегали, а то все норовят к дверям храма прокламацию приколотить. Да вы проходите в церковь… Скоро служба будет, после нее с батюшкой и поговорите.

— Я вас очень попрошу… — говорил Аристархов Чугункину, подымаясь по ступеням храма. — Ведите себя пристойно: шапку снимите и перекреститесь. Если вы начнете тут атеистические лекции читать, то толку не будет с нашего полета… Вы хоть креститься умеете?

Чугункин виновато кивнул.

В церковной лавке за керенку размером с носовой платок Евгений купил четыре тоненьких свечки.

Прошли дальше.

Людей в храме почти не было, равно как и всего остального — церквушка была маленькая и небогатая. Со стен на вошедших печально смотрели святые.

Перед ними стояли на подставках горящие свечи.

Евгений, крестясь, принес свой скромный дар: одну свечку оставил у Христа, одну у Богоматери. Еще одну зажег возле святого Петра. Последнюю отчего-то зажег напротив Иоанна Златоуста.

После вернулся к Петру, стоял возле него долго. Шептал что-то… Следующий за ним по пятам Клим разобрал лишь обрывок фразы: "ты есть камень".

— А ваше отношение к вере будет какое? — спросил Клим, когда Евгений закончил не то молитву, не то разговор с кем-то невидимым.

— Верю… — ответил Евгений и отчего-то печально улыбнулся.

— Но вас, я вижу, это не радует. Отчего?

— Оттого что я великий грешник… Когда на Страшном суде дойдет дело до меня, я хотел бы подняться и сказать… — Аристархов задумался надолго, но собрался и продолжил. — Дескать, я все знаю, все понимаю. Не будем терять время, я отправляюсь в ад…

— Эх, молодой человек, ваш грех — гордыня. — раздалось за спиной Евгения. — Так сразу нельзя: «великий»!

Евгений и Клим разом обернулись. Перед ними стоял священник в годах, с непременной седой бородой. Вид у него был совершенно классический, добрый, располагающий если не к исповеди, то к задушевной беседе.

— А мы, наверное, к вам…

— По какой такой причине? — поинтересовался батюшка.

— Говорят, у вас в храме чудеса бывают?

— Говорят, бывают. — пожал плечами поп. — Только мы как-то с ними… Разными дорожками что ли ходим. Разминулись покамест.

— Но вы же отцом Никодимом будете?

— Да нет, не буду. Я — Николай…

Имена звучали похоже, и Евгений, было открыл рот спросить, нет ли тут какой ошибки. Но батюшка оказался быстрей:

— Отец Никодим сейчас будет служить вечерню. А мне как раз уходить надо…

— Куда?

— Время собирать мой черный чемодан… Человек хороший умирает… Надобно его посетить со святыми дарами.

— А чего вы решили, что он хороший? — словно обиделся Клим. — Кто вам такое сказал… Может, он тайный кровопийца?

Старик улыбнулся:

— Почти все люди хорошие…

На это Клим отчего-то действительно обиделся.

По церкви ходили бабушки, тушили свечки. Оставляли гореть по одной-две самых длинных. Огарки же бросали в ведро. Ставили совсем иные свечки, толщиной в мизинец, но пока их не зажигали.

Хлопали двери, впуская в церковь все новых прихожан, становилось тесно, душно, но тепло. Загорались все новые и новые тоненькие свечки, купленные прихожанами.

Начиналась служба.

Батюшка Никодим оказался высоким, плотным, но нетолстым мужчиной, в тех же годах, что и Аристархов. Борода его была черна как смоль. Молитву пел густым басом.

За окнами стремительно темнело. Город, как в пучину, погружался в вечер. Служки зажигали те самые, толстые свечи.

Когда зажгли огонь рядом с Евгением, то немного подождал, осмотрелся: никто не смотрит ли в его сторону… Затем осторожно потушил огонек свечки и спрятал ее в карман.

Однако, неожиданно Чугункин проявил бдительность. Увидев воровство, покачал головой, но ничего не сказал.

Раньше Аристархову доводилось воевать в Пруссии, он видал храмы католические, сложенные в мрачном готическом стиле. Они внушали трепет одним своим видом. Но вот что удивляло Евгения: скамейки для прихожан. В православных храмах верующие должны были стоять на своих двоих.

