Рим. Взгляд со стороны

Постскриптум. В перспективе общего будущего

Наше настоящее противоречиво: с одной стороны планета объединяется, с другой стороны, каждый этнос, каждая культура утверждает свою идентичность, подчас в противостоянии остальным. Не прекращаются войны и угрозы военных действий. Продолжатся ли в будущем местные конфликты, которые со времен последней Мировой войны унесли по некоторым подсчетам 60 миллионов жизней? Или наступит эпоха «войны цивилизаций», как утверждают некоторые американские политологи, имея в виду численно растущий исламский мир?

Как бы то ни было, конфликты нисколько не помешают экономической и технической унификации человечества. И тогда наступит черед — мы уже видим предзнаменования этого — того, что Ницше называл великими «войнами духа». На этом фоне предположительно вырисовывается перспектива общего будущего христиан. Оно представляется нам не иначе, как в свете смерти и воскресения Христа. Основные принципы этого будущего являются для нас одновременно и побуждением к деятельности, которая должна быть направлена на решение следующих задач:

- преодолевать современность изнутри;

- дать решительный ответ существованию зла;

- осмыслить с богословской и духовной точки зрения планетарную глобализацию;

- выработать новый стиль жизни.

Современность, как освобождение от клерикальных ограничений, позволяет сделать удивительные открытия. В области познания мира человечество приблизилось к постижению туманностей и бесконечно малых частиц материи. В изучении человека, его тела и его души, произошел переход, как кто–то не без юмора заметил, от исследования «пещерного человека к пещерам в самом человеке». В искусстве на путях освобождения был достигнут расцвет субъективности. В сфере политики не прекращаются попытки создания такого правового государства, которое не претендует навязывать истины, но дает возможность для свободного поиска и свидетельства.

В этом смысле современность будет продолжаться, пафос свободы невозможно ограничить и умалить. Вместе с тем, в сегодняшнем мире нельзя отрицать нарастание сомнений и тревоги. Наша задача состоит в том, чтобы быть чуткими к этим внутренним процессам и уметь со смирением предложить свой путь, засвидетельствовать своим примером возможность подлинной свободы, не влекущей к границам небытия. Каким образом? Предлагая последнее оправдание существованию, «направляя» научный и технический прогресс, углубляя солидарность до общения и единения.

1. Никогда еще смерть не была столь отрицаема и столь обнажена. Небытие разъедает все, все превращает в насмешку, вызывает пароксизм, отдаваясь которому, люди рискуют своею жизнью и жизнью других. На столе студента, покончившего жизнь самоубийством, была найдена записка со словами: «Я убиваю себя, потому что жизнь не имеет смысла». В ответ на это недостаточно утверждать ценность жизни как таковой, перед лицом небытия человек естественно хватается за жизнь, но она неизбежно оказывается имеющей привкус смерти («мертвая жизнь», как говорил св. Гриигорий Нисский). Лишь в свете воскресения Христова, в огненных веяниях Духа нам открывается пространство преодоления смерти. Есть люди, которые глубоко переживая то, что на аскетическом языке именуется «памятью смертной», в своем сердце обретают Того, Кто навсегда встал между человеком и небытием: воскресшего Христа, «смерти и ада победителя». В таком случае можно пытаться любить, пытаться жить: жизнь вечная начинается с этого момента.

2. «Направлять» научный и технический прогресс. Сегодня человек не знает, что делать с мощью, которой он обладает. Наука уже осознает свою ограниченность, не пытаясь детерминировать и исчерпать реальность, она, однако, оказывается перед лицом хаоса. Биология, в прометеевском порыве претендует на то, чтобы создавать жизнь, изготавливать человека на заказ. Отброшены оказались наиболее фундаментальные установки, регулирующие взаимоотношения между мужчиной и женщиной, между родителями и ребенком. Человек обрушивается на любые «табу» и превращается в «вожделеющий механизм», становясь невероятно одиноким. Эмбрионы подвергаются замораживанию и потом уничтожаются. Нарушаются биологические ритмы земли, что приводит к денатурализации самой природы. Безобразные мегаполисы с отравленной экологией становятся очагами насилия.

