Революционная сага

Как бы победители

Батальон входил в деревню.

Солдаты выглядели довольно неважно: неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров… Почти загнали зверя… А догнать пешему конных — дорого стоит…

Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Да уходит без потерь, зато тебе приходиться тащить раненых да убитых.

Аристархов смотрел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные.

На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Солдаты ободранные, одетые в тряпье, вероятно, содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотанные прямо поверх шинелей. Обувь — ботинки с обмотками, латанные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду.

Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу.

В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось. В комнате уже находился Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:

— …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.

Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:

— Ну, хорошо, положим от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей. Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или что еще дешевле — найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю… Я бы и рад, но нету…

Пленный поежился. Комбат продолжил:

— В общем, я не знаю, как тебя звать и знать хочу. Выходов у тебя два. Один — на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды Рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.

Пленный надулся:

— Куда торопиться? Вашему слову поверить — себя обмануть. Ведь вздерните…

— Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова. — отметил комбат. — А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.

Пленный задумался, но не так чтоб крепко — скорей просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента.

Наконец согласился:

— Хорошо, вы меня убедили…

Аристархов довольно кивнул:

— Логика — вообще страшная сила. Убийственная просто.

И пленный стал рассказывать…

Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли «Наган».

Из речей пленного выходило, что оный действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее Патриарха Московского и Всея Руси Тихона, и дышит непосредственно в нимб апостолам.

Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда — совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…

На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато много рассказал о колдуне. Впрочем, многое Аристархов видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.

— …Этот человек — чудь, самоед не то карел не то финн. — вещал пленный об Лехто. — Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет — человек отлетит через площадь, или вот заживо загорится ярким пламенем!

— Самоед, говоришь… — переспросил Чугункин. — Я слышал, что финны дикие до такой степени, что едят в голодные годы своих детей и стариков…

Но Аристархов покачал головой:

— Ничего подобного. Я сам служил с финном — никого он не ел… Спокойный, тихий человек был. А что касается «самоедов» — то это у них название народа такое, от саамов происходит. Карелы и финны — саамы, вроде как русские и украинцы — славяне…

Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Пленный сидел, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:

— Ну так как… — начал осторожно и замолк.

Аристархов, задумчиво махнул рукой:

— Можешь быть свободен… Скажешь, что я распорядился тебя накормить.

Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так же думал, глядя куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна.

Проговорил:

— Надо распорядиться все же пустить его в расход. Только не стрелять, конечно, а приказать кому-то его тихо удавить.

— Нет! — Аристархов был так категоричен, что Чугункин вздрогнул.

Комбат не просто возражал, он ставил точку.

Но Чугункин этого сразу не понял:

— Мы же не клялись…

— Хуже! Мы ему дали слово. Что будет, если нашим словам никто не будет верить?

— Ну он же наверняка бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.

— Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня — за происхождение, за мои погоны. Вас — за то, что Вы сегодня утром бежали с поля боя.

Это был удар ниже пояса — Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил контраргумент, к данному времени тот забылся. Пришлось вспоминать его:

— Но бежали все!

— Бежали все! Но после команды! И кроме вас, все бежали в нужную сторону!

Чугункин замолчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:

— Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?

— Ну что-нибудь придумаем, — пожал плечами комиссар. — скажем, что не успели полностью окружить и противник выскользнул в щель.

— Я этого не подпишу.

— Отчего?

— Оттого, что это ложь. Скажите, вы, что государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?

Комиссар, было, потянулся к револьверу, но вспомнил — комбат выхватывает свой «Кольт» гораздо быстрей, и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня, он мог запросто пристрелить комиссара, заявить, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что.

Приходилось искать иные пути.

— А что писать-то?

— Правду. — отрезал Аристархов. — что же еще?

— Да после нее нас за умалишенных примут!

— Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…

Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной.

Чугункин вовсе вывернулся серым волком: сначала он вовсе долго никакого объяснения действий батальона не давал. Но когда его все же прижали, выдал на гора очередной шедевр — на сей раз крючковоротства. Объяснения были написаны настолько обтекаемо, что установлению истины не способствовали совершенно никак.

Разумеется, и комбата и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако, все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали слова комбата. Единственный пленный так же подтверждал показания Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, Клим признавал, что вчерашний пленный вел себя ниже воды, тише травы, политзанятия посещал…

До особого решения и Клима и Евгения отстранили от работы в батальоне. Он получил нового командира и комиссара.

Климу доверили партийную ячейку на местном заводишке, Евгений стал инструктором физкультуры в местном пехотном училище.

Казалось, на их карьере можно было поставить крест.

Хотя в училище Аристархов друзей так и не нажил, в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором.

Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал.

Они сидели вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже в разнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.

Этого инструктор очень не любил.

Лицо у того было исполосовано жестокими сабельными шрамами. Как потом узнал Евгений, таковых у коллеги имелось двадцать семь штук. Не хватало уха, трех пальцев и глаза.

И инструктору вместо прагматичной черной повязки выдали глаз фарфоровый. Вероятно, причиной тому была вечная усталость учителя пулеметного дела, но взгляд фарфорового глаза был намного пронзительней, нежели взор живого ока.

Во время порывов между занятиями вдвоем выходили на улицу, всегда на одно и то же место. Инструктор, чье имя история не сохранила, курил. Евгений просто стоял рядом. Иногда за весь перерыв не произносили ни слова.

Это была странная пара, не менее странным было место их прогулок.

Маленький дворик здания, в котором размещалось пехотное училище, с трех сторон был огражден высокими стенами.

Светило еще яркое осеннее солнце, и вроде в дворике можно было бы погреться… Однако прямо в створ между стенами дул ветер.

Казалось: ветре должен дуть во двор не чаще чем раз в дня четыре или же того реже. Ведь кроме ветров северных и южных, западных и восточных, бывают ветра, скажем, на юго-восток. Случаются и вовсе дни безветренные.

Но нет. Каждый день в дворике дул ветер.

Может быть, дело было в улочках этого городка — в любую погоду они разворачивали ветер в пространство между корпусами училища. Хотя скорей, виной тому был какой-то странный местный закон природы: ибо ветер выл во дворике даже когда во всем городе стояла абсолютная тишь.

Потому в дворик народ обычно не собирался наоборот, все обходили его стороной или старались пройти быстрей, подымая воротник.

Уже неизвестно, зачем выходил во двор инструктор пулеметного дела… А Евгению этот бесконечный ветер отчего-то был симпатичен.