Отчего? — еще тогда думал Евгений. — Оттого, что стоящий ближе к Богу? Но сейчас подумал: если бы пришлось усадить на скамьи всех, присутствующих в церкви, то места бы понадобилось в несколько раз больше.

Наверное, правильный ответ был другим…

…Но думать об этом уже как-то не хотелось.

Голос священника заполнял церковь, подымался вверх к куполу. Сотни сердец бились в такт с ним.

С удивлением Евгений заметил, что он будто сам стал не свой. Попытался стряхнуть это чувство, но нет — его наполняла вера. Да что там вера — уверенность, знание того, что Бог есть и он совсем рядом.

Переполняло счастье, предчувствие того, что все хорошее сбудется.

И сегодня пятница, завтра можно спать до полудня, не идти на работу. А еще сегодня в пивнушке его ждет пузатая кружка с пивом. От самого упоминания пива становилось пьяно.

Казалось, что святые на стенах, шевелят губами, вторят молитвам. Да нет, не кажется — так и есть. Вот краем глаза Евгений уловил, что святой Николай что-то протянул с иконы стоящему рядом прихожанину.

Но пока Евгений поворачивал голову, пытаясь что-то рассмотреть в неярком свете, святой Николай вернулся в прежнее положение.

Зато в другом углу храма, оставив за собой лишь тень, с картины спрыгнул и смешался с толпой Святой Лука…

Все смелее, все настойчивей светила луна.

…В себя Евгений пришел уже на крыльце церкви. Как он там оказался — не помнил. Наверное, вынесло людской толпой — служба закончилась, народ расходился по домам.

На улице было свежо — пока шла служба, прошел дождик.

Рядом, опираясь на перила, стоял Клим. Был он мрачнее тучи.

— Видел? — спросил у него Евгений.

Чугункин кивнул.

— Пошли отсюда… — распорядился Аристархов.

— Мы же хотели с батюшкой поговорить.

— Завтра поговорим. Сейчас к нему, наверное, не пробиться…

Шли пустыми и темными улочками. В небе уже во всю светили звезды, дорогу щедро освещала луна, норовя заполнить своим отражением каждую лужу.

Ощущение счастья еще бродило по венам, но разум уже приходил в себя, вопрошал: а чему, собственно, радуемся?..

Наконец, Чугункин не выдержал:

— Здесь мы с глазу на глаз… Потому признаюсь, что…

Клим задумался надолго, видимо, думая, в чем же ему стоит признаваться.

— Впечатляет служба, не правда ли?.. — пришел ему на помощь Евгений.

— Не то слово… Такое чувство у меня было, когда я только революцией заниматься начал. Словно прикоснулся к чему-то большому, чистому.

Аристархов промолчал. Гражданская война была большой — спору нет… Но назвать ее чистой, как и любую другую войну, Евгений не смог бы. Она чистая на картах в штабах, в замыслах. Но стоит раздаться первому выстрелу, и начинается: кровь, грязь, гангренозные раны…

— И меж тем… — продолжал Клим. — Вот церковь ведь сожгла Бруно? Коперника? Галлея?..

— Насколько я помню из упомянутых — только Бруно. Хотя да, народу вообще сгорело много…

— Ну и объясните мне тогда, как с грузом этаких преступлений церковь может нести добро?

— Бруно-то жгли католики…

— Православные жгла других…

— И то верно… Но вместе с тем, церковь безгрешна. Однако, к сожалению грешны, бывают ее служители. Что еще более досадно — грешны чрезвычайно.

— И что, церковь за деяния своих слуг не несет ответственности?..

— Ну вот смотри. — вздохнул Евгений, словно объясняя нечто понятное даже ребенку. — Поймали, положим, какого-то красноармейца за мародерством. Это ведь не значит, что вся армия, весь красный фронт — мародеры.

За время их отсутствия на комнату в общежитии никто не позарился. В ней ничего не появилось нового, правда и старое никуда не делось.

Из кармана пиджака Евгений извлек книжку, найденную в ревкоме. Ввиду постоянного кругооборота людей в комитете то и дело появлялись бесхозные вещи. И когда Аристархов попросил взять почитать, ему кивнули. Дескать, бери. Кто хотел — тот уже прочитал.