Мы должны противопоставить этому с одной стороны утверждение ценности человеческой личности, с другой — таинства творения, тайны земли. Подлинная антропология неизбежно констатирует невозможность какой–либо редукции личности, которая всегда выше любых своих атрибутов, любой обусловленности. Чем больше я познаю кого–то, тем больше он остается непознаваем. Лицо всегда превосходит концепты, не маски, а истинное лицо, которое раскрывается в глубинах взгляда, в свете, исходящем от улыбки, в присутствии, меня вопрошающем, подвигающем меня на ответ, как прекрасно выразился Эммануэль Левинас. Мы должны доносить истину о том, что человек является образом Бога. И, как Бог, он представляет собою любовь и тайну. Ничего не стоят наука и техника, которые отрицают, или не ведают этого бесконечно ценного измерения человеческой личности.

Человек является тайной, но тайной является и земля. Хотя Библия и христианство, в особенности монашество, вырвали человека из обезличивающих объятий Матери Земли, великой богини древности, нам необходимо отказаться видеть в земле более или менее приятные для нас декорации или резервуар необходимой для индустрии энергии, желательно неиссякаемый, что в любом случае не соответствует действительности. «Наша сестра земля мать», — говорил св. Франциск Ассизский. Наша сестра, наша невеста. Техногенная цивилизация должна возобновить брачный договор с землей. В обновленное христианство необходимо реинтегрировать великие интуиции древнего язычества земли, как теофании, в нашем случае, как евхаристии. Таким образом «горизонтальное» знание вещей, сугубо каузальное, может быть обогащено «вертикальным», учитывающим их небесные корни. И тогда научно–технический прогресс будет направлен не на разрушение земли, а на то, чтобы делать ее прекрасной и одухотворенной.

3. Солидарность, пожалуй, является сегодня одной из тех ценностей, которые в наибольшей степени привлекает западную молодежь. Молодые люди стремятся к солидарности, в особенности, в рамках неправительственных организаций. Их не привлекают ни простые индивидуальные акты милосердия, ни соответствующая идеология, быстро оказывающаяся под контролем государства или фанатиков. Они предпочитают нечто конкретное и действенное. Но на этом пути неизбежен риск разочарования и горечи.

Наша роль: углублять солидарность и общение, исходя из убежденности в том, что существует единственный Человек, один Адам, без конца раздробляемый нашим грехом и без конца воссоздающийся во Христе, в котором мы все единосущны и являемся «членами друг друга». В этом глубочайшем единении каждый, не стремясь к этому, обретает свою уникальность. Бог — Троица вовлекает человечество в таинство общения, образ которого так прекрасно запечатлел Тарковский в конце своего фильма об Андрее Рублеве, показав икону, изображающую Трех Ангелов в сиянии света и красок, Бог, символами Которого являются молодость и красота, открывает человечеству будущее, простирающееся до бесконечности. В этой перспективе не остается места для разочарования и горечи. Воскресение Христово способно преобразить даже наши поражения. Любое проявление действенной любви приближает Царство.

Основной аргумент атеистов всех времен состоит в следующем: бытие всемогущего и благого Бога несовместимо с фактом существования зла. Причем не только исходящего от людей — здесь можно ссылаться на свободу человека — но и зла космического. Когда на такой народ, как армянский, столько пострадавший за свою историю, обрушивается ужасающее землетрясение, когда дети в Мексике оказываются погребенными лавиной, а другие дети, здесь у нас, умирают от рака, — все кажется абсурдом. Вспоминается Иван Карамазов, который возвращает «свой билет» Богу, потому что не может примириться со страданием невинного ребенка. Вы утверждаете, — говорят нам, — что Бог всемогущ, а, между тем, мир находится во власти хаоса и абсурда. Вы утверждаете, что Он благ, а Он в это время готовит для бесчисленных приговоренных вечную комнату пыток. В течение истории вплоть до сегодняшнего дня люди убивают друг друга во имя Божие. Вы утверждаете, что Бог милосерден, но нам кажется, что, напротив, Он провоцирует жестокость и ненависть. Французский философ Рене Жирар имел немало исторических оснований сближать понятие о насилии с категорией священного: любое сообщество сплачивает свои ряды, возлагая ответственность за все промахи на некоего козла отпущения, любое сообщество функционирует, используя механизмы исключения, а если речь идет о религиозном сообществе, то оно с легкостью переносит эти механизмы на вечность!