Порылся еще, и из другого кармана достал огарок толстой свечи.

— А свечку ты где взял? — спросил Клим, так будто сам не видел.

— В церкви…

— Украл в церкви? Три тоненьких купил — одну толстую забрал. Воровать нехорошо…

— А воровать в церкви — нехорошо вдвойне. Но с иной стороны — сказано же было делиться с неимущими. У них свечек полно, а мне что в темноте читать?

— Читать при свечке вредно.

— Это читать без свечки вредно, а со свечкой — вполне терпимо. Опять же сказано: ученье — свет.

Поужинали припасами, захваченными в дорогу еще Мгеберовска. Затем, раскрыв книгу, Евгений остался за столом Чугункин отправился спать.

Вернее попытался это сделать.

Сон не шел.

Во Мгеберовске Клим снимал тихонькую комнатку в частном домишке. Вернее, «снимал» — громко сказано. Просто жил, не платя ни копейки. Правду говоря, хозяин дома был не шибко и против, наивно полагая, что его не тронут, пока в доме квартирует комиссар.

В том домишке было тихо. Порой, самым шумным явлением за окнами комнаты был осенний дождь и листопад.

Но республика объединенных этажей даже в час ночной шумела словно вокзал. Боя сегодня не было, но вот кто-то громыхнул из «Маузера». Вот мимо комнаты прошли оживленно споря двое: судя по репликам анархо-коммунист и анархо-синдикалист. Через щель под дверью потянуло кислым табачным дымом. Будто бы мешал и огонек свечи, зажженной, Аристарховым.

Клим не мог бороться ни с папиросным дымом, ни с двумя анархистами, ни, тем паче, с выстрелами из «Маузера». Но что-то он изменить мог.

— Короче, Женя, туши свет… — Чугункин заворочался в углу.

— Я хочу книжку еще почитать… — возразил Евгений.

В ответ Клим тяжело вздохнул и натянул на голову шинель.

На огонек свечи слетались всякие жучки. Они летели прямо в пламя, сгорали в мгновение, падали в горячий воск, затем стекали вниз, застывали словно в янтаре.

Свечка была толстой, горела медленно. Тихонечко потрескивал воск, шуршали переворачиваемые страницы.

За стенами комнаты было будто бы тихо, совсем не так как в прошлый день. Отчего? Хлопчики, игравшие вчера в войнушку ушли на настоящую войну? Или они сейчас спят, набираются сил для нового колобродства.

Климу, несмотря на огонь свечи спалось хорошо. Во-первых, на этом месте он спал уже второй раз, и, значит, немного свыкся, обжился. Во-вторых, эта ночь все-таки была поспокойней, можно было выспаться даже немного впрок. Ну и, в-третьих, Климу где-то казалось, что Евгений сейчас охраняет его сон…

В кармане штанов Аристархова почти неслышно тикал хронометр слагая секунды минуты, а минуты в часы.

И когда Евгений оторвался от чтения, то понял, что уже довольно-таки поздно. Пора или ложиться в постель, или перетерпеть немного и не спать вовсе.

Взглянув напоследок в книгу, Евгений с удивлением понял, что буквы уже не держатся в строках. Стоит отвернуться, и значки начинают скакать, слагают новые слова, предложения. Пытаясь прекратить это безобразие, Аристархов попытался некоторые буквы поймать, поставить на место. Да вот беда — вместо того только еще больше смешал слова, так что они превратились в какой-то код, шифр наподобие того, которым он давным-давно шифровал сообщения в Галиции. Или то была Галлия?..

Спать, пора спать… — носилось в голове.

Действительно — Аристархов закрыл книгу, но повернул ее так неудачно, что буквы ссыпались со страниц на стол. Листы оказались чистыми.

Это как же теперь отдавать товарищам книгу?

Ну да ладно — завтра… Хотя уже наверное сегодня утром Евгений вспомнит, что там были за буквы, в каком порядке они стояли.

Хотелось пить.

Аристархов точно помнил: на подоконнике стояла крынка с водой.

Поднялся из-за стола, сделал несколько шагов, но упал, зацепившись нога за ногу.

В голове вихрем пронеслось: Молят муку, а молят богов. Главное, чтоб не наоборот.

Снова встал, побрел к окну.

Шагать получалось медленно. Ноги были тяжелыми, вязли словно в смоле, прилипали к полу. И путь к окну был долог. Комната кружила, стараясь сбить Евгения с ног.

Но, вот, наконец, он дошел о цели.

Вода в крынке каталась из стороны в сторону, но из горлышка не выплескивалась. Тогда Евгений пытался засунуть губы внутрь горшка, прикоснуться языком к коже воды. Но вода ускользала, не утоляя жажду.

Убрав бесполезный кувшин, Аристархов осмотрелся.

Комната кружилась все быстрей. Вот в поле зрения промелькнул лежащий на кровати Клим. Евгений удивился — как у того получается спать в этакой карусели?

Из-под шинели повешенной на гвоздь, вбитый в стену торчали огромные лапы, похожие на куриные. Будто клюв топорщил ткань, и красные глаза следили за каждым движением Аристархова.

Евгений закричал, но крик застрял в горле. Не удалось выдавить из себя ни звука — Аристархов не слышал даже себя. Зато колотилось сердце, громко, словно турецкий барабан.

По комнате носился не то топот не то хохот.

Комната превратилась в сплошную карусель.

Чтоб не свалиться с ног, Евгений сначала сел, а потом и лег на пол.

Но вращение продолжалось. Тогда Аристархов прибег к средству испытанному, старому — закрыл глаза.

Казалось — он опять на аэроплане, и два двигателя жужжат в его голове, пропеллеры гонят ветер по его венам, а он сам, Евгений Аристархов, летит во стороны сразу…

Евгений проснулся на полу. От лежания на холодных и твердых досках болели мышцы. Вероятно, сквозняком протянуло или просто отлежал.

Открыл глаза осторожно, стараясь себя не выдать — от этого мира можно было ожидать чего угодно.

Но нет — комната будто бы не сулила опасностей. Все казалось относительно спокойным.

Рядом, на кровати под одеялом лежал Клим. Он читал книгу.

Когда, осмелев, Аристархов поднял голову, Чугункин отвлекся от чтения, посмотрел на товарища.

— Уже утро. — доверительно сообщил Клим. — Можно подниматься.

Евгений посмотрел на окно

— Утро… Вот оно какое, оказывается. Никогда раньше не видел.

Затем задумался: что, собственно он такое сказал? Но от мыслей этих отмахнулся про себя.

Всмотрелся в Клима. Значится, книгу он взял, а его, можно сказать, боевого товарища, оставил на полу. Не отвел на кровать, даже не укрыл, не положил подушку. Кстати, о книге…

— С книгой все в порядке? Буквы на месте.

— Странно, что именно это спрашиваешь первым. Но коль уже спишь на полу, то чему тут удивляться?

— Книга… Там есть пустые страницы?

— Пока не видел ни одной.

Евгений поднялся сначала на четвереньки. Мир вокруг зашатался, снова попытался набрать обороты. У Евгения появилась мысль остановится на достигнутом. Но нет, опершись на стол, поднялся.

— Нет, ты мне можешь объяснить, отчего так голова болит? — спросил Евегий. — И пить так хочется, словно с похмелья. Дак не пил, елы-палы, нет… И есть охота.

У Чугункина с утра тоже болела голова, и тоже хотелось пить. Есть же ему хотелось постоянно — кажется всю жизнь. Так что болезненным симптомам он поначалу значения не предал никакого.

Но потом прислушался — действительно, что-то было не так.

— Это все от твоей свечи. — заметил Чугункин. — Ты ее всю спалил. Она весь воздух сожгла, вот и душно в комнате. Как мы не угорели — не пойму.

Причина этого была ясна — комната в общежитии не была герметичной. Под дверями имелась щель в палец, через дырки в оконной раме могли залетать не слишком крупные насекомые.

Пройдя несколько трудных шагов, одним движением Евгений распахнул окно. Прохладный осенний ветер ворвался в комнату, в мгновение вымел из нее все тепло, все ночные запахи, духоту. Стало легче, но не до конца. Мир все так же оставался неуверенным и шатким.