Что можем мы в нашем общем будущем противопоставить этим аргументам с духовной точки зрения? Необходимо решительно заявить, что наш Бог невиновен, что Он не хотел и не хочет смерти, что Он не может даже помышлять о зле. Нужно покончить навсегда с представлениями о дьявольски жестоком Боге, созданными по образу человеческому, причем по образу самого худшего, что есть в человеке. Концепция такого Бога родилась из повествований о войнах, отчасти легендарных, которые вел Израильский народ, чтобы водвориться в Ханаане, чтобы завоевать, а впоследствии сохранять лабораторию монотеизма. Эта концепция была развита в западном богословии, в особенности в старческих обобщающих трудах блаженного Августина. Ее истоки лежат в желании отомстить или получить компенсацию, свойственном стольким так называемым христианам, которых столь жестко высмеивал Ницше.

Да, Бог всемогущ, т. к. Он может творить, допуская осуществляться вне Себя свободе ангельской и человеческой. В Библии при описании творения мира используется особый глагол barn, выражающий уникальный характер божественного творчества. Мы же способны создавать лишь свое отражение, своего рода «марионетки» (философская концепция Бога, заранее знающего все, концепция, превращающая нас в марионетки, имеет совсем не библейские истоки).

Однако, утверждая божественное всемогущество, мы обязаны подчеркнуть, что оно неразделимо и с божественным умалением, кенозисом. Бог отступает, исчезает в некотором смысле (tsimtsum еврейской мистики), чтобы предоставить ангелам и людям пространство для их свободы. Он ждет нашей любви, но любовь другого не может быть по заказу. «Великая любовь всегда распинаема», говорил Павел Евдокимов. Да, Бог пошел на риск, Он вступил в подлинную и, значит, трагическую историю любви. Адам, бесчисленный Адам, коим являемся мы все, не смог избежать испытания свободы. Чтобы утвердиться, индивидуализироваться, он удалился от Отца, как блудный сын из притчи. И тогда мир, созданный из небытия, т. е. не имеющий основания в себе самом, устремился к этому небытию, которому мы сами вместе с падшими ангелами придаем деструктивную реальность. Обстоятельство, о котором мы так склонны забывать. В определенном смысле Бог оказался исключенным из созданного Им мира, продолжая поддерживать его бытие как бы извне. Он стал «Царем без царства», по выражению великого византийского мистика XIV в. Николая Кавасилы. К миру, пораженному вселенским злом, к миру, «лежащему во зле», обращен «лик Божий, струящийся кровью во мраке», по выражению Леон Блуа, которое часто цитирует Николай Бердяев.

Такое положение дел сохранялось до того момента, когда «да» женщины позволило божественному Изгнаннику вернуться в самое сердце Своего творения, чтобы спасти человечество от фатума небытия, от зачарованности им, и открыть во мраке пути воскресения. Но распятый Бог не имеет могущества тиранов и не действует с неотвратимостью стихийных бедствий. Он является в дуновении мира, света и любви и нуждается в том, чтобы человек свободно раскрылся Ему навстречу. Парусил станет прорывом этой реальности, уже сейчас наполняющей каждое мгновение своим сиянием, но она нуждается также и в подготовке: во Христе под воздействием Духа человек постепенно возвращается к своему призванию — быть сотворенным творцом. Когда Господь встретил слепорожденного, Он сказал, что его болезнь не есть следствие греха, ни его, ни его родителей, но допущена для того, чтобы явилась Слава Бога. И Он исцеляет слепца. Духовность третьего тысячелетия будет предполагать не столько отказ, сколько преображение — это будет пасхальная духовность, духовность воскресения!

Мы поймем, что невозможно ставить границы надежде, как замечательно писал об этом Урс фон Бальтазар вслед за величайшим мистиком VII в. Исааком Сириным. Молитва и служение, направленные на всеобщее спасение, станут ответом на трагедию ада. Ад, как последствие первородного греха, как отсутствие Бога, был упразднен в Великую Субботу. Отныне нельзя сказать, что Бог отсутствует где бы то ни было. Однако, необходимо «сесть с грешниками за один стол», как говорила св. Тереза из Лизье, и «проливать кровь» в молитве, по выражению св. Силуана Афонского, чтобы тот последний ад, тот, который сковывает человека изнутри, оказался смыт волною любви и общения святых в случае готовности грешника быть прощенным.

Одним из важнейших оснований общего будущего христиан является кенозис. Бог, говорит апостол Павел в послании к Филиппийцам, вернее, Бог во Христе ekenosen, умалился, совлекся Себя. Наша задача: говорить о Боге не в терминах полноты, но с точки зрения Его умаления. Полнота ассоциируется с богатством, изобилием, мощью. Умаление, совлеченность выражают тайну любви. Бог нисходит к человеку, не обрушиваясь на него, а увлекая его за Собой. Божественная полнота могла бы поглотить и растворить в себе человека, а в кенотическом снисхождении Бог пребывает в ожидании нашей ответной любви.

Планетарное единство продолжает в наши дни углубляться, несмотря на усиление в различных регионах реакции, вызываемой кризисом идентичности. Две оппозиции, как кажется, являются сегодня и на ближайшее будущее определяющими духовную ситуацию человечества. Прежде всего, речь идет о противостоянии полусфер, различимых на духовной карте мира. Центром одной из них является Индия. Она охватывает индуизм, джайнизм и все формы буддизма, некоторые из которых в Китае и Японии соседствуют с такими архаическими традициями, как синто, и восходят ко времени, которое Ясперс называл «осевым периодом» истории (VIII — IV в.в. до н. э.). В этой полусфере божество — дыхание жизни, Ки китайцев — присутствует во всем, безлично, оно порождает, оно же и поглощает бытие. Главная интуиция этого типа духовности — интуиция всеединства и тождества, предполагающая циклическую концепцию времени и универсальность человеческого «я» (почему мать любит своего ребенка? — спрашивается в одной из Упанишад, там же дается ответ — на самом деле она любит не его, а себя, что в конечном счете оказывается одним и тем же).

Другая полусфера может быть условно названа семитской и охватывает иудаизм и ислам, по крайней мере, в его «экзотерической» форме. Для этого типа духовности характерно утверждение трансцендентности личного Бога и личного, как минимум, индивидуального бытия человека. Главная интуиция этой духовной полусферы есть интуиция Другого и не предполагает всеединства (за исключением суфизма и Каббалы, отмеченых влиянием неоплатонизма, Ирана и Индии, и в которых присутствуют элементы пантеизма). Бог предписывает закон и человек должен ему подчиняться. В этой перспективе время обретает линейный характер, либо в эсхатологической напряженности, как в иудаизме, либо в постоянной соотнесенности со священным прошлым, как в исламе.

Другая фундаментальная оппозиция существует между традиционными обществами и современной западной цивилизацией. Традиционные общества теоцентричны или склонны к магизму, они зиждятся на воспроизведении форм прошлого, нередко, как, например, в Африке или Латинской Америке, им присуща большая жизненная энергия. Современное западное общество гуманистично, ориентировано на прогресс, однако лишено жизненной энергии. Оно завоевывает сегодня земной шар, но традиционные общества не отмирают бесследно. Их магизм питает «Нью Эйдж».

Духовные основы будущего в этом контексте заключаются в утверждении догматов о Троице и о Богочеловечестве.

Конечно же, и это важно подчеркнуть прежде всего, наш Бог не является Богом «священных войн» и крестовых походов, но Богом животворящего креста. Различия и даже противоречия в религиях должны становиться поводом не для войны, но для дружбы и молитвы, если не общей, то по крайней мере совместной, как это было в Ассизи. И каждый раз, когда это возможно, необходим обмен, который может быть необычайно плодотворным, так как в эсхатологической перспективе нельзя не признать неожиданности и многообразия путей действия божественной икономии.

Вышесказанное, однако, не умаляет универсальный характер нашего исповедания тайны Троичного Единства. Живой Бог до такой степени единственен и един, что заключает в Себе реальность, пульсацию существования другого. В веянии Святого Духа преодолевается какой бы то ни было дуализм. Речь идет не о слиянии в безличном единстве, но о событии абсолютного единства и абсолютной множественности. То же можно сказать, по крайней мере в обещании, в начатке и о человечестве, так как человек создан по образу Божию: всецелое единство во Христе не упраздняет множественности личностей, освященной языками пламени нескончаемой Пятидесятницы. Один русский монах — священник, который накануне революции был миссионером в Сибири, писал, что он настолько восхищается буддийскими мудрецами, что не знает, стоит ли их призывать креститься. Но, добавляет он, эти мудрецы до такой степени погружены в себя, что окружающий мир перестал для них существовать. Наша миссия, возможно, состоит в том, чтобы ни в коей мере не отказываясь от этой самоуглубленности, отдельным методам достижения которой они могли бы нас научить, открыть им глаза, чтобы видеть, воспринимать существование другого.