Опершись на подоконник, Евгений еще раз осмотрел комнату. Чугункин, кутающийся в одеяло, книга в его руках. Стол. На столе, свеча…

Свеча…

Евгений подошел к столу, от спички зажег огарок свечи, склонился над ним…

В голову вдруг ударило, но после мгновения стало легче. Казалось, будто матерому пьяницы на похмелье поднесли стаканчик вина.

— Оно… Иди сюда… — позвал Евгений Клима.

— Это еще зачем?

— Давай ко мне. Вдохни и не дыши… Чем пахнет?

Клим так и сделал. Задумался. Выдохнул.

— А чем должно пахнуть? Что курят в церкви? Ладан что ли?

— Ну да, а кроме ладана?

Клим сделал еще один вдох. Снова задумался и снова выдохнул. Покачал головой.

— Нет, не знаю…

— Ладан, к слову в свечи обычно не добавляют — курят его отдельно. И здесь он добавлен просто, чтоб забить другой запах.

— Какой другой запах?

— Не знаю… Не специалист, но думаю, это какой-то наркотик. Опий, гашиш, кокаин… Я вообще-то ночью какой-то запах почувствовал, но решил, что жучки, которые на огонь налетели. В церкви-то душно, народу много.

— Правильно писал Ленин: "Религия — опиум народа". - наконец, сказал Клим, перепрыгивая через очередную лужу.

— Это не Ленин, — поправил его Аристархов. — Это Маркс.

Чугункин едва заметно скривился: начитанность товарища с каждым днем его пугала все больше.

— Если знамения нету, его надобно создать… — продолжил Евгений. — но как бы то ни было, идти в церковь нам больше нечего…

— Мне-то Никодим сразу не понравился. — запоздало покаялся Клим. — Но неужели тот, второй священник ничего не знает?

— А может и знает… Может и не знает, но догадывается. И молчит… Ибо неисповедимы пути господние. Грех во благо…

В комитете Евгения, простуженный ночью на голом полу, лечили совсем кстати конфискованным самогоном, настоянным на перце так густо, что жидкость стала совершенно непрозрачной.

— Гони ее, гони эту заразу, инфлюэцу проклятую, — вместо закуски подбадривали Аристархова окружающие.

Тот глотал обжигающую жидкость, занюхивал рукавом, продолжал рассказ.

Клим только кивал в знак согласия: дескать, все именно так и было.

— Такие вот дела. — наконец закончил свой рассказ Евгений.

— Мда… — подытожил кто-то из местных.

— Меж тем я удивлен, что вы не раскрыли это дело самостоятельно. Кокаин-то у вас у самих имеется…

— Оно конечно да. — согласился с Евгением ревкомовец. И тут же поправился. — Но оно, конечно нет. Ведь у иных после иных анафем люди гибли, дома горели?

— А в тоже время иные дома не горели? — спросил Евгений. — Другие люди не погибали? Совершенно посторонние, попом не упомянутые? Да и говориться же: если пророчество повторять достаточно часто, оно сбудется. Может, люди сами были неаккуратны. Может, иные, устав ждать несчастий, обещанных соседям, брали на себя толику функций высших сил.

Ответом ему было задумчивое молчание. Поэтому Аристархов, выдержав паузу, продолжил:

— Так что здесь нам делать решительно нечего и будем мы возвращаться назад, во Мгеберовск.

— А возвращаться вам и некуда.

— В смысле?

— В городе победила контрреволюция. Советская власть свергнута — разумеется, временно.

Неужели, — подумал Евгений. — неужели пронесло.

Но нет, рано…

— Однако насчет вас сюда поступила телеграмма. — продолжало уполномоченное лицо. — Вам приказано сконцентрироваться на ликвидации сотни Костылева… Вы, вероятно, лихие ребята, если против сотни вдвоем идете…

— Да, мы такие… — задумчиво согласился Евгений. — Вроде былинных богатырей. Вдвоем выйдем хоть против орды.

Уполномоченный задумался. Ему стало неудобно.

— Вам, наверное, нужна помощь? Выделить людей? Э-э-э… Полторы дюжины?..