Другая фундаментальная тема будущего — это богочеловечество, которое является пространством Духа и творческой свободы. Весь восточный опыт божественного и весь западный опыт человеческого может обрести в богочеловечестве свое место и подлинную глубину. Религиям чисто трансцендентным, обращаясь к их мистической традиции, мы возвестим воплощение и кенозис. Религиям растворения в безличном абсолюте мы возвестим Троичное Единство. Гуманистам, в той или иной степени исповедующим атеизм, мы напомним о том, что человек не был бы собой, если бы сверх всяческого детерминизима он не являлся бы загадкой, тайной, которую мы можем постичь лишь с помощью откровения любви.

В этом случае мы сможем ответить на ожидания современности, которые отчасти находят свое выражение в движениях типа «Нью Эйдж», и которые, если мы не сумеем их понять, окончательно примут антихристианский характер.

Эти ожидания так или иначе касаются космоса, эроса и трансформирующей медитации.

Плутарх поведал нам о том, как морские пространства огласил крик: «Великий Пан умер!». Кажется, это имеет прямое отношение к нашему времени. Нарастает, однако, и противоположная тенденция. Мы вновь начинаем открывать собственное тело, пытаясь согласовать его ритмы с ритмами космоса. Сегодня в Европе увлечение экологией становится, по сути, сродни буддизму в стремлении вернуться в необъятное лоно матери природы, слиться с ней.

Задача христиан в этой области состоит в том, чтобы обрести литургическое и мистическое видение космоса. В евхаристии раскрывается сакраментальный потенциал материи. Человеку, в силу харизмы царского священства в мире, надлежит вернуть Богу в великом христологическом и восстановительном жертвоприношении духовные сущности вещей. Мы должны распространить это преображающее видение на общественную и культурную сферы, оплодотворив тем самым экологию. Сделать это попытались великие русские «софиологи» в начале XX века. При очевидной неловкости их построений, представляет ценность разработанная ими концепция Софии — таинственной реальности, о которой повествует нам 8–я глава Книги Премудрости и в которой намечается взаимопроникновение Бога и Его творения. Через Софию возможно интегрировать в христианство древние мифы о священной земле в качестве поэтики всеединства. И, конечно же, существует тайнственная связь Софии с Богородицей, в которой земля, наконец, обретает свой лик…

Далее. Необходимо признать, что в истории христианского мира недоверие по отношению к эросу долгое время было оправдано необходимостью отстаивать ценность человеческой личности, в частности, ценность личности женщины, против языческих представлений о фатальном тяготении над человеком рода и об экстазе, как средстве слияния с универсумом. Постепенно, однако, восторжествовал подход, предполагающий не преображение, а отрицание эроса. Реакцией на это стало бурное восстание жизни. Христианство будущего должно осознать подлинное значение эроса. Оно раскрывается в искусстве, полагающем начало преображения мира, и в аскезе, которая делает мужчину или женщину «отделенными от всех и сопричастными всем», по слову Евагрия Понтийского. Мы отнесемся с уважением к самой безумной страсти, не забывая о ее тупиках, но, также помня о том, что тот, кто способен пожертвовать собой, отмечен печатью вечности. Мы, христиане, не можем отрицать ценность любви между мужчиной и женщиной, несчастной, но великой и благородной любви, когда она становится подлинной встречей двух личностей, а эрос оказывается средой и языком их устремленности друг к другу. Высшие формы любви, однако, открываются лишь на монашеском пути, ведущем к брачному торжеству души человека с Небесным Женихом — Христом. Именно с этих высот нисходит благословение земного брака и таинства рождения новой жизни.

Несколько слов, наконец, необходимо сказать о трансформирующей медитации. Многие сегодня ощущают огромную потребность в мире и тишине. Нередко они обращаются к индийским методам концентрации и, в особенности, к буддизму. Они достигают иногда определенного покоя и умиротворения. На этом пути, однако, велика опасность гностической гордыни и гипертрофии собственного «я». Речь идет о попытке найти выход из переживания всеобъемлющей усталости, свойственной современному Западу, в буддийском отрицании желаний.

Нашим ответом на этот вызов должно быть обращение к необъятным сокровищам христианской мистики. Особенно хотелось бы выделить православный исихазм, антологией которого является Добротолюбие, сборник текстов древних авторов, некоторые из которых принадлежали неразделенной Церкви, посвященный стяжанию безмолвия, непрестанной молитвы и достижению благодатного единения с Богом. Отдельные аспекты аскетической практики исихазма напоминают приемы, известные на Востоке и направленные на очищение сознания от помыслов, соединения ума с сердцем, использование ритмов дыхания и кровообращения. Однако восточная аскеза предполагает погружение в сияющие бездны человеческого «я» и растворение в нирване, о которой можно говорить лишь в отрицательных терминах. В отличии от этого, исихазм обнаруживает, что внутренний свет имеет своим источником Личность, бесконечно близкую и, в то же время, бесконечно превосходящую человека. Таким образом, речь идет не о медитации, а об общении, в котором другой обретает свою истинную значимость, общении с Богом и с ближним.