Ну да, кого ты нам выделишь. — подумал Евгений. — Необстрелянный молодняк, которому только за партами сидеть. Да за такими больше возни: чтоб накормить, устроить на ночлег. А случись заваруха — в лучшем разбегутся случае. В худшем — тебя же по ошибке и пристрелят.

— Нет уж, — сказал он. — Мы как-то сами управимся.

Уполномоченный посмотрел на Евгения с уважением и где-то с испугом.

Над часами, что имелись в фасаде городского муниципалитета города Мгеберовска, возвышался флагшток, на который всякая установившаяся власть норовила поднять свой стяг.

Масоны этого делать не стали. Может, таковой у них имелся, да вот только не положено остальным знать, как он выглядит.

Потому флагшток на фасаде торчал одиноко, словно какой-то молниеотвод.

Но однажды, проходя возле здания муниципалитета, обыватели увидели на флагштоке два шара синих шара. Ветер трепал их, они стучали, чем, собственно, и привлекали внимание.

По городу пошла молва: чтобы это значило? И около базара он наткнулся на другой слух: дескать, это штормовое предупреждение. На город обрушится ураган и произойдет это послезавтра, что обозначено количеством шаров.

Как бы то ни было, на следующий день, на муниципалитете шар остался в единственном числе.

В ураган поверили — от этих масонов всего можно было ожидать. Потом народонаселение города и окрестностей запасалось съестным, водой и вином да дровами. Закрывали окна,

Уж неизвестно по каким масонским каналам они узнали о будущей непогоде, но буря началась в назначенный срок.

Потемнело небо, похолодало. Со стороны полей в город влетел лихой ветер, разлетелся по улицам, словно кавалерийская лава.

Завыл в трубах — ярче, жарче загорелись камины и печи. Уютней стало в домах от тепла и наступившей непогоды.

Сразу с трех сторон ударил дождь, не заштриховал окна параллельными линиями, а взял сеткой.

У окон собирались домочадцы, пили глинтвейн и чай с плюшкам. Смотрели в окно, как ветер гнул деревья, как пузырилась вода в ручьях.

Вот кто-то под бронебойным дождем спешит по улицам, за ним бежит кошка, почти котенок. Ветер котенка постоянно сносит в сторону, а с головы путника пытается сорвать шляпу. Путник придерживает ее рукой, но ветер не сдавался, набивал в рукав дождевую воду, пробирался под плащ.

Обыватель смотрел на них и качал головой: экий глупец, самому дома не сидится, так он и котенка прихватил. И куда он спешит? Ведь по случаю бури закрыты все заведения, все любуются непогодой. Впрочем, может статься, у него действительно дело важное. Может быть, человек и кошка устали ждать порошок целебный и ноне идут прямиком к доктору?

По случаю бури потемнело раньше времени. И в тот день по-особому грели одеяла, спалось крепче, глубже. Порой кто-то просыпался, слушал шум дождя по крыше, удовлетворенно кивал: дождь и холод до него сегодня не доберется. Поворачивался на другой бок и засыпал.

А утром бури уже не было — от нее остались только лужи, сломанные деревья да слухи.

Народец выходил на улицы, дабы поделиться впечатлениями: ах, какая славная, увлекательная непогода была! Старожилов, как всегда в подобных случаях разбил склероз: утверждали, что подобной бури не они не могут припомнить.

Некоторые говорили, дескать, ветер был такой силы, что сносило даже радиоволны, и местная радиостанция в тот день не могла ничего не получить не отправить!

Говорили так же, что перво-наперво бурей оборвало телеграфную линию, а в городе сломало с дюжину деревьев. В городском саду треснул дуб такой древний и заповедный, как леса вокруг города. Говорили, словно рос он тут еще до основании Мгеберовска. И город так и строили — сначала вокруг дуба разбили городской сад, затем вокруг него стали возводить городские кварталы.

Дуб действительно треснул, но устоял и зеленел еще ровно двадцать лет.

Еще говорили, что на окраине сорвавшимся водостоком убило старушку, и уже не понять, отчего ее потянуло на улицу.

Вряд ли это было так, но, в самом деле, что это за буря, если никого не убило?

Наговорившись до усталости, люди расходились по домам.