Сегодня многие видят в христианстве одну из религий, то есть некую систему религиозных взглядов в сентиментальной и ритуальной оболочке. Наша задача свидетельствовать о том, что на онтологическом уровне христианство объемлет все сферы бытия, является откровением и источником Жизни. Мы, христиане, призваны в большей степени, чем нам удается сейчас соответствовать этой реальности. Только тогда мы сможем плодотворно и критически воздействовать на современность. Для этого необходимо единство, необходимо быть вне какой бы то ни было идеологии, вне любой социальной обусловленности. Как следствие, мы окончательно превратимся в меньшинство, но наше свидетельство станет более весомым.

Таинства крещения, миропомазания и евхаристии обретут для нас всю полноту откровения Вечной Жизни. Когда мы говорим о таинствах, речь не идет о неком секретном, эзотерическом знании, но о приобщении таинственной реальности Царства Божия. Конечно же, среди нас всегда будут те, кого в древности называли христианскими гностиками, знания которых о человеке и мироздании обусловлены высотой их подвига и проистекают из единения со Христом, по слову Игнатия Антиохийского, главным источником истинного гнозиса.

Понемногу будет становиться более очевидным призвание Церкви: быть не только установлением, не только собранием верующих, но «таинством Жизни», «местом возрождения», где открываются духовные глубины бытия. В Церкви молитва каждого, направленная на то, чтобы личное существование стало открытым для божественного присутствия, перестает быть сугубо индивидуальной. В то же время, это общение не исключает и опыта созерцательного одиночества, которое является источником любого творчества.

Христиане меньше станут говорить о любви к ближнему, больше — о том, чтобы должным образом научиться принимать себя, чтобы «как себя возлюбить ближнего». Мы будем стремиться к благоговейному восприятию любого существования, к кенотическому умалению перед ним, чтобы не препятствовать его свободному становлению.

Неизбежно присутствующее в земном бытии насилие не должно выноситься нами «за скобки», по умолчанию, но преображаться в добродетель силы через аскезу, творчество, красоту и игру.

Символика мужского и женского вновь будет осознана нами, как универсальная полярность человеческого и космического бытия, в противовес современной тенденции к их смешению и неразличению. Богочеловечество Христа таинственно объемлет мужское и женское начала человеческой природы, не отменяя их, но освящая и преображая.

В новом историческом контексте будет продолжаться действие Святого Духа, сообщающего каждому христианину тройную харизму быть царем, священником и пророком.

Царь — воитель и миротворец одновременно. В связи с этим вспоминаются скульптурные изображения Будды—Пробужденного — одной рукой отталкивающего, а другой — привлекающего. Царю подобает господствовать и сиять, но у настоящего царя всегда есть шут. В царстве «не от мира сего» не может не быть места известной доле юродства. С точки зрения культуры «мира сего» само царство Духа — конр–культура, где все наоборот.

Священник, христианин священнодействует в храме мироздания. Ему не чужд дух монашества, но не для того, чтобы создать общество чистых, а для того, чтобы быть примером и закваской в нечистом мире. Мирянин, он причастен «внутреннему» монашеству. Ученый, который не препарирует бытие, но относится к нему с благоговением. Художник, который подчас исследует пропасти земли, но которому открыты огненные сущности вещей и сияет иконный лик сквозь лица людей. Бытие становится для него материей евхаристии…

Пророк, он возвещает приблизившееся и грядущее Царство, в котором Бог восторжествует «всяческая во всем». Он будет сокрушать идолов, открывать новые пути. Позади останется Фрейд, ибо «Песнь Песней» в просветлении и преображении обретет свой вселенский масштаб. Позади останется Ницше, ибо истинный образ «танцующего Бога» раскроется в Том, Кто, ликуя, проходит сквозь смерть и сквозь ад, вырывая Адама и Еву из плена небытия, как мы это видим запечатленным в Константинополе на одной из фресок Коры.

Христианство завтрашнего дня больше, чем когда бы то ни было, будет богочеловеческим и исповедническим.